Эдвард Сноуден. Личное дело

Белтвей




Помню, каким я был застенчивым к своему девятому дню рождения, когда наша семья переехала из Северной Каролины в Мэриленд. К моему удивлению, оказалось, что мое имя шло впереди меня. «Сноуден» то и дело можно услышать по всему округу Анн-Арандел, где мы тогда поселились, хотя я еще долго не мог понять, почему.

Ричард Сноуден был британским майором, который появился в провинции Мэриленд в 1658 году в полной уверенности, что гарантии религиозных свобод, обещанных лордом Балтимором католикам и протестантам, распространятся также и на квакеров. В 1674 году к Ричарду присоединился его брат Джон, который согласился покинуть Йоркшир с тем, чтобы сократить срок тюремного заключения по приговору за приверженность движению квакеров[21]. Когда парусный корабль Уильяма Пенна[22] под названием «Добро пожаловать» поднялся в 1682 году вверх по реке Делавэр, Джон был одним из немногих европейцев, кто приветствовал его прибытие.

Три внука Джона поступили на службу в Континентальную армию во время Войны за независимость. Квакеры были пацифистами. В своих общинах они порицали участие в боях за независимость, однако их совесть требовала пересмотра пацифистских взглядов. Уильям Сноуден, мой прямой предок по отцу, дослужился до капитана, был взят британцами в плен при штурме форта Вашингтон под Нью-Йорком и умер в заключении, в одной из тюрем на острове Манхэттен, печально известной как «сахарный завод» (молва гласила, будто британцы убивали военнопленных, подсыпая им в еду толченое стекло). Жена Уильяма Сноудена Элизабет, урожденная Мур, была неоценимым консультантом генерала Вашингтона и матерью следующего Джона Сноудена – политика, историка и газетного издателя в Пенсильвании, чьи потомки забрались глубже на юг и расселились в Мэриленде промеж владений своих родичей Сноуденов.

Округ Анн-Арандел охватывает почти все 1976 акров[23] покрытых лесами земель, которые король Карл II пожаловал в 1686 году семье Ричарда Сноудена. Тот основал литейное предприятие Патаксент, одно из важнейших в колониях, производившее ядра и пули, и положил начало плантации Сноуден, с молочной фермой и маслодельней, которыми управляли внуки Ричарда Сноудена. Отслужив в войсках Мэриленда в составе Континентальной армии, они возвратились на плантацию и совершенно в духе принципов независимости освободили 200 чернокожих рабов – почти за столетие до Гражданской войны.

В наше время бывшие сельскохозяйственные земли Сноуденов разрезаны пополам дорогой Сноуден Ривер Парквей. Это нагруженный участок коммерческой магистрали с большим количеством престижных ресторанов и автосалонов. Ближайшая автострада Патаксент – Трасса 32 ведет прямиком к Форт-Мид, второй по значению в стране авиабазе и центру АНБ. Так получилось, что сам Форт-Мид построен на землях, некогда принадлежавших моим родственникам Сноуденам, либо приобретенных у них (по одной версии), либо (согласно иным версиям) – экспроприированных правительством США.

Я к тому времени, как мы туда переехали, ничего об этой истории не знал, а родители шутили, что имена на дорожных знаках меняются всякий раз, как кто-то переезжает в Мэриленд на жительство. Им все это казалось забавным, но я был отчаянно напуган. Округ Анн-Арандел находится всего в 250 милях[24] от Элизабет-сити, если ехать по шоссе I-95, но мне чудилось, будто я попал на другую планету. Мы променяли тенистые аллеи у реки на бетонированные дорожки, а школа, где я был популярен и успешен в плане успеваемости, сменилась другой, где меня дразнили из-за моих очков, моего равнодушия к спорту и, самое главное, моего тягучего южного акцента, по причине которого в классе меня считали умственно отсталым.

Я так тяжело переживал за свое произношение, что вообще перестал разговаривать в классе, до тех пор пока не стал говорить «нормально» или хотя бы перестал называть место своего позора – класс английского языка с певучими, растянутыми гласными – «в кла-ассе». И не заявлять на потеху всем, что порезал бумагой «па-алец». Как бы то ни было, все это время я боялся говорить свободно, оценки мои упали ниже некуда, и кое-кто из учителей решил подвергнуть меня IQ-тестированию для диагностики предполагавшейся «необучаемости».

Когда отметки «встали на место», не помню, чтобы кто-то принес извинения. Разве что последовала пачка факультативных заданий. Более того, те же учителя, что сомневались в моей способности учиться в школе, теперь ополчились против моего вновь обретенного желания высказаться.

Мой новый дом стоял на Белтвее. Это название обычно относят к Interstate 495, трассе, которая проходит вокруг столицы, города Вашингтона. Но сейчас в понятие Белтвей входит и обширный спальный район в окрестностях столицы, простирающийся от Балтимора, штат Мэриленд, до Куантико, Виргиния. Обитатели этих предместий, за небольшим исключением, либо служат в правительственных учреждениях США, либо работают на одну из компаний, каким-то образом взаимодействующих с правительством США. А других, говоря простым языком, причин находиться здесь, в общем-то, и нет.

