Эдвард Сноуден. Личное дело
Часть 4 из 7 Информация о книге
Для доступа к библиотеке пройдите авторизацию
В начале каждого года учителя распределяли наши учебные планы, разработки материала, который надо пройти, обязательное чтение и расписание тестов и самостоятельных работ, задания. Наряду со всем этим они сообщали нам критерии выставления оценок. По существу, они инструктировали, как высчитываются все эти «A», «B», «C» и «D». Прежде с подобной информацией я никогда не сталкивался. Числа и буквы походили на странную формулу, предлагаемую в качестве решения моих проблем.
В тот день после школы я засел за учебный план и сделал расчеты, пытаясь выяснить, какие аспекты из каждого курса я могу элементарно игнорировать и все-таки рассчитывать на удовлетворительную оценку. Возьмем, к примеру, программу по истории США. Согласно плану, проверочное задание стоило 25 %, тесты – 35 %, а итоговая работа по курсу – 15 % и домашние задания – 15 %, да еще участие в работе класса – самая субъективная категория, за каждую тему тянуло на 10 %. Поскольку я хорошо справлялся с проверочными работами и тестами, не особенно затрудняя себя подготовкой, на них можно было рассчитывать как на безотказный запас времясберегающих факторов. Больше всего гробили время написание курсовой работы и домашние письменные задания – цена низкая, но неоправданно высокая трата моего «времени для себя».
Все эти подсчеты натолкнули меня на мысль, что если я не стал бы делать никакой домашней работы, но был бы асом во всех остальных видах деятельности, то к концу набрал бы суммарную оценку в размере 85 % («B»). Если бы я не делал домашних заданий и не написал бы итоговую курсовую, но был бы асом во всем остальном, то набрал бы в итоге 70 % («C» с минусом). Десять процентов за активность в классе могли бы стать моим буфером. Даже если там я наберу «ноль» – если учитель сочтет мою активность попыткой внести путаницу, – я все равно мог рассчитывать на 65 %, это «D» с минусом. Тоже проходной балл.
Придуманная учителями система была безнадежно порочной. Их регламент по достижению наивысшей оценки мог использоваться в качестве инструкции по достижению наивысшей свободы – ключ к тому, как отмазаться от нежелательной работы, при этом удерживаясь на плаву.
С той минуты, как я все это просчитал, я полностью прекратил делать домашние задания. Каждый день был блаженством – того сорта, которое запрещено всем остальным, кто ходит на работу и платит налоги. Пока мистер Стоктон перед всем классом не спросил у меня, почему за последнее время я ни разу не сдал ему ни одной из полудюжины или что-то в этом роде домашних работ. Не тронутый еще хитростью, которая приходит с возрастом, и забыв на тот момент, что, выдавая свой «хак», я лишусь всех своих выгод, я бодро раскрыл заветную формулу учителю математики. Через мгновение смешки одноклассников утихли, так как они принялись выписывать и высчитывать по той же формуле, могут ли и они себе позволить привольную жизнь без домашних заданий.
«Неглупо, Эдди», – сказал мистер Стоктон, с улыбкой отправляясь на следующий урок.
Я ходил в главных умниках всей школы, пока на следующий день мистер Стоктон не вручил мне новый учебный план. В нем значилось, что учащийся, который не сдал больше шести домашних работ к концу семестра, автоматически получал «F».
«Неглупо, мистер Стоктон».
Потом он отвел меня после уроков в сторонку и сказал: «Тебе бы следовало использовать свои мозги не для того, чтобы уклоняться от работы, а чтобы подумать, как делать ее как можно лучше. У тебя такой большой потенциал, Эд! Но, по-моему, ты не понимаешь, что оценки, которые ты сейчас получаешь, будут тянуться за тобой всю жизнь. Тебе пора подумать о записи в своем личном деле».
Расслабившись без выполнения домашних заданий, хотя бы и ненадолго, и все еще имея больше времени в запасе, я вновь увлекся обычным, то есть компьютерным, хакерством. По мере этого занятия мои способности улучшались. В книжном магазине я пролистал тонюсенькие, с мутными фотокопиями, сколотые степлером журналы для начинающих хакеров под названиями типа 2600 и Phrack, в которых излагались разные технологические приемы и по ходу дела – антиавторитарные политические взгляды их издателей.
В хакерской иерархии я находился в самом низу тотемного столба: взломщик-дилетант n00b, «нуль без палочки», орудовавший инструментами бездумно, ибо принципы их работы были далеко за пределами моего понимания! Меня все еще продолжают спрашивать, почему я, приобретя кое-какую квалификацию, не бежал потрошить банковские счета или взламывать номера кредитных карт. Что сказать? Я был слишком юн и глуп, чтобы даже знать о подобном ремесле, не говоря уже о том, что я не знал, что потом делать с награбленной добычей. Все, чего я хотел и в чем я нуждался, у меня уже было, причем совершенно даром. Вместо этого я придумывал упрощенные схемы, чтобы «хакнуть» какие-то игры, присвоив несколько дополнительных жизней или получив дар делать нечто особенное, например видеть сквозь стены. А еще – в тогдашнем Интернете было не так уж много денег, по крайней мере по нынешним меркам. Самым близким к воровству методом, о котором я знал или читал, был «фрикинг» – взлом телефонных сетей для звонков «на халяву».
Если вы спросите некоторых «заслуженных» хакеров наших дней, почему, например, они взламывают большие новостные сайты только для того, чтобы заменить заголовок новости на провозглашающую таланты барона фон Хакерфейс «гифку» – которая провисит на сайте менее получаса, – их ответ мало чем будет отличаться от ответа альпиниста на вопрос, зачем он взошел на Эверест. «Затем». Большинство хакеров, особенно молодых, ставят перед собой задачу взлома не ради выгоды или власти, но для того, чтобы увидеть пределы своего таланта и доказать, что невозможное возможно.
Я был юн, и пока мое любопытство было чистым, оно, как я теперь вижу, психологически было весьма показательным, потому что некоторые из моих ранних попыток «хакинга» служили цели подавления моих неврозов. Чем больше я узнавал о хрупкости компьютерной системы защиты, тем больше я переживал по поводу последствий доверия такой машине. Первый мой полноценный подростковый «хак», который повлек за собой проблемы, случился потому, что я всерьез боялся угрозы полномасштабного, испепеляющего ядерного холокоста.
Я сидел, читая некоторые статьи об истории американской ядерной программы, и всего через пару кликов оказался на веб-сайте Лос-Аламосской национальной лаборатории, центре ядерных исследований страны. Вот так и работает Интернет: тебе становится любопытно, а дальше твои пальцы думают за тебя. А дальше я законным образом обалдел: веб-сайт крупнейшего и важнейшего в Америке учреждения по научно-исследовательской работе и поискам нового оружия имел зияющую дыру в защите. Его уязвимость была виртуальным аналогом неплотно закрытой двери: открытая структура каталога.
