Дурман для зверя

Так у нас и поехало и продолжалось день за днем уже без малого месяц.

Первые две попытки обернуться закончились неудачей. Как бы я ни силилась воспроизвести все ощущения, ни хрена не выходило, и это злило, а все усугублялось пониманием, что мои неудачи, само собой, не остаются незамеченными. Куча больших братьев следят за тобой, Аяна. Но на третий день случилось нечто, чему объяснения у меня не было. Меня вдруг как в спину кто толкать начал из комнаты, и все внутри ходило ходуном и ворочалось, превращая человеческое тело в жестокие оковы. Мой зверь просился наружу сам, причем отчаянно, и я всем своим существом осознавала не просто его жажду свободы, а и стремление рваться куда-то в определенное место… что сейчас ощущалось находящимся где-то в районе едва различимых из окон дома ворот главного въезда. Причины этого я понять не могла, однако, когда, запросто перекинувшись и поносившись вволю, я «вернула кожу», как тут принято было говорить, то обнаружила себя как раз под глухим высоченным забором совсем неподалеку от ворот. С того времени эти странные вещи повторялись ежедневно, а иногда эта внутренняя буря поднималась и дважды в день. Куда и зачем моей дурной волчице все время нужно было бежать, я так и не поняла пока, не особенно у нас с ней была налажена коммуникация. От слова совсем.

Проснувшись в один из дней, я, по уже сложившейся привычке, решила пойти на улицу до завтрака, чтобы сменить ипостась и размяться. Вот такие у меня теперь утренние пробежки — на четырех, вместо двух.

Не заморачиваясь с одеждой, накинула только пушистый халат на голое тело и вышла в коридор. По первости меня коробило понимание, что мои сиськи и задница сверкают перед посторонними, но постепенно я привыкла, да и не ловила ни одного из секьюрити за тем, что пялятся на меня.

Уже почти дойдя до лестницы, замерла, услышав странный звук. Странный для этого дома, где почти постоянно царила тишина, как в роскошно обставленном склепе.

Могу поклясться, что это был смех. Громкий, раскатистый, полный какого-то свирепого торжества, от которого у меня на затылке волосы зашевелились.

Смеялся явно Федор, больше некому, и я, поддавшись любопытству, на цыпочках побежала в сторону его кабинета. На подходе уловила смутно знакомый запах, который внезапно опять разволновал мою волчицу, и сердце затарабанило так, что его точно должны были услышать, учитывая, что дверь была открыта.

— Аяна! — окликнул меня Милютин. Вот я же говорила. — Войди!

Я поморщилась, глянув на свои босые ноги и халат. Ладно перед местными так светиться, а тут явно чужак… хотя какое мне дело до его мнения? Об имидже у нас беспокоиться папаня должен.

Сочтя меня, видимо, слишком медлительной, Федор распахнул дверь полностью, чуть не дав мне по лбу, и, схватив за локоть, втащил внутрь. Меня изумила широченная улыбка на его лице — впервые настоящая за все время нашего общения. Настоящая, искренне радостная, но при этом пугающая. Потому что это была злая радость. Но еще больше он меня шокировал, когда притиснул к себе за плечи и чмокнул в лоб.

— Моя девочка, ты принесла мне удачу! — заявил он, отпуская опешившую от такого расклада меня. — Иди сюда! Знакомься — это мой сын Родион!

Услышав имя, я осознала, почему меня взволновал запах чужака еще до того, как я увидела его, более чем вальяжно развалившегося в глубоком кресле в кабинете и взирающего меня с откровенным презрением и недружелюбностью. Хотя узнать в этом разряженном мажоре с едва наметившейся мерзкой бороденкой и идеально уложенной челкой того улыбчивого, гладко выбритого парня в строгой форме охраны из офиса моего котоволчары можно было с трудом.

— Ну привет, конкурентка, — недобро оскалился он.

Меня представить как свою дочь Милютин почему-то не торопился, он шагал по кабинету и продолжил ухмыляться, выглядя взведенным и возбужденным как никогда прежде.

— Привет… хм-м… братишка, — пробурчала я, оглядывая его повнимательнее и не понимая, отчего меня не раздражает этот его вызывающе насмешливый взгляд.

— Сын! — повторил Милютин, остановившись и уставившись на визитера, и вдруг заржал, как ненормальный, ей-богу. — Вот она, карма, во всей ее красе! Ты не захотела дать мне ничего, сука, и за это я отберу у тебя все! Без остатка!