Мы жили в Крофтоне, штат Мэриленд, на полпути между Аннаполисом и Вашингтоном, у западной границы округа Анн-Арандел, где все жилые комплексы с виниловым сайдингом воплощают стиль федералистов, а улицы носят причудливые, «ста-аромодные» названия: Крофтон Таун, Крофтон Мьюз, Презерв, Райдингс…

Сам Крофтон спроектирован как жилой район, вписанный в природные извивы Крофтонского загородного клуба. Если посмотреть на карту, увидишь нечто, сильно напоминающее изображение человеческого мозга: улицы вьются и закручиваются в точности, как мозговые извилины. Наша улица называлась Найтсбридж Турн – петлистая и просторная, с разноуровневыми домами, широкими подъездными дорогами и гаражами на две машины. Дом, в котором мы поселились, был седьмым от края «завитка» и седьмым, если считать от другого края, то есть он стоял как раз посередине. У меня появился 10-скоростной велосипед «Хаффи», на котором я развозил «Капитал», достопочтенную газету, издаваемую в Аннаполисе. Со временем доставка газеты становилась все более чреватой всякими неожиданностями, особенно зимой, особенно между Крофтон Парквей и Маршрутом 450, который, проходя близ нашего квартала, носил другое название – Военно-автомобильная дорога.

У моих родителей в то время было много поводов для волнений. Для них Крофтон был ступенькой вверх как в финансовом, так и в социальном плане. Улицы, почти полностью безопасные по части криминала, были обсажены деревьями. Мультикультурное, мультирасовое, многоязычное население, отражавшее все многообразие дипломатического корпуса и разведывательного сообщества, проживавшего здесь, было хорошо обеспеченным и хорошо образованным. Наш дворик был фактически полем для гольфа с теннисными кортами за углом, а чуть подальше находился бассейн олимпийских размеров.

Расстояние до места работы также было идеальным. У отца уходило минут сорок, чтобы добраться до места службы – он был старшим уоррент-офицером[25] в главном управлении авиационно-технического штаба Береговой охраны, который в то время располагался в Баззард-Пойнте в южном Вашингтоне, по соседству с Фортом Лесли Макнейр. А маме нужно было всего двадцать с чем-то минут, чтобы доехать до ее новой работы в АНБ, чьи кубические футуристские здания с куполами антенн, покрытые блокирующей коммуникационные сигналы медью, образовывали сердцевину Форт-Мида.

Никак не могу объяснить посторонним: подобное трудоустройство было типичным. Наши соседи слева работали в Министерстве обороны, соседи справа – в Министерстве энергетики и Министерстве торговли. Какое-то время у каждой девочки, к которой я неровно дышал, папа оказывался сотрудником ФБР. Форт-Мид был просто местом, где работала моя мама наряду со ста двадцатью пятью тысячами других сотрудников, из которых примерно сорок тысяч проживали поблизости от места работы вместе с семьями. База была домом для более чем ста пятнадцати правительственных учреждений вдобавок к военнослужащим, представлявшим все пять родов войск.

Если смотреть шире, то среди населения округа Анн-Арандел, свыше полумиллиона человек, каждый восьмисотый работал на почте, каждый тридцатый – в системе среднего образования, а каждый четвертый – работал или служил – на предприятии, в учреждении или отрасли, так или иначе связанными с Форт-Мид. На базе имелись собственные почты, школы, полицейские участки и пожарные команды. Местная детвора, военная да и гражданская молодежь ежедневно собирались на базе, чтобы упражняться в гольфе, теннисе и плавании. И хотя мы жили за ее пределами, моя мама отоваривалась там продуктами, запасаясь впрок большими партиями необходимых товаров. Также она пользовалась преимуществами местного «военторга», универсального магазина, делая продуманные и важные покупки – например, свободные от налогообложения вещи для нас с сестрой, так как мы все время вырастали из одежды. Наверное, будет лучше, если читатель, не выросший в этой среде, представит себе Форт-Мид и его окрестности, если не весь Белтвей в целом, как один громадный, развивающийся со своими взлетами и падениями городок при одном учреждении, наподобие Кремниевой долины. Разве что его продуктом была бы не технология, а правительство как таковое.

Я должен еще добавить, что родители имели допуск к совершенно секретной работе, но мама вдобавок еще прошла от и до проверку на полиграфе. Это проверка на безопасность более высокого уровня, которой члены семей военнослужащих обычно не подвергаются. Самое забавное, но мама меньше всего подходила на роль шпионки. Она была канцелярским служащим независимой ассоциации по страхованию, которая сотрудникам АНБ – собственно говоря, шпионам – составляла планы их выхода в отставку. И все-таки, чтобы оформлять пенсионные дела, она проходила проверку, как будто ей предстояло спуститься на парашюте в джунгли для подготовки политического переворота.

Карьера моего отца остается непрозрачной для меня и по сей день, причем в моей неосведомленности нет ничего ненормального. В мире, в котором я рос, не говорили о служебных делах – ни с детьми, ни друг с другом. И это правда, что многим взрослым в моем окружении закон запрещал обсуждать подробности своей работы даже в семье. Но, на мой взгляд, более точное объяснение лежит в технической природе самой деятельности и в настойчивом требовании правительственных органов об ограничении информированности сотрудников рамками их служебных обязанностей. Технические специалисты редко – если вообще когда-либо – стремятся переходить к более широким обобщениям или практическим выводам из тех исследований, которыми они занимаются в служебное время. Причем работа, которая их поглощает, требует столь специализированных знаний, что разговор о ней на барбекю с друзьями закончится тем, что тебя больше не пригласят в другой раз – до такой степени это не интересно другим.

