Другая миссис

Мне хочется добавить, что врал именно Отто, но обвинять его сейчас — не лучшая идея. Вместо этого я говорю другое:

— Если б ты пришел ко мне, я помогла бы тебе. Мы бы всё обсудили и нашли выход.

— Я же приходил, — обрывает он меня дрожащим голосом. — Приходил к тебе. Ты единственная, кому я рассказал.

Стараюсь не думать о том, что Отто открылся мне, рассказав, что творится в школе, а я небрежно отмахнулась. Пытаюсь вспомнить этот момент, как пыталась каждый день и каждую ночь после того происшествия с ножом, но опять не получается. Что я делала, когда Отто рассказывал мне об издевательствах? Чем была так занята, что не обратила внимания на его слова, что ребята в школе обзывают его, засовывают в шкафы и макают головой в унитаз?

— Отто, — бормочу я, стыдясь, что не поддержала сына в самое трудное время, — если я не слушала тебя… если не обратила внимания… Мне очень жаль.

Я начинаю рассказывать, как в те дни на меня навалилось много работы, я была усталой и подавленной. Хотя это слабое утешение для четырнадцатилетнего мальчика, который нуждался в материнской поддержке. Я не оправдываю свое поведение. Это было бы неправильно.

Не успеваю продолжить, как сын перебивает меня. И сообщает подробности, которые я раньше никогда не слышала. Что он рассказал мне об издевательствах ночью, на улице. Не мог заснуть, пошел искать меня и нашел сидящей на пожарной лестнице нашего дома, прямо за кухонным окном — одетой во все черное и курящей сигарету.

Какая нелепость…

— Отто, я не курю, ты же знаешь. А что касается высоты…

Я трясу головой и вздрагиваю. Продолжать незачем: Отто и так знает, что у меня акрофобия[48].

Когда мы жили в Чикаго в районе Принтерс-Роу на шестом, самом верхнем, этаже, я никогда не пользовалась лифтом — только пешком. Никогда не выходила на балкон, где Уилл по утрам пил кофе и наслаждался прекрасными видами на город.

— Иди ко мне, — не раз звал он, озорно подмигивая, и тянул меня за руку. — Со мной ты будешь в безопасности. Ведь со мной ты всегда в безопасности, да?

Однако я ни разу не поддалась на уговоры.

— Но ты была там, — заявляет Отто.

— И как ты узнал меня среди ночи? Как вообще заметил?

— По огоньку зажигалки.

Но у меня нет зажигалки — я не курю.

Тем не менее я замолкаю. Пусть продолжает.

Отто рассказывает, что вылез в окно и сел рядом со мной. Что прошло много недель, прежде чем он собрался с духом и рассказал мне обо всем. Что я впала в ярость — была просто вне себя от гнева.

— Мы собирались мстить. Составили список самых лучших способов…

— Лучших способов чего?

— Убить их, — отвечает Отто как само собой разумеющееся.

— Кого — их?

— Ребят в школе.

Всех. Потому что даже те, что сами не издевались, все равно смеялись над ним. И той ночью мы с Отто решили: надо избавиться от всех. Я бледнею. Продолжаю поддакивать сыну только по одной причине: мне кажется, это как-то успокаивает его.

— И как же мы собирались это сделать?

Вряд ли мне на самом деле хочется знать, как именно мы, если верить сыну, собирались убить его одноклассников. Потому что все это выдумки Отто. Но мне хочется надеяться, что где-то внутри него кроется мой прежний сын.

Он передергивает плечами.

— Да по-разному. Например, взять бензин и зажигалку и поджечь школу. А еще ты предлагала отравить еду в столовой. Мы долго обсуждали этот вариант — он казался идеальным. Прикончить их всех разом.

— И как мы собирались отравить их?

Сын расслабляется и ослабляет хватку на моем запястье. Я пытаюсь высвободиться, но он тут же притягивает меня ближе. Снова передергивает плечами и уверенно отвечает:

— Ботокс. Ты сказала, что сможешь его достать.