Сейчас я объясню. Представьте себе, что я послал вам ссылку для скачивания PDF-файла, который хранится на многостраничном сайте. URL-адрес этого файла выглядит примерно так: website.com/files/pdfs/filename.pdf. Так вот, поскольку структура URL производится прямиком от структуры каталога, каждая часть этого URL-адреса воспроизводит целую «ветку» этого «дерева» директории. В этом случае внутри директории website.com есть папка с файлами, внутри которой есть вложенная папка PDF-файлов, среди которых и нужный вам файл с указанным именем. В настоящее время большинство сайтов ограничат ваш визит этим специфическим файлом, сохраняя свои каталоги закрытыми и неприкосновенными. Однако в ту эпоху динозавров даже крупные и важные сайты создавались и администрировались людьми, которые ничего не соображали в технологиях и часто оставляли свои директории открытыми настежь. А это значит, что, если вы сократите URL-адрес своего файла – просто-напросто поменяете что-то в website.com/files, – вы получите доступ к каждому файлу сайта, как ко всем загруженным PDF-файлам, так и к прочим документам, в том числе таким, которые для посетителей совсем не предназначаются. Такой вот случай и был с сайтом Лос-Аламоса.
В хакерском сообществе такие случаи называются «детским хаком» – весь процесс представляет собой рутинную процедуру «гуляния по директориям» («dir walking»). Чем я, собственно, и занимался: во всю прыть передвигался от вложенной папки до папки верхнего уровня и обратно; подросток, вырвавшийся на волю, чтобы обшарить родительские директории! За полчаса чтения статьи о ядерной угрозе я прямо под ногами обнаружил целый клад файлов, предназначенных только для сотрудников проверенной-перепроверенной лаборатории!
Конечно, документы, которые я нашел, не были инструкцией по изготовлению атомного оружия у меня в гараже. (Кстати, не факт, что такие чертежи не существовали на дюжине сайтов типа «Сделай сам».) Но то, что увидел я, было скорее конфиденциальной внутрикорпоративной документацией и персональными данными сотрудников. В любом случае, как тот, кого внезапно взволновали грибообразные облака на горизонте, а также – особенно поэтому – как сын военных, я сделал то, что, мне казалось, я должен был сделать: я сказал взрослым. Я послал по электронной почте письмо с пояснениями веб-мастеру лаборатории, указав на уязвимость, и стал ждать ответа, который так никогда и не пришел.
Каждый день после школы я посещал сайт, чтобы проверить структуру его каталогов – изменилось там что-нибудь или нет; но там так ничего и не менялось, кроме моей способности изумляться и негодовать. В конце концов я решил позвонить по второй телефонной линии у нас дома и набрал номер справочной, указанный в самом низу сайта лаборатории.
Телефонистка взяла трубку, и в тот же самый момент я начал мямлить и запинаться и, кажется, даже не договорил фразу «структура каталогов», как мой голос сорвался. Она прервала меня со словами «ждите ответа специалиста» и, прежде чем я успел сказать «спасибо», включила автоответчик.
К тому моменту, как прозвучал гудок, я собрался и восстановил минимум уверенности, и в гортани в том числе, и оставил сообщение. Помню сейчас, что закончил произносить свой текст с чувством облегчения. И когда произносил свое имя и телефонный номер. Я, кажется, даже назвал свое имя по буквам, как иногда это делал отец, используя военный алфавит: «Сьерра, Ноябрь, Оскар»… И так далее… Потом я повесил трубку – и вернулся к своей обычной жизни, которая еще на целую неделю по большей части состояла в проверке состояния лос-аламосского веб-сайта.
В наше время, учитывая материально-технические возможности государственных структур по контролю над киберпространством, всякий, кто набирает несколько десятков раз на дню лос-аламосский номер, давно вызвал бы к себе интерес определенного толка. В то время я был всего лишь очередным любопытствующим. И никак не мог понять: неужели никому нет дела?
Проходили недели – а подростку неделя может казаться месяцем. И вот однажды вечером, как раз перед ужином, зазвонил телефон. Мама, которая готовила на кухне, взяла трубку.
Я сидел за компьютером в столовой и услышал, как она сказала: «Да-да, он здесь!» И потом: «Могу я узнать, кто его спрашивает?»
Я повернулся к ней вместе с креслом, она протягивала мне трубку, держа телефон на уровне моей груди. Краска сошла с ее лица. Она дрожала.
В ее шепоте была скорбь и поспешность, такого я с ней раньше не видел и не слышал, и это привело меня в ужас. «Что ты наделал?» – спросила она.
Если бы я знал, я бы ей сказал. Вместо этого я уточнил: «Кто это звонит?»
«Лос-Аламос, ядерная лаборатория».
«А! Слава богу!»
Я осторожно взял телефон из ее рук и усадил ее. «Алло!» Ответил дружелюбный представитель лос-аламосских айтишников, который все время называл меня мистером Сноуденом. Он поблагодарил меня за сообщение о проблеме и заявил, что они только что ее устранили. Я еле удержался, чтобы не спросить: почему так поздно – как и от того, чтобы тут же потянуться к компьютеру проверить сайт.
Мама не отрывала от меня глаз. Она пыталась воспринять весь разговор, но слышала она только одну сторону. Я показал ей большой палец, а затем, чтобы лучше ее успокоить, заговорил более взрослым, серьезным и неубедительно глубоким голосом, коряво объяснив айтишнику то, что он и так знал: как я обнаружил проблему с незащищенной директорией, как доложил об этом, как не получил – вплоть до этого дня – никакого ответа. Я закончил словами: «Я искренне признателен за ваш звонок. Надеюсь, я не причинил неприятностей…»
«Нисколько», – ответил айтишник, а потом спросил, как я зарабатываю на жизнь.
«Никак, вообще-то», – пробормотал я.
Он спросил, не ищу ли я работу, и я сказал: «Во время учебного года я довольно-таки занят, но у нас есть каникулы, и летом я свободен».
Тут как будто зажглась лампочка: он понял, что разговаривает с подростком. «Хорошо, парень, – произнес он. – У тебя есть мои контакты. Обязательно позвони, когда тебе исполнится восемнадцать. А сейчас передай трубку той милой леди, с которой я начал беседу».
Я передал телефон в руки встревоженной матери, и мы вместе перешли на задымленную кухню. Ужин сгорел, но я считаю, что собеседник сказал достаточно приятных слов. Я так боялся наказания, но плачевный результат моих затей просто вышел в форточку вместе с дымом.
Неуспеваемость
Старшие классы я помню довольно смутно, потому что в основном спал, наверстывая упущенное в те бессонные ночи, что я провел за компьютером. В Арандельской средней школе учителя ничего не имели против моей привычки немного вздремнуть на уроках и не трогали меня до тех пор, пока я не начинал храпеть. Правда, не перевелось еще безжалостное, унылое меньшинство, считавшее своим долгом непременно разбудить – скрипом мела по доске или шлепком упавшего ластика – и подловить меня неожиданным вопросом: «А вы что думаете, мистер Сноуден?»
Я поднимал голову с парты, выпрямлял спину, зевал и – пока одноклассники давились бесшумным смехом – ничего не отвечал.