Задним числом предполагаю, что, возможно, именно это и привело нас на новое место жительства.





Американский Онлайн




Вскоре после того, как мы переехали, отец купил наш первый настольный компьютер Compaq Presario 425, розничная цена которого была 1399 долларов. Но он приобрел его на распродаже подержанного армейского оборудования, а поставил сначала – к огорчению мамы – прямо посередине обеденного стола. С того момента, как комп оказался в доме, мы с ним были неразлучны. Если и до этого я не особенно рвался из дому пинать мяч в окрестностях, то теперь сама мысль об этом казалась нелепой. Не было вне стен дома ничего более привлекательного, чем то, что я находил внутри этого несоразмерного грязновато-серого «клона» персонального компьютера, у которого по тем временем был невероятно быстрый 25-мегагерцовый процессор Intel 486 с неистощимым жестким диском на 200 Мб. А еще, заметьте, у него был цветной 8-битный монитор, а это, дабы быть точным, означает, что он мог передавать 256 различных цветов. (То, что сейчас имеется у вас, наверняка способно передавать миллионы оттенков!)

Мой Compaq стал моим бессменным другом, новообретенным собратом, первой любовью. Он вошел в мою жизнь в том самом возрасте, когда впервые открываешь свое независимое «я» и множественность миров, которые одновременно сосуществуют в этом мире. Процесс открытий был настолько волнующим, что я принимал его без доказательств и даже не замечал, по крайней мере первое время, свою семью и ту частную жизнь, которая тогда у меня уже была. Говоря другими словами, я переживал в то время все муки пубертата. Но то был технологизированный пубертат, а громадные перемены, которые из-за него происходили во мне, в известном отношении происходили повсюду, с каждым.

Родители напоминали, что мне пора идти в школу, но я их не слышал. Меня окликали, чтобы я шел обедать, но я делал вид, что не слышу. И всякий раз, когда мне напоминали, что компьютер у нас общий, а не мой персональный, я покидал свое место возле него со страшной неохотой, уступая папе, маме или сестре. Они часто требовали, чтобы я вышел из комнаты, так как я задумчиво висел у них над плечом и начинал давать советы – подсказывал сестре макросы и комбинации клавиш для работы с текстовыми файлами или делился с родителями опытом по электронным таблицам, когда они садились рассчитывать налоги.

Я все время их подгонял, чтобы поскорей вернуться к тому, что было для меня гораздо важнее всего остального, например к игре Loom («Ткацкий станок»). Поскольку технологии далеко ушли вперед, игры типа пинг-понга и вертолетиков, в которые играл мой папа на своем теперь уже безнадежно отставшем от жизни Commodore, уступили место приспособлениям, основанным на истине, что в душе каждого компьютерного пользователя скрывается читатель, существо, которому мало ощущений – ему хочется сюжетов. Простенькие игры моего детства на Nintendo, Atari и Sega со своими линейными сюжетами (вот пример, действительно имевший место) типа «спасения президента США от воинов ниндзя» окончательно сдались перед детализированными переосмыслениями античных историй вроде тех, что я пролистывал, лежа на ковре в бабушкином доме.

Loom – это рассказ об Обществе ткачей, чьи старейшины (их имена Клото, Лахесис и Атропос, как у греческих Прях – богинь судьбы), создали волшебный ткацкий станок, который правит судьбами мира, или, говоря словами сценария самой игры, вплетает «тончайшие узоры влияния в саму ткань реальности». Когда подросток открывает для себя силу станка, он принужден к изгнанию. Хаос закручивает его существование в спираль, и это будет продолжаться до тех пор, пока мир не решит, что тайная машина судьбы – не такая уж и чудесная идея.

Невероятно, да. Но тем не менее это всего лишь игра.

И все же от моего внимания не укрылось, даже в столь юном возрасте, что упомянутая в заглавии игры машина – это символ таких компьютеров, как тот, на котором я в тот момент играл. Нити ткацкого станка всех цветов радуги были в точности как внутренние проводочки всех цветов радуги в компьютере, а длинный серый провод, который предсказывал неопределенное будущее, выглядел как длинный серый телефонный провод, что тянулся от задней стенки компьютера и соединял его с огромным, обширным внешним миром. В этом для меня открывалась истинная магия: с этим проводом, расширительной платой Compaq и модемом, посредством телефонной линии я мог подсоединиться к чему-то совсем новому – что называлось Интернет.

Читатели, которые родились уже в новом тысячелетии, вряд ли поймут мое тогдашнее состояние, но поверьте: для меня выход в Интернет казался каким-то чудом. Сейчас установление соединения принимается как данность. Смартфоны, ноутбуки, персональные компьютеры – все соединяется, постоянно. Соединяется, но с чем конкретно? Как? Не важно. Просто нажмите значок, который ваши предки называют «кнопкой Интернета» – и все тут как тут: новости, доставка пиццы, музыка и стриминговые фильмы, как мы называли телевидение и кино. А мы в свое время, приходя из школы, вставляли наш модем в стенную розетку своими мужественными двенадцатилетними ручонками!