Я подняла бровь, все еще недоумевая, но Родион в ответ лишь закатил манерно глаза.

— Погоди радоваться, папаша, — без всякого почтения процедил он. — Мне для начала нужно понять, что мне выгоднее: остаться типа сыном Уварову или объявить всем о нашем родстве.

— Не будь дураком, мальчишка! — тут же взвился Федор. — Если ты со мной, то все мое станет твоим, но мало этого: мы заберем и у Уваровых все, что захочешь.

— Надеюсь, это не значит, что ты, как мой братец, заставишь меня впахивать, как последнего лоха или любого первого встречного с улицы? Мне это дерьмо на хрен не сдалось! У меня жизнь одна, и тратить ее, ишача без продыху, как Захар, мне не в кайф.

От одного упоминания имени его брата дрожь прошлась по мне с головы до пяток, а волчица подхватила ее, начав расшатывать мое самообладание.

— Не заставляй меня повторять! — рявкнул Милютин, и глаза у него сверкнули прямо каким-то нездоровым блеском. — Я сказал, что оставшись со мной и сделав все, как я велю, ты получишь больше, чем вообще когда-либо мог рассчитывать в том гнилом семействе.

— Ну, не зна-а-аю, — капризно протянул парень, вызывая желание его придушить. — А как же она? Делиться?

Федор глянул на меня так, будто на время забывал о моем присутствии, а теперь вспомнил и был этим крайне недоволен.

— Аяна, ты куда-то шла? — отрывисто спросил он.

— Тренировать оборот.

— Не задерживаю тебя, — прозвучало скорее уж как «проваливай на хрен».

Новоявленный братец ухмыльнулся, а я же поспешила свалить, нуждаясь в том, чтобы уложить в голове новости.

Брат Захара — сын Милютина? Офигеть можно! Брат мне? Вообще долбануться! Не жизнь у меня стала, а тупое индийское кино.





Глава 41




— Захар Александрович! — приоткрыв дверь, окликнула меня Людмила, отвлекая от бездумного созерцания темноты за окном, разбавленной кляксами уличных фонарей.

— М?

— Восемь вечера.

— И?


— В приемной никого. Звонков нет. До одиннадцати завтра никто не назначал встреч.

— Угу.

— Не угу, а почему бы вам не пойти домой?

— В смысле? — Это что, сейчас моя личная помощница взялась мне указывать?

— В прямом. Я вам обед сюда заказала, вы к нему не притронулись. И вчера. Один кофе хлещете. Люди скоро станут выбегать из вашего кабинета с криками, едва войдя. Вы решили бороду отпустить?

Никогда прежде Людмила не позволяла себе чего-то подобного. Да я бы и не стерпел раньше. Это же ни в какие ворота… а-а-а, наплевать.

— Одежда уже висит на вас, глаза запали. Захар Александрович, вы больны?

— Людмила, вам не кажется, что вы переходите все границы? — вяло огрызнулся я.

— Мне кажется, что если я их не перейду, то вы совсем себя заморите. Если вы сейчас же не пойдете со мной и не поужинаете чем-нибудь питательным на моих глазах, то я возьму и позвоню госпоже Уваровой!

— Уволю.

— Нет. Вы сказали уже, что эта работа моя, пока я сама хочу на вас работать. А вашему слову можно доверять, это всем известно. Вставайте, или я звоню. — Женщина угрожающе потрясла телефоном.

— Звоните. Типа ей не наплевать.

— Она ваша мать, ей в принципе не должно быть наплевать, когда с вами происходит нечто подобное. Вы мне уже месяц не нравитесь, а с исчезновением Родиона Александровича все стало хуже некуда.

Подумаешь, не нравлюсь я ей! Я самому себе не то что не нравлюсь с некоторых пор. Я себя не уважаю, ибо как можно уважать тупого мудака, что получил внезапно в свои жадные лапы нечто настолько ценное, важнейшее в жизни и смешал это с дерьмом. Вот прям брал и в него закапывал. И нюх ведь не терял, и интуитивно понимал, что творю… но чего уж.

— Захар Александрович, пошел обратный отсчет.

— Шантажировать начальника и пытаться отдавать ему приказы — чревато, Людмила, — проворчал я, выключая рабочий комп и поднимаясь.

Через полчаса она сидела напротив меня в ближайшем кафе и, потягивая сок из высокого стакана, строгим взглядом следила за тем, как я поглощаю что-то, чьего вкуса не ощущал.