Ботокс. Ботулотоксин. Он есть у нас в клинике — им лечат мигрень, болезнь Паркинсона и многое другое. Но он может быть и смертелен. Это одно из самых смертоносных веществ в мире.

— Или зарезать их всех. — Как уверяет Отто, мы решили, что этот способ лучше всех остальных: не придется ждать, когда я достану яд. К тому же нож легче пронести в рюкзаке, чем бутылки с жидкостью. И можно приступить к делу уже на следующий день.

— Мы вернулись в квартиру. Помнишь, мама? Влезли обратно в окно и пошли смотреть ножи, чтобы выбрать подходящий. И ты выбрала.

Сын рассказывает, что я остановилась на поварском ноже из-за его размера.

По словам Отто, после этого я достала точильный камень Уилла, заметив, что острый нож безопаснее тупого, и улыбнулась сыну. Затем сунула нож ему в рюкзак, в мягкий чехол для ноутбука, на самое дно. Застегнула рюкзак на молнию и подмигнула.


«Не волнуйся: необязательно попасть в жизненно важный орган. Достаточно задеть артерию», — так, если верить Отто, я сказала.

У меня сводит внутренности от одной мысли об этом. Свободная рука зажимает рот, желчь медленно поднимается по пищеводу. Мне хочется крикнуть «Нет!». Сказать, что сын ошибается. Что я никогда не говорила ничего подобного. Что он все выдумал.

Не успеваю ответить, как Отто продолжает: якобы перед сном я заявила ему: «Не позволяй никому смеяться над тобой. Если будет нужно, ты заставишь их всех заткнуться».

В ту ночь Отто спал гораздо лучше обычного.

Но утром засомневался. Испугался.

Меня рядом не было — я ушла на работу. Он позвонил мне. Этот момент я помню: мне пришло голосовое сообщение, которое я прослушала только вечером.

«Мам, это я. Мне очень нужно с тобой поговорить».

Но было уже поздно: Отто принес нож в школу. Слава богу, никто не пострадал. Слушая сына, я осознаю жутковатую вещь.

Он не считает все это выдумкой. Он правда верит, что это я сунула нож ему в рюкзак и что я солгала ему.

Ничего не могу с собой поделать: поднимаю свободную руку и провожу по сыновьему подбородку. Отто напрягается, но не отстраняется. На подбородке есть волоски, совсем немножко. Однажды они вырастут в бороду. Как же маленький мальчик, однажды порезавший себе большой палец бритвой Уилла, стал таким взрослым, что скоро начнет бриться?

Его волосы падают на глаза. Убираю их назад и вижу в глазах сына не обычную враждебность, а только боль.

— Если я причинила тебе боль, мне очень жаль, — шепчу я. — Я никогда не сделала бы это нарочно.

Лишь тогда Отто уступает. Выпускает мое запястье. Я быстро делаю шаг назад.

— Может, приляжешь? — предлагаю ему. — А я принесу тебе тост.

— Я не голоден, — бурчит он.

— А что насчет сока?

Сын игнорирует меня.

С облегчением смотрю, как он разворачивается и карабкается по лестнице к себе комнату — по-прежнему с рюкзаком на спине.

Иду в кабинет на первом этаже, закрываю за собой дверь, бросаюсь к компьютеру и открываю браузер. Захожу на сайт паромной компании, ища новости о задержках. Очень хочется, чтобы Уилл вернулся. Надо рассказать ему о нашем с Отто разговоре. Надо пойти в полицию. Не хочу больше ждать.

Если б не ужасная погода, я бы уже ушла. Сказала бы Отто, что у меня дела, и не возвращалась бы до самого прихода Уилла.

Когда я начинаю вводить текст в поисковике, высвечиваются предыдущие запросы.