Не скажу, чтобы я точно знал, что такое Интернет или каким именно образом происходило соединение, но я точно понимал всю его чудодейственность. Потому что в те годы, давая компьютеру команду о связи с Интернетом, вы запускали целый процесс бибикания и шипения, как если бы змеи попали в дорожную пробку. После чего (а ждать приходилось чуть ли не всю жизнь или по крайней мере несколько минут) можно было взять любой другой телефон из имевшихся в доме и реально услышать, как разговаривают компьютеры. Конечно, вы не понимали, что они говорят друг другу, ведь они разговаривали на своем машинном языке, посылая 14 тысяч символов в секунду. Но даже при этом непонимании вам становилось ясно, что телефоны существуют не только для того, чтобы звонить сестренкам одноклассников.

Доступ в Интернет и появление Всемирной паутины стали для моего поколения подлинным Большим взрывом, зарождением новой вселенной. Это событие безвозвратно поменяло весь ход моей жизни, как и жизни всех остальных. Лет с двенадцати я был занят тем, что планировал следующий выход в Сеть. Интернет стал убежищем, а Веб заменил мне детскую площадку с турниками – «джунглями», шалаш на дереве, крепости – и стал классной комнатой без стен. Насколько это было возможно, я вел еще более сидячий образ жизни. Насколько это было возможно, я стал еще бледнее. Постепенно я вообще перестал спать ночами, а вместо этого днем спал на уроках. Мои отметки покатились вниз.

Тем не менее я не переживал по поводу своих академических неудач и мои родители вроде бы тоже. Если на то пошло, образование, которое я получал онлайн, представлялось лучшим и даже более в плане моей будущей карьеры, чем что бы то ни было, предлагаемое школой. По крайней мере я не уставал твердить об этом маме и папе.


Мое любопытство было таким же безграничным, как и сам Интернет – беспредельное пространство, разраставшееся по экспоненте, добавлявшее веб-страницы каждый день, каждый час, каждую минуту по вопросам, о которых раньше я ничего не слышал. Но в тот самый момент, когда я слышал о проблеме, у меня возникало ненасытное желание разобраться до последних частностей, не останавливаясь, не отвлекаясь на еду или малую нужду, не делая никаких перерывов! Мой аппетит не ограничивался серьезными техническими проблемами вроде «как починить CD-привод» – конечно, нет! Я проводил много времени на игровых сайтах, разыскивая игровые чит-коды для игр Doom и Quake. Но в то же время я был так ошеломлен самим количеством информации, доступной как данность, что не уверен, понимал ли, где кончается одна тема и начинается другая. Интенсивный курс, как построить собственный компьютер, вел к другому – об архитектуре процессора, с попутным экскурсом в информацию о боевых искусствах, огнестрельном оружии, спортивных машинах и (выдавая тебя с головой) – в «мягкое» и готическое порно.

Временами у меня возникало чувство, что я должен знать все, и я не собирался сдаваться, пока этого не добьюсь. У меня была как бы гонка с технологиями, наподобие той, какая бывает у мальчишек-тинейджеров, которые состязаются, кто вырастет самым высоким или у кого раньше начнут расти усы. В школе меня окружали ребята, некоторые – из других стран, и им очень хотелось «вписаться» в окружение, они тратили массу усилий, чтобы казаться крутыми, чтобы соответствовать популярным брендам. Но достать последнюю шапку NO FEAR и научиться подворачивать ее поля – это все детские игры, буквально – детские игры – по сравнению с тем, чем я занимался. Мне до такой степени важно было быть на одном уровне со всем этими сайтами и практическими руководствами, которым я следовал, что я стал отсылать родителей обратно, когда они – в ответ на табель с отметками ниже некуда или оставление после уроков – гнали меня прочь поздно вечером от компьютера накануне школьных занятий. Я бы не перенес, если б мои привилегии у меня были отняты. Меня мучила мысль, что каждое мгновение, пока я не в Сети, там появляются новые и новые темы, которые я пропущу. После неоднократных родительских предупреждений и угроз отлучения от компьютера я в конце концов шел на попятную и распечатывал на матричном принтере файл, который читал на экране, и брал с собой странички для чтения в постели. Чтение печатной копии продолжалось до тех пор, пока мои родители сами не лягут в постель. Тогда я на цыпочках проходил в темноту, осторожно трогая скрипучую дверь, и поднимался по обветшалым ступенькам. Я не зажигал света и, ориентируясь по слабому свечению на экране, «будил» компьютер и входил в Интернет, сидя с подушкой около машины, чтобы заглушить звуки набора модема и все усиливающийся шум соединения.

Как объяснить все это тому, кто не был там? Мои читатели младшего возраста, с иными, более молодежными мерками, могут подумать, что нарождавшийся Интернет был слишком медленным, нарождающаяся Паутина – малопривлекательной и не очень развлекательной. Вовсе нет. Тогда быть в Сети означало другую жизнь, которая многими расценивалась как отдельная, отличная от «реальной жизни». Виртуальное и актуальное еще не слились воедино. И каждый отдельно взятый пользователь мог сам для себя определить, где кончалось одно и начиналось другое.