Если честно, мне нравились такие ситуации. В них воплощался величайший кураж старшеклассника, одно из немногих удовольствий средней школы. Мне нравилось быть захваченным врасплох: ты одуревший, расслабленный и тридцать пар глаз и ушей навострились в ожидании твоего позора, пока ты ищешь какую-нибудь зацепку на полупустой доске. Если удается быстро сообразить и дать правильный ответ, становишься легендой. Но если медлишь, можно всегда отпустить удачную шутку – шутить никогда не поздно. В худшем случае что-то бессвязно бормочешь себе под нос, и весь класс думает, что ты идиот. Всегда надо позволять людям вас недооценивать. Потому что, когда люди неправильно оценивают ваш интеллект и способности, они невольно раскрывают собственные уязвимые места, зияющие дыры в доводах рассудка. И пусть они «зияют» до тех пор, пока вы не сочтете нужным промчаться сквозь них на пылающем коне, искореняя чужие огрехи своим мечом правосудия.
Когда я был подростком, я был немного чересчур увлечен идеей, будто самые важные жизненные вопросы всегда бинарны. Это значит, что один из ответов всегда будет Правильным, а другой – Неверным. Скорее всего я был захвачен моделью компьютерного программирования, где все вопросы имели, как правило, два варианта: единица или ноль, что является машинной версией пресловутых Да / Нет, Правильно / Неправильно. Даже многовариантные вопросы моих проверочных работ и тестов могут рассматриваться в свете «оппозиционной» логики бинарных противопоставлений. Если мне не удавалось немедленно определить один из предложенных вариантов ответа как правильный, я всегда пробовал сократить их количество путем отсеивания, задавая дополнительные условия вроде «всегда» или «никогда» и отбрасывая непригодные исключения.
К концу первого года пребывания в старших классах средней школы я столкнулся с довольно необычным типом заданий – вопросом, на который нельзя было ответить, заполнив пропуски карандашом средней степени твердости: только риторика, целая статья, состоящая из развернутых предложений. Короче, речь шла о задании по английскому языку, которое письменно формулировалось так: «Напишите автобиографическое сочинение объемом не менее 1000 слов». Какие-то чужие люди приказывали мне выложить напоказ мои мысли по поводу единственного объекта, о котором у меня не было никаких мыслей. И этот «объект» (или «субъект») – я, кем бы я ни был. Я просто не мог этого сделать. Меня замкнуло. Я не сумел включиться и получил «неуд».
Моя проблема – как и описание задания – была личной. Я не мог «написать автобиографическое сочинение», поскольку моя жизнь в то время была страшно запутанной. Дело в том, что семья наша распадалась. Мои родители подали на развод. Все случилось очень быстро. Отец от нас уехал, а мама выставила дом в Крофтоне на продажу и переехала со мной и сестрой в многоквартирный дом, а после – в кондоминиум в жилом районе неподалеку от Элликотт-Сити. У меня были друзья, которые говорили: ты, мол, еще не стал взрослым, если не похоронил одного из родителей или не стал им сам. Но чего никто ни разу не упомянул, это то, что для детей определенного возраста развод родителей равносилен тому и другому, случившемуся одновременно. В единый миг безупречный образ вашего детства исчезает без следа. Вместо него рядом с вами, если кто-нибудь останется вообще, то это будет неузнаваемое существо, еще более потерянное, чем вы сами, вечно в слезах и раздражении, жаждущее вашей поддержки и уверений, что все будет хорошо. А хорошо не будет, по крайней мере некоторое время.
Как только были улажены вопросы родительского попечения и порядок свиданий, сестра поспешила подать заявление в колледж и стала считать дни до своего отъезда в университет Северной Каролины в Уилмингтоне. Потерять ее для меня означало потерять мою самую тесную связь с тем, что еще недавно было нашей семьей.
Я отреагировал, уйдя в себя. Засучил рукава и решил стать другим человеком, научиться перевоплощаться и надевать на себя маску того, кем люди, нужные мне в данный момент, хотели меня видеть. Дома с семьей я был зависимым и искренним. С друзьями – радостным и беззаботным. Но, когда я был один, я был подавлен, даже мрачен, и постоянно переживал, что стал для всех обузой. Меня преследовало чувство вины за все поездки по дорогам Северной Каролины, в которых я непрерывно жаловался; все праздники Рождества, омраченные тем, что я приносил никудышные итоговые отметки; все случаи, когда я не соглашался выключить компьютер и выполнить свои обязанности по дому. Все мои детские выходки вспыхивали в памяти, словно документальная запись преступления, и я постоянно терзался ответственностью за то, что произошло.
Я сделал попытку покончить с чувством вины, игнорируя эмоции и разыгрывая самоуверенность, пока не додумался до проектирования в некотором роде преждевременной взрослости. Я перестал говорить, что я «играю» в компьютер, и стал говорить, что я «работаю» на нем. Просто поменяв слова и только чуть-чуть поменяв привычки, я настоял на отличии того, как меня будут воспринимать другие – и даже я сам.
Я перестал употреблять форму имени Эдди. Отныне и до сих пор я Эд. Я приобрел свой первый сотовый телефон, который прицепил к поясному ремню, как его носили взрослые мужчины.
Нежданное благо травмы – возможность преображения – научило меня ценить мир за пределами четырех стен. Я удивился, обнаружив, что устанавливаю все более и более далекую дистанцию между собой и двумя взрослыми, которые любили меня сильнее всех на свете. Я стал ближе к другим, тем, кто обращался со мной как с равным. У меня появились наставники, которые учили меня ходить под парусом, тренировали в боевых искусствах, натаскивали для публичных выступлений и придавали уверенности на сцене. Все они так или иначе способствовали моему преображению.
К следующей ступени старших классов средней школы я начал ужасно уставать и спал больше чем обычно, но уже не в школе, а прямо за компьютером. Я мог проснуться среди ночи в более или менее сидячем положении, с какой-то белибердой на мониторе, потому что уснул лицом на клавиатуре. Вскоре у меня разболелись суставы, лимфатические узлы на шее вздулись, белки глаз пожелтели, и я не мог от усталости встать с постели, даже проспав без перерыва двенадцать часов с лишним.
После того как я сдал на анализы больше крови, чем ее у меня, по моим представлениям, было, мне наконец поставили диагноз: инфекционный мононуклеоз. Это заболевание угрожало как физическим истощением, так и моральным унижением, не в последнюю очередь потому, что оно обычно передавалось через то, что мои одноклассники называли «подцепить», а в мои пятнадцать лет единственным, с кем я мог что-то «подцепить», был модем.
Школа была совершенно забыта, пропуски занятий накапливались в неимоверных количествах, правда, это не делало меня счастливым. Даже рекомендованная диета с мороженым не могла меня сделать счастливым. У меня едва оставались силы на что-то еще, кроме игр, которые приносили мне родители, причем каждый из них старался найти игру покруче, поновее, словно они соревновались, кто поставит меня на ноги, или надеясь смягчить свою вину за развод. Когда я уже не мог дотянуться до джойстика, мне стало удивительно, как я вообще еще жив. Иногда, просыпаясь, я не мог понять, где нахожусь. Какое-то время я не мог сообразить, что за полумрак вокруг меня: то ли я нахожусь у мамы в ее «кондо», то ли у отца в его двухкомнатной квартире. А главное, я никак не мог вспомнить, как меня сюда привезли. Все дни стали одинаковыми.
Все было как в дыму. Помню, я прочел «Совесть хакера» (известную также под названием «Манифест хакера»[28]), «Лавину» Нила Стивенсона и целые тома Дж. Р. Р. Толкина, засыпая на середине главы и путая события и персонажей. И вот уже во сне мне снится, что около кровати стоит Голлум и жалобно воет: «Хозяин, хозяин, информация хочет быть свободной!»