У меня перехватывает дыхание. Эрин Сабин. Кто-то искал информацию о бывшей невесте Уилла. Наверное, у него ностальгия из-за двадцатой годовщины ее смерти.

Не могу устоять перед искушением и кликаю ссылку.

Вижу изображения и статью — отчет двадцатилетней давности о смерти Эрин. В статье есть фотографии, в том числе извлеченного из ледяного пруда автомобиля. Эвакуатор вытаскивает машину из воды, на заднем плане — грустные спасатели. Читаю текст. Все так, как и рассказывал Уилл. Эрин потеряла управление во время сильной вьюги — вроде той, что сейчас бушует здесь, — и утонула.

На втором снимке Эрин с семьей. Их четверо: мать, отец, Эрин и ее младшая сестра, которая на вид старше Тейта, но младше Отто. Лет десять-одиннадцать. Снимал явно профессионал. Семья стоит на улице на фоне аллеи деревьев. Мать присела на ярко-желтый стул, поставленный специально для фотографии. Остальные встали вокруг, девочки прильнули к матери.

Не могу оторвать взгляд от матери. Что-то в этой кругленькой женщине с темными волосами до плеч беспокоит меня, задевает за живое. Только не знаю, что именно. Что-то, витающее на периферии сознания… Что в ней такого особенного?

Как раз в этот момент начинают выть собаки. Слышно даже отсюда. Наконец-то им надоела вьюга и они хотят внутрь.

Встаю из-за стола, выхожу из кабинета, быстрым шагом направляюсь на кухню и распахиваю заднюю дверь. Выхожу на крыльцо и шикаю на собак, чтобы возвращались в дом, но они не слушаются.

Иду через двор. Обе собаки застыли в углу, словно статуи. Они что-то поймали — наверное, кролика или белку. Надо остановить их, пока не растерзали бедняжку. Мысленно уже вижу кровь зверька на белом снегу.

Двор в сугробах. Где-то намело целый фут, а кое-где снег едва припорошил траву. Ветер изо всех сил пытается сбить с ног. Пробираюсь по двору. Он большой, а собаки далеко: что-то теребят лапами. Я хлопаю в ладоши и снова зову их, но они все равно не идут. Косой ветер забрасывает меня снегом. Снег забивается в штанины и за ворот пижамы. Ноги в тапочках ломит от пронизывающего холода — не догадалась обуться как следует, прежде чем выйти.

Трудно хоть что-нибудь разглядеть. Деревья, дома, горизонт исчезают в снегу. Трудно открыть глаза. Интересно, как дети доберутся домой из школы?

На полпути даже подумываю повернуть обратно: не знаю, хватит ли сил дойти до конца. Снова хлопаю в ладоши и зову. Нет, не идут. К Уиллу сразу прибежали бы…

Заставляю себя не останавливаться. Дышать больно — воздух такой холодный, что обжигает горло и легкие.

Собаки снова лают. Последние двадцать футов одолеваю бегом. Они виновато смотрят на меня, и я ожидаю увидеть между их лап полусъеденный трупик животного.

Протягиваю руку, хватаю одну из девочек за ошейник и тяну к себе:

— Домой.

Наплевать, есть ли там растерзанная белка: главное — вернуться. Но собака не трогается с места, поскуливая и отказываясь уходить. Она слишком большая, чтобы я могла дотащить ее до самого дома. Я пытаюсь, но из-за ее тяжести шатаюсь и теряю равновесие. Падаю вперед на четвереньки — туда, где передо мной, между собачьими лапами, в снегу что-то сверкает. Это не кролик и не белка — что-то слишком маленькое.

Длинное, тонкое и острое. Сердце колотится в груди, пальцы дрожат, перед глазами опять пляшут черные точки. Мне дурно. Стою на четвереньках. Меня рвет. Грудь содрогается от спазма, но, кроме сухого кашля, наружу ничего не выходит. Я еще не ела — только сделала несколько глотков кофе, так что желудок пуст.