Это и было самым привлекательным в Интернете: свобода вообразить что-нибудь совершенно новое, свобода начать сначала. И если Web 1.0 был не очень удобным в использовании и по части дизайна, то он восполнял многие недостатки тем, что подвигал на эксперименты и, следовательно, на оригинальность самовыражения. Типичный сайт на веб-хостинге GeoCities, к примеру, мог иметь мигающий синим и зеленым цветами фон и текст, белый шлейф которого разворачивался посреди экрана как пояснительные титры – «Сначала прочтите это!» – под «гифкой» с танцующим хомяком. Но для меня все эти образцы «народного творчества» означают, что руководящий интеллект, стоящий за сайтом, был глубоко человечен и неповторим. Профессора информатики и специалисты по системотехнике, подрабатывающие втихую на стороне, английские авторитеты и страдающие одышкой, живущие в цокольных этажах диванные политэкономы были несказанно рады поделиться своими исследованиями и убеждениями – и не ради денежного вознаграждения, а просто для того, чтобы привлечь новых сторонников. Касались ли их идеи PC или Mac, макробиотического питания или борьбы за отмену смертной казни – мне все было интересно, потому что там был энтузиазм. Со многими из этих странных и блестящих людей можно было контактировать, и они с явным удовольствием отвечали на мои вопросы через формы («Кликните на эту гиперссылку или скопируйте и вставьте ее в свой браузер») и адреса электронной почты (@usenix.org, @frontier.net), представленными на их сайтах.

С приближением нового тысячелетия мир Интернета будет все больше становиться централизованным и консолидированным, а правительство и бизнес будут стараться все больше вмешиваться в то, что изначально буквально связывало людей «друг с другом», «равного с равным». Но на короткий и прекрасный отрезок времени – тот, который, на мое счастье, почти полностью совпал с моим отрочеством, – Интернет был в основном сделан о людях, людьми и для людей. Его целью было просвещать, а не выколачивать деньги. Им временно руководил набор постоянно меняющихся коллективных норм, а не эксплуататорских, принудительных в глобальном масштабе «условий оказания услуг». По сей день я считаю, что «онлайн девяностых» был и остается самым приятным и самым удачным опытом анархии, какой мне только довелось пережить.

Особенно я втянулся в электронные доски объявлений Би-би-эс[26]. В них ты мог выбрать себе имя пользователя и набрать любое сообщение, какое ты хотел отправить, либо добавив его к уже существующей группе дискутирующих, либо положив начало своей ветке. Все до одного письма, ответившие на твой пост, будут организованы в цепочку. Вообразите самую длинную цепочку электронных писем, в которой вы были, но только у всех на виду. Также были еще чат-клиенты, например Internet Relay Chat[27], которые приносили моментальное удовлетворение от обмена мгновенными – а не с задержкой – сообщениями. В них вы могли обсуждать любую тему практически в реальном времени, как в разговоре по телефону, прямому радио– и телеэфиру.

Большинство моих сообщений и чатов посвящались поискам ответов на имевшиеся у меня вопросы о том, как построить собственный компьютер. Ответы, которые я получал, были столь продуманные и обстоятельные, столь великодушные и добрые, что сегодня невозможно даже представить что-нибудь подобное. Когда я в панике искал ответ, почему такой-то чипсет, на который я накопил из карманных денег, был вроде бы несовместимым с материнской платой, полученной в подарок на Рождество, я получил пояснения из двух тысяч слов и советы от профессионального, штатного компьютерного специалиста, жившего на другом конце страны. Не списанный из какой-нибудь инструкции, этот ответ был составлен персонально для меня, чтобы решить мои проблемы, шаг за шагом, пока я полностью с ними не разберусь. Мне было двенадцать лет, а мой партнер по переписке был взрослым, далеким незнакомцем. И все же он обращался со мной как с равным – по той причине, что я проявил уважительный интерес к технологии. Я объясняю эту любезность, столь далекую от сегодняшнего общения в социальных сетях, высокой интеллектуальной планкой участников того времени. В конце концов единственными людьми на этих чатах были только те, кто там мог быть, – кто хотел этого очень сильно, кто обладал профессионализмом и любовью к профессии, потому что Интернет девяностых требовал не «один клик». Чтобы войти в систему, требовались значительные усилия.

Однажды на одной доске объявлений, где я сидел, попытались организовать встречу ее участников, так сказать, «во плоти» – в Федеральном округе Колумбия, в Нью-Йорке и в Лас-Вегасе на Международной выставке потребительской электроники. После длительных и довольно настойчивых уговоров принять участие – с обещанием оригинальных вечеров с закуской и выпивкой – я наконец открыл, сколько мне лет. Я испугался, что кто-то из моих собеседников перестанет со мной общаться, но вместо этого они стали даже еще дружелюбнее. С электронной ярмарки мне была послана самая свежая информация и картинки из каталога. Один парень предложил переправить мне запчасти от бывшего в употреблении компьютера – через всю страну и притом бесплатно.