Когда лихорадочные сновидения пропали, наяву пришла мысль о необходимости нагнать пропуски в школе – и это стало подлинным кошмаром. Пропустив примерно четыре месяца школьных занятий, я получил официальное письмо из Арандельской средней школы с уведомлением, что я остаюсь на второй год. Признаюсь, я был в шоке, но, читая письмо, все-таки отдавал себе отчет, что догадывался об этом и понимал, что это неизбежно, и целыми неделями с ужасом ждал, когда это случится. Перспектива вернуться в школу, не говоря уже о том, чтобы пройти заново два семестра, казалась невообразимой. Я готов был пойти на что угодно, лишь бы избежать подобного развития событий.
В тот самый момент, когда заболевание желез переросло в полномасштабную депрессию, известие из школы хорошенько встряхнуло меня. Я сразу поднялся на ноги и впервые оделся не в пижаму, а во что-то другое. Сразу вошел в Интернет через телефонную линию и стал искать «хак». Проведя небольшое исследование и заполнив много-много бланков, я получил результат, упавший мне на электронку: меня принимали в колледж. Как выяснилось, чтобы подать заявление, аттестат средней школы не требовался.
Общественный колледж имени Анны Арандел был местным учебным заведением, не столь почтенным, как школа моей сестры, однако фокус удался. Главное, колледж имел аккредитацию. Я отнес справку о поступлении руководству средней школы, которое с любопытством и плохо скрываемой смесью безразличия со злорадством дало согласие на мое поступление. Я посещал занятия в колледже два дня в неделю, и на тот момент это практически равнялось моим усилиям, чтобы стоять прямо и выполнять какие-то действия. Поступив на курс, который был выше моего класса в школе, я не так страдал бы из-за года, который пропустил. Я попросту через него перепрыгнул.
Колледж находился всего в двадцати минутах пути, и первые несколько раз я не сидел за рулем машины, так как это было бы опасно. Я только недавно получил водительское удостоверение и был совсем новичком, да вдобавок едва не засыпал за рулем. Я отправлялся на занятия, а после них тут же возвращался домой – спать. В группах я был самым младшим и, может быть, даже самым младшим во всем учебном заведении, попеременно служа, как новое лицо, то неким подобием талисмана, то поводом для дискомфорта в силу одного своего присутствия. Все это наряду с тем, что я еще только выздоравливал, означало, что я не болтался без дела просто так. А еще, поскольку колледж находился в ближайшем пригороде, там не было активной кампусной жизни. Анонимность школы мне прекрасно подходила – как и занятия, большинство которых было заметно интереснее, чем те, на которых я дремал в Арандельской средней школе.
Прежде чем я двинусь дальше и навсегда оставлю среднюю школу позади, я должен заметить, что за мной все еще числилась задолженность по английскому – единственное с отметкой «неуд». Мое автобиографическое сочинение. Чем старше я становлюсь, тем тяжелее оно меня обременяет, тогда как писать его не становится легче.
Дело в том, что никто с такой биографией, как моя, не чувствует себя комфортно, когда речь заходит о мемуарах. Когда ты потратил столько времени своей жизни на то, чтобы избежать идентификации, тяжело развернуться в противоположную сторону и перейти к «полному саморазоблачению» в книге. Разведсообщество требует от сотрудников заведомой анонимности, своеобразной «пустой страницы», личности такого типа, которой предписана секретность и искусство притворяться кем-то другим. Ты стремишься к тому, чтобы не бросаться в глаза, чтобы твой вид и голос были как у всех. Живешь в самом обыкновенном доме, водишь самую обыкновенную машину, носишь самую обыкновенную одежду. Различие только в том, что ты это делаешь намеренно: «нормальность», «заурядность» – твое прикрытие. Таково извращенное вознаграждение за карьеру самоотречения, которая не дает ни общественного признания, ни славы. Слава приходит не во время работы, а после, когда ты вновь сможешь выйти к людям и благополучно убедить их в том, что ты – один из них.
Несмотря на то что существует еще большое количество более популярных и наверняка более точных терминов для описания этого типа расщепления идентичности, я склонен назвать его самошифровкой. Как при любой шифровальной работе, исходный материал – ваша подлинная идентичность – продолжает существовать, только в замкнутой и закодированной форме. Формула, делающая эту самошифровку возможной, довольно проста: чем больше ты знаешь о других, тем меньше – о себе. Спустя какое-то время ты можешь утратить даже свои вкусы – то, что тебе нравится (и даже что не нравится!). Ты теряешь свои политические взгляды наряду с любым уважением к политическому процессу, если таковое у тебя и было в прошлом. «Миссия превыше всего!»
Некоторые вещи из тех, что я здесь описал, годами служили мне в качестве объяснения моей любви к приватности и моей неспособности или нежелания быть более индивидуальным. Это только сейчас, когда я нахожусь вне разведсообщества почти столько же времени, сколько я находился в нем, до меня дошло: этого совсем недостаточно. Если на то пошло, я едва ли шпион. Я ведь даже еще не начал бриться, когда не справился с сочинением по английскому. Я был всего лишь ребенком, который уже немного поиграл в шпиона. Отчасти – в виде онлайн-экспериментов, когда в играх учился менять свою идентичность; но больше всего – когда столкнулся с молчанием и ложью, которые повлекли за собой развод моих родителей.
В связи с их разрывом мы стали семьей «хранителей секретов», экспертами в игре в прятки и недомолвки. Мы с сестрой в итоге тоже стали иметь свои секреты, когда один из нас проводил выходные у папы, а другой продолжал оставаться с мамой. Одно из тяжелейших испытаний для ребенка при разводе – это когда один из родителей расспрашивает его о новой жизни бывшего супруга.
Мама надолго пропадала – она обратилась к службе знакомств и ходила на свидания. Папа изо всех сил старался заполнить вакуум, но временами его приводил в ярость процесс расторжения брака, затянутый и недешевый. Когда его накрывало, мне казалось, что наши с ним роли поменялись. Я должен был сохранять уверенность и стараться уговорить, успокоить его.
Писать обо всем этом тяжело, хотя и не так, чтобы очень – потому что эти события, даже при всей их болезненности, ни в коей мере не ставят под сомнение глубокую врожденную порядочность моих родителей, которые смогли из любви к своим детям запрятать поглубже свои разногласия и прийти к согласию, чтобы в конце концов благоденствовать, живя по отдельности.
Перемены такого рода постоянны, обычны и по-житейски понятны. Автобиографическое сочинение статично: это застывший документ человека в постоянном движении. Вот почему лучшим отчетом, который ты можешь дать о самом себе, будет не сочинение, а зарóк. Ручательство о принципах, которые ты ценишь, и зримое представление о тебе как о человеке, каким ты хочешь стать.
Я поступил в колледж, чтобы сберечь время после длительного пропуска, но не потому, что я намеревался продолжить учебу в старших классах средней школы. Я дал самому себе зарок, что я хотя бы решу вопрос о своей школьной степени. И в конце концов в один уик-энд выполнил данное себе обещание, подъехав на машине к частной школе близ Балтимора, где сдал завершающий тест, последний в штате Мэриленд: экзамен об окончании полного среднего образования.