— У вас что, дома дел нет? — недовольно пробурчал я, отчего-то смущенный вниманием и озабоченностью в ее глазах. — Я ем, можете отправляться восвояси.

— Мои домашние все в отъезде, и я могу себе позволить задержаться, насладиться приятной музыкой и выслушать рассказ о том, как вы дошли до жизни такой.

— За мной водилась когда-либо привычка откровенничать по любому поводу с кем бы то ни было?

— Не по любому, а только такому, что вас сделал ходячей тенью самого себя. Вам же нужно с кем-нибудь поделиться.

— Да с чего это? — фыркнул я и потер центр груди, где болело день ото дня все сильнее. — Я что, похож на девицу, которой нужно взрыднуть на чужом плече?

— Вы похожи на человека, которому очень-очень плохо. А когда плохо, нормально хотеть разделить такую тяжесть с кем-то.

Мы оплачивали моей личной помощнице сраные курсы какой-то там прикладной психологии, а я запамятовал?

— Ага, точно. Мне паршивей некуда, так сделаю же я, чтобы стало паршиво и всем вокруг, да?

— Разговаривать о том, что причиняет боль, не страшно и не стыдно.

— Да неужели? — не сдержавшись, горько рассмеялся я, и внезапно понесло: — Уверены, что не стыдно? Я встретил девушку при поганых обстоятельствах, усугубил их еще больше, хотя она этого не заслуживала. Я обращался с ней отвратительно, делал это нарочно, Людмила. Она меня бросила, но перед этим у меня была возможность… ну, если уж не удержать или исправить, то хоть сделать первый шаг в правильном направлении. Девушка оказалась настолько щедрой, что после всего моего скотства предложила мне эту самую возможность. Она. Мне. И что я сделал? Пренебрег ею, оставшись в роли упертого козла. И потерял ее. А теперь… теперь я то, что вы перед собой имеете неудовольствие видеть. Чертов зомби, который только и делает, что жрет собственные мозги за тупость и слепоту. И что, о таком говорить не стыдно, Людмила?

— О многих обстоятельствах настоящей любви и серьезных отношений говорить частенько бывает неловко и трудно, Захар Александрович, но ничего постыдного, на мой взгляд, в этом нет.

— Настоящей любви? — Мгновение я чуть не поддался въевшейся в сами кости многолетней привычке отрицать всю эту околоэмоциональныю чушь, но, наткнувшись на прямой понимающий взгляд помощницы, поперхнулся словами, захрипел, как астматик, и закашлялся, восстанавливая дыхание. И только несколько нормальных вдохов спустя признал: — Да. Так и есть. Но провалиться мне, если я понимаю, как это случилось. Когда? Почему вообще стало возможным? Господи, я реально как та бабенка в панике, да? Пардон.

Людмила рассмеялась, наводя меня на мысль, что я впервые слышу ее смех. Почему люди рядом со мной так редко смеются? В смысле, они иронизируют, вежливо скалятся, язвят, но не смеются. Я так на них влияю?

— Я видела Аяну буквально мельком, но она мне показалась совершенно необыкновенной, так что какие шансы были у вас не влюбиться, Захар Александрович?

— С чего вы… А, ладно, чего уж там! Мне почти тридцать четыре, и я втрескался по самые не балуйся в двадцатилетнюю девчонку, которую успел обидеть и унизить каждым подвернувшимся под руку образом. Она меня бросила, потому как заслужил и так мне и надо, а я ее, судя по симптомам, люблю. И хуже всего: если бы она не ушла, черт знает, когда бы я еще осознал все и осознал бы в принципе. Я это понимаю, и Аяна тоже, потому что она молодая, но не дура. Так что все мои попытки ее вернуть в первую очередь будут натыкаться как раз на это подозрение.

— Что вы станете мягко стелить, дабы вернуть ее себе, а потом все будет как и раньше? Бросьте, девочке двадцать, а не сорок пять, как мне, чтобы нагрузиться таким восприятием мира. Для этого нужен неоднократный горький опыт.

— Вы просто не знаете, Людмила. У нее достаточно было подобного негативного опыта с прыжками по граблям перед глазами в семье.

— Ну это же не будет для вас поводом опустить руки и отказаться от усилий все исправить?

Вот только в нытики и слабаки меня записывать не нужно!

— Я не хочу ничего исправлять. — Из говна конфету не слепишь. — Заново начать хочу.

— Могу я вам помочь?