Я мог рассказывать своим виртуальным собеседникам, сколько мне лет, но я никогда не называл им своего имени, потому что самой большой радостью как раз таки было то, что на подобных платформах я не был тем, кто я есть. Я мог быть кем угодно. Такие черты, как анонимность и свобода в выборе псевдонима, помогают поддерживать равновесие в общении, корректируя реальный дисбаланс между собеседниками. Я мог укрыться фактически за любым прозвищем – или «ником», как их называли, и быть старше, выше, мужественнее, стать улучшенной версией себя. У меня могло даже появиться много разных «я». Я пользовался этим, задавая самые дилетантские, как чувствовал сам, вопросы, на форумах, которые я сам считал дилетантскими, каждый раз представляясь иной персоной. Мои компьютерные умения совершенствовались так прытко, что, вместо того чтобы гордиться своими успехами, я чувствовал беспокойство из-за моей прежней безграмотности и хотел дистанцироваться от былых ошибок. Я решил откреститься от своих старых «я» и говорил себе, что squ33ker был до того туп, задавая тот вопрос про чипсет тогда, давным-давно, в прошлую среду.

При всей этой кооперативной, коллективистской культуре свободных сообществ не буду делать вид, будто конкуренция не была беспощадной или что обитатели чатов, почти поголовно мужской пол, гетеросексуальный, измученный гормонами, – время от времени не скатывался к жестоким и мелочным ссорам. Однако ввиду отсутствия реальных имен люди, которые вас ненавидят, – тоже ненастоящие. Они не знают ничего о вас помимо предмета вашего спора и вашего метода ведения этого спора. Если, а точнее когда, один из ваших аргументов вызовет приступ сетевого гнева, вы можете просто отказаться от данного ника и придумать себе иную маску, под прикрытием которой вы сможете также влезть в эту мимикрическую «кучу малу» и поколотить вашего отброшенного аватара, как будто он вам никогда не принадлежал. Нет слов, чтобы рассказать, какое глубокое облегчение это порой приносило!

В 1990-х Интернету еще только предстояло стать жертвой величайшего беззакония в истории цифровых технологий: движения правительства и бизнеса к установлению реальной идентичности, настолько точному, насколько возможно, у виртуальных персон. Раньше дети, которые привыкли заходить в Сеть, изрекая там глупейшие вещи, не обязаны были в дальнейшем отвечать за это. Это может не казаться вам благоприятнейшим местом, где можно провести детство, но на самом деле именно такой Интернет – самая благополучная среда, в которой только можно вырасти. Я имею в виду, что диссоциативные возможности раннего Интернета в самом деле подвигали меня и представителей моего поколения менять наши убеждения, вместо того чтобы сопротивляться и защищать их, когда на них нападают. Эта способность воссоздавать себя заново означала, что мы никогда не закроем разум по причине того, что раз и навсегда выбрали сторону, сомкнули ряды – из страха нанести непоправимый вред своей репутации. Ошибки, которые мгновенно наказывались, но и мгновенно исправлялись, позволяли и общности, и «нарушителю» двигаться дальше. Мне, как и другим, это представлялось свободой.

Вообразите, что вы проснулись утром и восприняли новое имя, новое лицо, под которым вас узнает мир. Представьте, что вы сможете выбрать и новый голос, и новые слова, произносимые им. Как будто «кнопка Интернета» и в самом деле reset button, кнопка перезагрузки вашей жизни. В новом тысячелетии интернет-технологии уже обращены к совершенно иным целям: к принуждению к преданности вместо памяти, идентитаристской сплоченности и в итоге – конформности. Но тогда, по крайней мере какое-то время, Интернет защищал нас, забывая о наших проступках и прощая нам наши грехи.

Мои первые, ранние и самые значительные встречи с онлайновыми саморепрезентациями случились все же не на электронных досках, а в более фантастическом царстве: на псевдофеодальных землях и в темницах ролевых игр – MMORPG в частности. Чтобы играть в Ultima Online, мою любимую MMORPG, я должен был создать виртуального персонажа; мог, например, выбрать, быть ли мне воином или магом, мастером на все руки или вором, и я мог переключаться между этими альтернативными мирами с той свободой, которая недоступна мне в реальной жизни, все институции которой имеют обыкновение относиться к изменчивости как к чему-то подозрительному.

В качестве одного из моих «альтернативных» воплощений я бродил по сказочным ландшафтам игры, взаимодействуя с альтернативными репрезентациями других людей. Если я сотрудничал с ними в отдельных квестах, то осознавал, что встречал этих пользователей раньше, но в других обличьях, а те, в свою очередь, могли узнать и меня. Они могли прочесть мои сообщения и разгадать по характерным фразам, которые я использовал, или конкретному квесту, который я предложил, что я – бывший на момент, к примеру, рыцарем по имени Шрайк – был также до этого бардом, называвшим себя Корвин и кузнецом по имени Белгарион. Порой я просто получал удовольствие от этих взаимодействий как возможности позубоскалить. Но все-таки чаще я относился к ним как к конкурентам, измеряя свой успех тем, насколько много персонажей одного и того же человека я могу «разоблачить» без того, чтобы не выдать себя самого. Подобные «соревнования» требовали от меня осторожности – нужно было не позволять вовлечь себя в разговоры, детали которых могли бы меня выдать. Но одновременно они понуждали и моих собеседников быть внимательнее к тому, что они рискуют нечаянно раскрыть свою истинную идентичность.