Помню, как я ехал с экзамена с чувством необыкновенной легкости, потому что подтвердил соответствие своих знаний школьным требованиям и в ходе двухдневных испытаний возвратил долг, который у меня был по отношению к государству. Ощущался как бы «хак», но это было нечто большее. Это был я, доказавший верность своему слову.
9/11
В тот день после школы я засел за учебный план и сделал расчеты, пытаясь выяснить, какие аспекты из каждого курса я могу элементарно игнорировать и все-таки рассчитывать на удовлетворительную оценку. Возьмем, к примеру, программу по истории США. Согласно плану, проверочное задание стоило 25 %, тесты – 35 %, а итоговая работа по курсу – 15 % и домашние задания – 15 %, да еще участие в работе класса – самая субъективная категория, за каждую тему тянуло на 10 %. Поскольку я хорошо справлялся с проверочными работами и тестами, не особенно затрудняя себя подготовкой, на них можно было рассчитывать как на безотказный запас времясберегающих факторов. Больше всего гробили время написание курсовой работы и домашние письменные задания – цена низкая, но неоправданно высокая трата моего «времени для себя».
Все эти подсчеты натолкнули меня на мысль, что если я не стал бы делать никакой домашней работы, но был бы асом во всех остальных видах деятельности, то к концу набрал бы суммарную оценку в размере 85 % («B»). Если бы я не делал домашних заданий и не написал бы итоговую курсовую, но был бы асом во всем остальном, то набрал бы в итоге 70 % («C» с минусом). Десять процентов за активность в классе могли бы стать моим буфером. Даже если там я наберу «ноль» – если учитель сочтет мою активность попыткой внести путаницу, – я все равно мог рассчитывать на 65 %, это «D» с минусом. Тоже проходной балл.
Придуманная учителями система была безнадежно порочной. Их регламент по достижению наивысшей оценки мог использоваться в качестве инструкции по достижению наивысшей свободы – ключ к тому, как отмазаться от нежелательной работы, при этом удерживаясь на плаву.
С той минуты, как я все это просчитал, я полностью прекратил делать домашние задания. Каждый день был блаженством – того сорта, которое запрещено всем остальным, кто ходит на работу и платит налоги. Пока мистер Стоктон перед всем классом не спросил у меня, почему за последнее время я ни разу не сдал ему ни одной из полудюжины или что-то в этом роде домашних работ. Не тронутый еще хитростью, которая приходит с возрастом, и забыв на тот момент, что, выдавая свой «хак», я лишусь всех своих выгод, я бодро раскрыл заветную формулу учителю математики. Через мгновение смешки одноклассников утихли, так как они принялись выписывать и высчитывать по той же формуле, могут ли и они себе позволить привольную жизнь без домашних заданий.
«Неглупо, Эдди», – сказал мистер Стоктон, с улыбкой отправляясь на следующий урок.
Я ходил в главных умниках всей школы, пока на следующий день мистер Стоктон не вручил мне новый учебный план. В нем значилось, что учащийся, который не сдал больше шести домашних работ к концу семестра, автоматически получал «F».
«Неглупо, мистер Стоктон».
Потом он отвел меня после уроков в сторонку и сказал: «Тебе бы следовало использовать свои мозги не для того, чтобы уклоняться от работы, а чтобы подумать, как делать ее как можно лучше. У тебя такой большой потенциал, Эд! Но, по-моему, ты не понимаешь, что оценки, которые ты сейчас получаешь, будут тянуться за тобой всю жизнь. Тебе пора подумать о записи в своем личном деле».
Расслабившись без выполнения домашних заданий, хотя бы и ненадолго, и все еще имея больше времени в запасе, я вновь увлекся обычным, то есть компьютерным, хакерством. По мере этого занятия мои способности улучшались. В книжном магазине я пролистал тонюсенькие, с мутными фотокопиями, сколотые степлером журналы для начинающих хакеров под названиями типа 2600 и Phrack, в которых излагались разные технологические приемы и по ходу дела – антиавторитарные политические взгляды их издателей.
В хакерской иерархии я находился в самом низу тотемного столба: взломщик-дилетант n00b, «нуль без палочки», орудовавший инструментами бездумно, ибо принципы их работы были далеко за пределами моего понимания! Меня все еще продолжают спрашивать, почему я, приобретя кое-какую квалификацию, не бежал потрошить банковские счета или взламывать номера кредитных карт. Что сказать? Я был слишком юн и глуп, чтобы даже знать о подобном ремесле, не говоря уже о том, что я не знал, что потом делать с награбленной добычей. Все, чего я хотел и в чем я нуждался, у меня уже было, причем совершенно даром. Вместо этого я придумывал упрощенные схемы, чтобы «хакнуть» какие-то игры, присвоив несколько дополнительных жизней или получив дар делать нечто особенное, например видеть сквозь стены. А еще – в тогдашнем Интернете было не так уж много денег, по крайней мере по нынешним меркам. Самым близким к воровству методом, о котором я знал или читал, был «фрикинг» – взлом телефонных сетей для звонков «на халяву».
Если вы спросите некоторых «заслуженных» хакеров наших дней, почему, например, они взламывают большие новостные сайты только для того, чтобы заменить заголовок новости на провозглашающую таланты барона фон Хакерфейс «гифку» – которая провисит на сайте менее получаса, – их ответ мало чем будет отличаться от ответа альпиниста на вопрос, зачем он взошел на Эверест. «Затем». Большинство хакеров, особенно молодых, ставят перед собой задачу взлома не ради выгоды или власти, но для того, чтобы увидеть пределы своего таланта и доказать, что невозможное возможно.
Я был юн, и пока мое любопытство было чистым, оно, как я теперь вижу, психологически было весьма показательным, потому что некоторые из моих ранних попыток «хакинга» служили цели подавления моих неврозов. Чем больше я узнавал о хрупкости компьютерной системы защиты, тем больше я переживал по поводу последствий доверия такой машине. Первый мой полноценный подростковый «хак», который повлек за собой проблемы, случился потому, что я всерьез боялся угрозы полномасштабного, испепеляющего ядерного холокоста.
Я сидел, читая некоторые статьи об истории американской ядерной программы, и всего через пару кликов оказался на веб-сайте Лос-Аламосской национальной лаборатории, центре ядерных исследований страны. Вот так и работает Интернет: тебе становится любопытно, а дальше твои пальцы думают за тебя. А дальше я законным образом обалдел: веб-сайт крупнейшего и важнейшего в Америке учреждения по научно-исследовательской работе и поискам нового оружия имел зияющую дыру в защите. Его уязвимость была виртуальным аналогом неплотно закрытой двери: открытая структура каталога.
Сейчас я объясню. Представьте себе, что я послал вам ссылку для скачивания PDF-файла, который хранится на многостраничном сайте. URL-адрес этого файла выглядит примерно так: website.com/files/pdfs/filename.pdf. Так вот, поскольку структура URL производится прямиком от структуры каталога, каждая часть этого URL-адреса воспроизводит целую «ветку» этого «дерева» директории. В этом случае внутри директории website.com есть папка с файлами, внутри которой есть вложенная папка PDF-файлов, среди которых и нужный вам файл с указанным именем. В настоящее время большинство сайтов ограничат ваш визит этим специфическим файлом, сохраняя свои каталоги закрытыми и неприкосновенными. Однако в ту эпоху динозавров даже крупные и важные сайты создавались и администрировались людьми, которые ничего не соображали в технологиях и часто оставляли свои директории открытыми настежь. А это значит, что, если вы сократите URL-адрес своего файла – просто-напросто поменяете что-то в website.com/files, – вы получите доступ к каждому файлу сайта, как ко всем загруженным PDF-файлам, так и к прочим документам, в том числе таким, которые для посетителей совсем не предназначаются. Такой вот случай и был с сайтом Лос-Аламоса.