Если персонажи игры Ultima и были многообразны по именам, то в целом они были стабилизированы в своих ролях, хорошо очерченных, даже архетипичных, и настолько удачно вплетенных в продуманный уклад, что играя ими, чувствуешь, будто исполняешь гражданский долг. Когда коротаешь вечер в качестве целителя или пастуха, готового оказать помощь алхимика или мага, то появляется чувство сделанного полезного дела – в отличие от первой половины дня, проведенного в школе или на скучной, неинтересной работе. Относительная стабильность вселенной Ultima, ее непрерывное развитие, определяемое законами и кодексами поведения, гарантируют, что каждый созданный персонаж имеет специфические ролевые задачи и будет судим с учетом их способности или готовности их осуществить и исполнить общественные ожидания их функций.

Я любил эти игры и альтернативные жизни, которые они позволили мне прожить, хотя любовь не обеспечивала свободу другим членам моей семьи. Игры, в особенности многообразные «массивные многопользовательские», к большому сожалению, требуют огромных затрат времени. Я провел за игрой Ultima столько времени, что наши счета за телефон стали непомерными и при этом к нам никто не мог дозвониться. Линия всегда была занята. Моя сестра, которой уже давно минуло десять лет, приходила в ярость, обнаруживая, что из-за моих онлайн-странствий она пропустила какие-то важные школьные новости. Впрочем, она довольно скоро сообразила, что ей нетрудно будет отомстить мне, если она приобретет телефон, который разрывает интернет-соединение. Шипение модема прекращалось. Еще до того, как она слышала обычный гудок в телефонной трубке, я уже с криком срывался вниз по лестнице.

Если соединение прервалось, скажем, во время чтения новостей, вы всегда сможете вернуться и найти то место, где это случилось. Но если вас прервали во время игры, где нельзя ни сделать паузу, ни сохраниться, поскольку сотня тысяч других играют в ту же игру одновременно с вами, – то вы пропали! Вы могли быть на вершине мира, легендарным победителем драконов в собственном замке и во главе войска, но после тридцати секунд отсоединения («Соединение потеряно!») – вы сидите перед мертвенно-бледным серым экраном с жестокой эпитафией: «Вы мертвы».

Меня сейчас немного смущает, как серьезно я тогда к этому относился. Но я никак не могу обойти тот факт, что сестра хотела нарочно разрушить мою жизнь – в частности в подобных случаях, когда она перехватывала через всю комнату мой взгляд и улыбалась, прежде чем снять внизу телефонную трубку; не потому, что она хотела позвонить, а просто из желания напомнить, кто тут хозяин. Наши родители были сыты по горло нашими постоянными криками и поступили на удивление снисходительно. Они переоформили наш счет за Интернет, изменив плату за минуту на неограниченный доступ, и установили еще одну телефонную линию.

Мир вновь воцарился в нашем доме.





Хакерство




Все тинейджеры – хакеры. Им приходится быть ими по причине невыносимых жизненных обстоятельств. Они считают себя взрослыми, а взрослые считают их детьми.

Помните ли вы себя в подростковом возрасте? Вы тоже были хакером, стремясь сделать что-то в обход родительского надзора. И вообще, вы были сыты по горло тем, что с вами обращаются как с ребенком.

Припомните, каково это было, когда кто-то старше и больше вас стремился установить над вами контроль, как будто возраст и рост сами по себе равносильны авторитету. В какой-то период жизни ваши родители, учителя, тренеры, предводители скаутов и служители церкви неизменно пользовались своим положением, чтобы вторгаться в вашу частную жизнь, навязывать вам свои ожидания относительно вашего будущего и принуждать к послушному следованию стандартам прошлого. Всякий раз, когда взрослые подсовывали вам свои надежды, мечты и желания вместо ваших собственных, они это делали, по их же словам, «ради вашего блага» или «заботясь о ваших интересах». И если иногда это так и было, мы все помним и другие случаи, когда все было по-другому – когда доводов вроде «потому что я так сказал» было недостаточно, а «ты еще скажешь мне за это спасибо» не внушало доверия. Если вы помните свою юность, вы точно знаете, каково находиться на «принимающей стороне» подобных клише, так же как и на противоположной, при дисбалансе власти.

Взрослеть – значит осознавать, до какой степени твоим существованием управляют наборы правил, расплывчатые руководящие принципы и все более и более неприемлемые нормы, навязанные тебе без твоего согласия и имеющие свойство в любую минуту измениться. Были даже и такие правила, о существовании которых вы могли узнать, только после того как их нарушили.

Если вы были похожи на меня, вас это возмущало.

Если вы были похожи на меня, вы были близоруки, костлявы и в силу возраста едва набирали двузначные числа, когда впервые заинтересовались политикой.