В хакерском сообществе такие случаи называются «детским хаком» – весь процесс представляет собой рутинную процедуру «гуляния по директориям» («dir walking»). Чем я, собственно, и занимался: во всю прыть передвигался от вложенной папки до папки верхнего уровня и обратно; подросток, вырвавшийся на волю, чтобы обшарить родительские директории! За полчаса чтения статьи о ядерной угрозе я прямо под ногами обнаружил целый клад файлов, предназначенных только для сотрудников проверенной-перепроверенной лаборатории!
Конечно, документы, которые я нашел, не были инструкцией по изготовлению атомного оружия у меня в гараже. (Кстати, не факт, что такие чертежи не существовали на дюжине сайтов типа «Сделай сам».) Но то, что увидел я, было скорее конфиденциальной внутрикорпоративной документацией и персональными данными сотрудников. В любом случае, как тот, кого внезапно взволновали грибообразные облака на горизонте, а также – особенно поэтому – как сын военных, я сделал то, что, мне казалось, я должен был сделать: я сказал взрослым. Я послал по электронной почте письмо с пояснениями веб-мастеру лаборатории, указав на уязвимость, и стал ждать ответа, который так никогда и не пришел.
Каждый день после школы я посещал сайт, чтобы проверить структуру его каталогов – изменилось там что-нибудь или нет; но там так ничего и не менялось, кроме моей способности изумляться и негодовать. В конце концов я решил позвонить по второй телефонной линии у нас дома и набрал номер справочной, указанный в самом низу сайта лаборатории.
Телефонистка взяла трубку, и в тот же самый момент я начал мямлить и запинаться и, кажется, даже не договорил фразу «структура каталогов», как мой голос сорвался. Она прервала меня со словами «ждите ответа специалиста» и, прежде чем я успел сказать «спасибо», включила автоответчик.
К тому моменту, как прозвучал гудок, я собрался и восстановил минимум уверенности, и в гортани в том числе, и оставил сообщение. Помню сейчас, что закончил произносить свой текст с чувством облегчения. И когда произносил свое имя и телефонный номер. Я, кажется, даже назвал свое имя по буквам, как иногда это делал отец, используя военный алфавит: «Сьерра, Ноябрь, Оскар»… И так далее… Потом я повесил трубку – и вернулся к своей обычной жизни, которая еще на целую неделю по большей части состояла в проверке состояния лос-аламосского веб-сайта.
В наше время, учитывая материально-технические возможности государственных структур по контролю над киберпространством, всякий, кто набирает несколько десятков раз на дню лос-аламосский номер, давно вызвал бы к себе интерес определенного толка. В то время я был всего лишь очередным любопытствующим. И никак не мог понять: неужели никому нет дела?
Проходили недели – а подростку неделя может казаться месяцем. И вот однажды вечером, как раз перед ужином, зазвонил телефон. Мама, которая готовила на кухне, взяла трубку.
Я сидел за компьютером в столовой и услышал, как она сказала: «Да-да, он здесь!» И потом: «Могу я узнать, кто его спрашивает?»
Я повернулся к ней вместе с креслом, она протягивала мне трубку, держа телефон на уровне моей груди. Краска сошла с ее лица. Она дрожала.
В ее шепоте была скорбь и поспешность, такого я с ней раньше не видел и не слышал, и это привело меня в ужас. «Что ты наделал?» – спросила она.
Если бы я знал, я бы ей сказал. Вместо этого я уточнил: «Кто это звонит?»
«Лос-Аламос, ядерная лаборатория».
«А! Слава богу!»
Я осторожно взял телефон из ее рук и усадил ее. «Алло!» Ответил дружелюбный представитель лос-аламосских айтишников, который все время называл меня мистером Сноуденом. Он поблагодарил меня за сообщение о проблеме и заявил, что они только что ее устранили. Я еле удержался, чтобы не спросить: почему так поздно – как и от того, чтобы тут же потянуться к компьютеру проверить сайт.
Мама не отрывала от меня глаз. Она пыталась воспринять весь разговор, но слышала она только одну сторону. Я показал ей большой палец, а затем, чтобы лучше ее успокоить, заговорил более взрослым, серьезным и неубедительно глубоким голосом, коряво объяснив айтишнику то, что он и так знал: как я обнаружил проблему с незащищенной директорией, как доложил об этом, как не получил – вплоть до этого дня – никакого ответа. Я закончил словами: «Я искренне признателен за ваш звонок. Надеюсь, я не причинил неприятностей…»
«Нисколько», – ответил айтишник, а потом спросил, как я зарабатываю на жизнь.
«Никак, вообще-то», – пробормотал я.
Он спросил, не ищу ли я работу, и я сказал: «Во время учебного года я довольно-таки занят, но у нас есть каникулы, и летом я свободен».
Тут как будто зажглась лампочка: он понял, что разговаривает с подростком. «Хорошо, парень, – произнес он. – У тебя есть мои контакты. Обязательно позвони, когда тебе исполнится восемнадцать. А сейчас передай трубку той милой леди, с которой я начал беседу».
Я передал телефон в руки встревоженной матери, и мы вместе перешли на задымленную кухню. Ужин сгорел, но я считаю, что собеседник сказал достаточно приятных слов. Я так боялся наказания, но плачевный результат моих затей просто вышел в форточку вместе с дымом.
Неуспеваемость
Старшие классы я помню довольно смутно, потому что в основном спал, наверстывая упущенное в те бессонные ночи, что я провел за компьютером. В Арандельской средней школе учителя ничего не имели против моей привычки немного вздремнуть на уроках и не трогали меня до тех пор, пока я не начинал храпеть. Правда, не перевелось еще безжалостное, унылое меньшинство, считавшее своим долгом непременно разбудить – скрипом мела по доске или шлепком упавшего ластика – и подловить меня неожиданным вопросом: «А вы что думаете, мистер Сноуден?»
Я поднимал голову с парты, выпрямлял спину, зевал и – пока одноклассники давились бесшумным смехом – ничего не отвечал.
Если честно, мне нравились такие ситуации. В них воплощался величайший кураж старшеклассника, одно из немногих удовольствий средней школы. Мне нравилось быть захваченным врасплох: ты одуревший, расслабленный и тридцать пар глаз и ушей навострились в ожидании твоего позора, пока ты ищешь какую-нибудь зацепку на полупустой доске. Если удается быстро сообразить и дать правильный ответ, становишься легендой. Но если медлишь, можно всегда отпустить удачную шутку – шутить никогда не поздно. В худшем случае что-то бессвязно бормочешь себе под нос, и весь класс думает, что ты идиот. Всегда надо позволять людям вас недооценивать. Потому что, когда люди неправильно оценивают ваш интеллект и способности, они невольно раскрывают собственные уязвимые места, зияющие дыры в доводах рассудка. И пусть они «зияют» до тех пор, пока вы не сочтете нужным промчаться сквозь них на пылающем коне, искореняя чужие огрехи своим мечом правосудия.
Когда я был подростком, я был немного чересчур увлечен идеей, будто самые важные жизненные вопросы всегда бинарны. Это значит, что один из ответов всегда будет Правильным, а другой – Неверным. Скорее всего я был захвачен моделью компьютерного программирования, где все вопросы имели, как правило, два варианта: единица или ноль, что является машинной версией пресловутых Да / Нет, Правильно / Неправильно. Даже многовариантные вопросы моих проверочных работ и тестов могут рассматриваться в свете «оппозиционной» логики бинарных противопоставлений. Если мне не удавалось немедленно определить один из предложенных вариантов ответа как правильный, я всегда пробовал сократить их количество путем отсеивания, задавая дополнительные условия вроде «всегда» или «никогда» и отбрасывая непригодные исключения.
К концу первого года пребывания в старших классах средней школы я столкнулся с довольно необычным типом заданий – вопросом, на который нельзя было ответить, заполнив пропуски карандашом средней степени твердости: только риторика, целая статья, состоящая из развернутых предложений. Короче, речь шла о задании по английскому языку, которое письменно формулировалось так: «Напишите автобиографическое сочинение объемом не менее 1000 слов». Какие-то чужие люди приказывали мне выложить напоказ мои мысли по поводу единственного объекта, о котором у меня не было никаких мыслей. И этот «объект» (или «субъект») – я, кем бы я ни был. Я просто не мог этого сделать. Меня замкнуло. Я не сумел включиться и получил «неуд».
Моя проблема – как и описание задания – была личной. Я не мог «написать автобиографическое сочинение», поскольку моя жизнь в то время была страшно запутанной. Дело в том, что семья наша распадалась. Мои родители подали на развод. Все случилось очень быстро. Отец от нас уехал, а мама выставила дом в Крофтоне на продажу и переехала со мной и сестрой в многоквартирный дом, а после – в кондоминиум в жилом районе неподалеку от Элликотт-Сити. У меня были друзья, которые говорили: ты, мол, еще не стал взрослым, если не похоронил одного из родителей или не стал им сам. Но чего никто ни разу не упомянул, это то, что для детей определенного возраста развод родителей равносилен тому и другому, случившемуся одновременно. В единый миг безупречный образ вашего детства исчезает без следа. Вместо него рядом с вами, если кто-нибудь останется вообще, то это будет неузнаваемое существо, еще более потерянное, чем вы сами, вечно в слезах и раздражении, жаждущее вашей поддержки и уверений, что все будет хорошо. А хорошо не будет, по крайней мере некоторое время.
Как только были улажены вопросы родительского попечения и порядок свиданий, сестра поспешила подать заявление в колледж и стала считать дни до своего отъезда в университет Северной Каролины в Уилмингтоне. Потерять ее для меня означало потерять мою самую тесную связь с тем, что еще недавно было нашей семьей.
Я отреагировал, уйдя в себя. Засучил рукава и решил стать другим человеком, научиться перевоплощаться и надевать на себя маску того, кем люди, нужные мне в данный момент, хотели меня видеть. Дома с семьей я был зависимым и искренним. С друзьями – радостным и беззаботным. Но, когда я был один, я был подавлен, даже мрачен, и постоянно переживал, что стал для всех обузой. Меня преследовало чувство вины за все поездки по дорогам Северной Каролины, в которых я непрерывно жаловался; все праздники Рождества, омраченные тем, что я приносил никудышные итоговые отметки; все случаи, когда я не соглашался выключить компьютер и выполнить свои обязанности по дому. Все мои детские выходки вспыхивали в памяти, словно документальная запись преступления, и я постоянно терзался ответственностью за то, что произошло.
Я сделал попытку покончить с чувством вины, игнорируя эмоции и разыгрывая самоуверенность, пока не додумался до проектирования в некотором роде преждевременной взрослости. Я перестал говорить, что я «играю» в компьютер, и стал говорить, что я «работаю» на нем. Просто поменяв слова и только чуть-чуть поменяв привычки, я настоял на отличии того, как меня будут воспринимать другие – и даже я сам.
Я перестал употреблять форму имени Эдди. Отныне и до сих пор я Эд. Я приобрел свой первый сотовый телефон, который прицепил к поясному ремню, как его носили взрослые мужчины.
Нежданное благо травмы – возможность преображения – научило меня ценить мир за пределами четырех стен. Я удивился, обнаружив, что устанавливаю все более и более далекую дистанцию между собой и двумя взрослыми, которые любили меня сильнее всех на свете. Я стал ближе к другим, тем, кто обращался со мной как с равным. У меня появились наставники, которые учили меня ходить под парусом, тренировали в боевых искусствах, натаскивали для публичных выступлений и придавали уверенности на сцене. Все они так или иначе способствовали моему преображению.
К следующей ступени старших классов средней школы я начал ужасно уставать и спал больше чем обычно, но уже не в школе, а прямо за компьютером. Я мог проснуться среди ночи в более или менее сидячем положении, с какой-то белибердой на мониторе, потому что уснул лицом на клавиатуре. Вскоре у меня разболелись суставы, лимфатические узлы на шее вздулись, белки глаз пожелтели, и я не мог от усталости встать с постели, даже проспав без перерыва двенадцать часов с лишним.
После того как я сдал на анализы больше крови, чем ее у меня, по моим представлениям, было, мне наконец поставили диагноз: инфекционный мононуклеоз. Это заболевание угрожало как физическим истощением, так и моральным унижением, не в последнюю очередь потому, что оно обычно передавалось через то, что мои одноклассники называли «подцепить», а в мои пятнадцать лет единственным, с кем я мог что-то «подцепить», был модем.
Школа была совершенно забыта, пропуски занятий накапливались в неимоверных количествах, правда, это не делало меня счастливым. Даже рекомендованная диета с мороженым не могла меня сделать счастливым. У меня едва оставались силы на что-то еще, кроме игр, которые приносили мне родители, причем каждый из них старался найти игру покруче, поновее, словно они соревновались, кто поставит меня на ноги, или надеясь смягчить свою вину за развод. Когда я уже не мог дотянуться до джойстика, мне стало удивительно, как я вообще еще жив. Иногда, просыпаясь, я не мог понять, где нахожусь. Какое-то время я не мог сообразить, что за полумрак вокруг меня: то ли я нахожусь у мамы в ее «кондо», то ли у отца в его двухкомнатной квартире. А главное, я никак не мог вспомнить, как меня сюда привезли. Все дни стали одинаковыми.
Все было как в дыму. Помню, я прочел «Совесть хакера» (известную также под названием «Манифест хакера»[28]), «Лавину» Нила Стивенсона и целые тома Дж. Р. Р. Толкина, засыпая на середине главы и путая события и персонажей. И вот уже во сне мне снится, что около кровати стоит Голлум и жалобно воет: «Хозяин, хозяин, информация хочет быть свободной!»