В школе вам рассказывали, что в рамках американской политики граждане, реализуя свое право голоса, дают согласие на то, чтобы ими управляли равные им. Это демократия. Но демократии явно не находилось места в классах на уроках истории США, где, если бы нам с одноклассниками дали право голоса, мистер Мартин был бы уволен с работы. Но мистер Мартин, напротив, устанавливал правила для уроков истории США. Мистер Эванс устанавливал правила для английского языка, мистер Суини – для естественных наук, мистер Стоктон – для математики, причем все упомянутые учителя постоянно меняли правила в свою сторону, чтобы расширить до максимума свою власть. Если учитель не захочет отпускать тебя в туалет, приходится терпеть. Если учитель обещал провести экскурсию в Смитсоновский институт, но затем отменил ее по причине надуманного проступка кого-то из класса, никаких объяснений он не даст, кроме ссылок на свой высокий авторитет и необходимость поддержания надлежащего порядка. Уже тогда я осознал, что любая оппозиция подобному укладу будет трудна хотя бы оттого, что, случись этим правилам измениться в интересах большинства, сам акт тут же поставит тех, кто навязывает правила, в явно невыгодное положение. Это в конечном итоге есть самый главный изъян или, говоря иначе, «конструктивный недостаток», нарочно интегрированный в любую систему, как в политике, так и в компьютерной науке: люди, создающие правила, не имеют побудительной причины действовать против самих себя.

Что убедило меня в том, что школьная система по меньшей мере нелигитимна? То, что она не признает легитимным любое инакомыслие. Я мог бы защищать свое дело в суде, пока не потеряю голос, или просто признать тот факт, что я никогда и не имел голоса, чтобы начать защищаться.

Вместе с тем у внешне благожелательной тирании школы, как и у всех видов тирании, весьма короткий срок годности. В какой-то момент непризнание правил учреждения становится лицензией на сопротивление оным; правда, отрочеству свойственно путать сопротивление с эскапизмом и даже насилием. Обычный подростковый бунт мне не подходил: я считал себя слишком крутым, чтобы опуститься до вандалима, но не настолько крутым, чтобы пробовать наркотики. (До сего дня я ни разу в жизни не напился и не выкурил сигареты.) Вместо этого я стал хакером – что было и остается самым благоразумным, самым здравым и самым высоколобым способом, какой только доступен школьникам, дабы утвердить свою автономию и послать взрослых куда следует.

Как большинство моих одноклассников, я не любил правил, но боялся их нарушить. Я знаком с системой. Ты исправил ошибку учителя – замечание; ты поспорил с учителем, когда ошибку не признали таковой, – останешься после уроков. Кто-то списал у тебя контрольную, хотя ты никому не давал списывать, – тебе оставаться после уроков, а списанная работа не засчитывается. Отсюда и возникает любое хакерство – уверенность в систематической взаимосвязи между «вводом» и «выводом», причиной и следствием. Потому что хакерство не рождено компьютерами. Оно существует там, где есть правила. Чтобы «хакнуть» систему, требуется знать ее правила лучше тех, кто ее создавал или ею управляет; это эксплуатация уязвимого зазора между тем, как эти люди представляли себе работу системы, и как она работает на самом деле – или как ее можно заставить работать. Обращая себе на пользу все эти непредусмотренные полезные варианты, хакеры не столько нарушают правила, сколько развенчивают их.

Люди запрограммированы распознавать закономерности. Каждый выбор, который мы делаем, обоснован целым набором предварительных допущений, как эмпирических, так и логических, бессознательно извлекаемых и сознательно развиваемых. Мы используем эти допущения, чтобы просчитать потенциальные последствия сделанного каждый раз выбора; эту способность мы называем интеллектом. Но даже самые умные из нас полагаются на допущения, которые ни разу не подвергли проверке. А значит, и варианты выбора, которые мы делаем, часто не лишены изъянов. Всякий, кто разбирается в чем-то лучше или мыслит быстрее, точнее, чем мы, может воспользоваться этими изъянами и создать последствия, о которых мы заранее даже не подозревали. В этом и заключается эгалитарная природа хакерства: ему не важно, кто вы, важно лишь, как вы рассуждаете. Это самый надежный способ обращения с авторитарными фигурами, которые настолько убеждены в нерушимости их системы, что им никогда не приходило в голову ее протестировать.

Ничего подобного, конечно же, я в школе не проходил. Всему этому я научился онлайн. Интернет дал мне шанс пройти все темы, которые меня интересовали, и все связующие звенья между ними, причем скорость прохождения не была связана с темпами моих одноклассников и учителей. Но чем больше времени я проводил онлайн, тем больше мои школьные работы выглядели внепрограммными.

В то лето, когда мне исполнилось тринадцать, я принял решение никогда не возвращаться к заданиям, выполняемым в классе, или по крайней мере их серьезно сократить. Честно говоря, я не очень понимал, как я устрою такие крутые перемены. Все планы, какие я мог тогда замыслить, с большой вероятностью могли дать результат, обратный желаемому. Если бы меня засекли на пропусках занятий, родители прикрыли бы мои компьютерные привилегии. А если бы решил тогда бросить школу, и вовсе б закопали мое тело в чаще леса, а соседям сказали, что я убежал из дому. Я подумал и нашел для себя выход: хак. А потом, в первый день нового учебного года, я нашел, какой именно. Фактически он сам приплыл ко мне в руки.