Когда лихорадочные сновидения пропали, наяву пришла мысль о необходимости нагнать пропуски в школе – и это стало подлинным кошмаром. Пропустив примерно четыре месяца школьных занятий, я получил официальное письмо из Арандельской средней школы с уведомлением, что я остаюсь на второй год. Признаюсь, я был в шоке, но, читая письмо, все-таки отдавал себе отчет, что догадывался об этом и понимал, что это неизбежно, и целыми неделями с ужасом ждал, когда это случится. Перспектива вернуться в школу, не говоря уже о том, чтобы пройти заново два семестра, казалась невообразимой. Я готов был пойти на что угодно, лишь бы избежать подобного развития событий.
В тот самый момент, когда заболевание желез переросло в полномасштабную депрессию, известие из школы хорошенько встряхнуло меня. Я сразу поднялся на ноги и впервые оделся не в пижаму, а во что-то другое. Сразу вошел в Интернет через телефонную линию и стал искать «хак». Проведя небольшое исследование и заполнив много-много бланков, я получил результат, упавший мне на электронку: меня принимали в колледж. Как выяснилось, чтобы подать заявление, аттестат средней школы не требовался.
Общественный колледж имени Анны Арандел был местным учебным заведением, не столь почтенным, как школа моей сестры, однако фокус удался. Главное, колледж имел аккредитацию. Я отнес справку о поступлении руководству средней школы, которое с любопытством и плохо скрываемой смесью безразличия со злорадством дало согласие на мое поступление. Я посещал занятия в колледже два дня в неделю, и на тот момент это практически равнялось моим усилиям, чтобы стоять прямо и выполнять какие-то действия. Поступив на курс, который был выше моего класса в школе, я не так страдал бы из-за года, который пропустил. Я попросту через него перепрыгнул.
Колледж находился всего в двадцати минутах пути, и первые несколько раз я не сидел за рулем машины, так как это было бы опасно. Я только недавно получил водительское удостоверение и был совсем новичком, да вдобавок едва не засыпал за рулем. Я отправлялся на занятия, а после них тут же возвращался домой – спать. В группах я был самым младшим и, может быть, даже самым младшим во всем учебном заведении, попеременно служа, как новое лицо, то неким подобием талисмана, то поводом для дискомфорта в силу одного своего присутствия. Все это наряду с тем, что я еще только выздоравливал, означало, что я не болтался без дела просто так. А еще, поскольку колледж находился в ближайшем пригороде, там не было активной кампусной жизни. Анонимность школы мне прекрасно подходила – как и занятия, большинство которых было заметно интереснее, чем те, на которых я дремал в Арандельской средней школе.
Прежде чем я двинусь дальше и навсегда оставлю среднюю школу позади, я должен заметить, что за мной все еще числилась задолженность по английскому – единственное с отметкой «неуд». Мое автобиографическое сочинение. Чем старше я становлюсь, тем тяжелее оно меня обременяет, тогда как писать его не становится легче.
Дело в том, что никто с такой биографией, как моя, не чувствует себя комфортно, когда речь заходит о мемуарах. Когда ты потратил столько времени своей жизни на то, чтобы избежать идентификации, тяжело развернуться в противоположную сторону и перейти к «полному саморазоблачению» в книге. Разведсообщество требует от сотрудников заведомой анонимности, своеобразной «пустой страницы», личности такого типа, которой предписана секретность и искусство притворяться кем-то другим. Ты стремишься к тому, чтобы не бросаться в глаза, чтобы твой вид и голос были как у всех. Живешь в самом обыкновенном доме, водишь самую обыкновенную машину, носишь самую обыкновенную одежду. Различие только в том, что ты это делаешь намеренно: «нормальность», «заурядность» – твое прикрытие. Таково извращенное вознаграждение за карьеру самоотречения, которая не дает ни общественного признания, ни славы. Слава приходит не во время работы, а после, когда ты вновь сможешь выйти к людям и благополучно убедить их в том, что ты – один из них.
Несмотря на то что существует еще большое количество более популярных и наверняка более точных терминов для описания этого типа расщепления идентичности, я склонен назвать его самошифровкой. Как при любой шифровальной работе, исходный материал – ваша подлинная идентичность – продолжает существовать, только в замкнутой и закодированной форме. Формула, делающая эту самошифровку возможной, довольно проста: чем больше ты знаешь о других, тем меньше – о себе. Спустя какое-то время ты можешь утратить даже свои вкусы – то, что тебе нравится (и даже что не нравится!). Ты теряешь свои политические взгляды наряду с любым уважением к политическому процессу, если таковое у тебя и было в прошлом. «Миссия превыше всего!»
Некоторые вещи из тех, что я здесь описал, годами служили мне в качестве объяснения моей любви к приватности и моей неспособности или нежелания быть более индивидуальным. Это только сейчас, когда я нахожусь вне разведсообщества почти столько же времени, сколько я находился в нем, до меня дошло: этого совсем недостаточно. Если на то пошло, я едва ли шпион. Я ведь даже еще не начал бриться, когда не справился с сочинением по английскому. Я был всего лишь ребенком, который уже немного поиграл в шпиона. Отчасти – в виде онлайн-экспериментов, когда в играх учился менять свою идентичность; но больше всего – когда столкнулся с молчанием и ложью, которые повлекли за собой развод моих родителей.
В связи с их разрывом мы стали семьей «хранителей секретов», экспертами в игре в прятки и недомолвки. Мы с сестрой в итоге тоже стали иметь свои секреты, когда один из нас проводил выходные у папы, а другой продолжал оставаться с мамой. Одно из тяжелейших испытаний для ребенка при разводе – это когда один из родителей расспрашивает его о новой жизни бывшего супруга.
Мама надолго пропадала – она обратилась к службе знакомств и ходила на свидания. Папа изо всех сил старался заполнить вакуум, но временами его приводил в ярость процесс расторжения брака, затянутый и недешевый. Когда его накрывало, мне казалось, что наши с ним роли поменялись. Я должен был сохранять уверенность и стараться уговорить, успокоить его.
Писать обо всем этом тяжело, хотя и не так, чтобы очень – потому что эти события, даже при всей их болезненности, ни в коей мере не ставят под сомнение глубокую врожденную порядочность моих родителей, которые смогли из любви к своим детям запрятать поглубже свои разногласия и прийти к согласию, чтобы в конце концов благоденствовать, живя по отдельности.
Перемены такого рода постоянны, обычны и по-житейски понятны. Автобиографическое сочинение статично: это застывший документ человека в постоянном движении. Вот почему лучшим отчетом, который ты можешь дать о самом себе, будет не сочинение, а зарóк. Ручательство о принципах, которые ты ценишь, и зримое представление о тебе как о человеке, каким ты хочешь стать.
Я поступил в колледж, чтобы сберечь время после длительного пропуска, но не потому, что я намеревался продолжить учебу в старших классах средней школы. Я дал самому себе зарок, что я хотя бы решу вопрос о своей школьной степени. И в конце концов в один уик-энд выполнил данное себе обещание, подъехав на машине к частной школе близ Балтимора, где сдал завершающий тест, последний в штате Мэриленд: экзамен об окончании полного среднего образования.
Помню, как я ехал с экзамена с чувством необыкновенной легкости, потому что подтвердил соответствие своих знаний школьным требованиям и в ходе двухдневных испытаний возвратил долг, который у меня был по отношению к государству. Ощущался как бы «хак», но это было нечто большее. Это был я, доказавший верность своему слову.
9/11