Другая миссис

Речь о моем сыне. Способен ли мой сын на убийство?

— Ты не согласна, Сэйди? Ты правда думаешь, что Отто мог убить Морган? — спрашивает Уилл. Мое молчание и неуверенность говорят сами за себя. Я молча признаю: Отто действительно мог убить Морган.

Уилл шумно выдыхает. Он явно рассержен и говорит отрывисто.

— Поступок Отто никак не тянет на попытку убийства. Ради всего святого, ему всего четырнадцать. Он ребенок. Действовал в порядке самообороны: постоял за себя единственным доступным ему способом. Сэйди, ты мыслишь нелогично!

— А если логично?

— Нет, нелогично, — мгновенно реагирует Уилл. — Отто просто постоял за себя, потому что больше никто за него не заступился.

Муж замолкает, хотя я чувствую: он не все сказал. Например, что Отто взял все в свои руки из-за меня. Потому что я палец о палец не ударила даже после того, как сын рассказал мне об издевательствах. Потому что не слушала его. В школе есть горячая линия для борьбы с буллингом. Я могла позвонить и оставить анонимную жалобу или позвонить учителю и пожаловаться не анонимно. Но я ничего не сделала. Проигнорировала Отто, пусть даже непреднамеренно.

Уилл пока не обвиняет меня прямо, но я чувствую упрек в невысказанных словах. Он осуждает меня молча. Думает, что Отто пронес нож в школу по моей вине, потому что я не предложила нашему четырнадцатилетнему сыну разумной альтернативы.

Отто не убийца. Он никогда не сделал бы больно этим ребятам. Он просто испуганный мальчик, у которого куча проблем. Это совсем другое.

— Уилл, мне страшно, — признаюсь я.

— Я знаю, Сэйди, — голос мужа смягчается. — Нам обоим страшно.

— Я должна передать полотенце полиции. Мы не имеем права прятать его. — Голос дрожит, я едва не плачу.

Лишь тогда Уилл смягчается — из-за моего тона. Он понимает: мне не по себе.

— Ладно. Я отменю сегодняшние занятия, как только доберусь до кампуса. Буду дома через час. Не трогай пока полотенце.

И добавляет уже мягче:

— Мы вместе навестим офицера Берга. Вместе поговорим с ним. Подожди, пока я вернусь.

Повесив трубку, иду в гостиную — ждать. Опускаюсь на бархатистый диван и вытягиваю ноги. Если закрою глаза, то, наверное, усну. Сказываются тревога и усталость. Чувствую себя истощенной. Глаза закрываются сами собой.

И тут же распахиваются.

Меня пугает шум у входной двери — она содрогается.

Твержу себе, что это просто ветер.

Но затем раздается скрежет ключа в замке.

После нашего с Уиллом разговора прошло минут десять-пятнадцать, не больше. За это время он только-только добрался до материка, не говоря о том, чтобы дождаться, пока выйдут все пассажиры, и сесть на обратный рейс. Он не успел бы ни доплыть до острова, ни добраться домой от причала.

Это не Уилл. Кто-то другой.

Я медленно отодвигаюсь от двери, ища, где спрятаться. Но не успеваю сделать и пары шагов, как дверь резко распахивается и отлетает назад от резинового ограничителя. В прихожей появляется Отто. Рюкзак на плече, волосы припорошены снегом. Он весь белый от снега. Щеки покраснели от холода. Кончик носа тоже красный, все остальное бледное.

Сын захлопывает за собой дверь.

— Отто, — выдыхаю я, застыв на месте и прижав руку к груди. — Что ты здесь делаешь?

— Заболел.

Да, он выглядит осунувшимся, но не факт, что больным.

— Из школы никто не звонил. — По идее, школьная медсестра должна была позвонить и сообщить, что мой сын заболел, после чего я поехала бы за ним. Но этого не было. — Медсестра просто отправила тебя домой? — Я злюсь, что она позволила ребенку уйти из школы посреди учебного дня, и в то же время мне страшно: меня тревожит выражение лица Отто. Сын не должен быть сейчас дома. Почему он здесь?

Отто заходит в комнату.

— Я не отпрашивался. Просто ушел.

— Ясно. — Чувствую, как мои ноги сами отступают на дюйм.

— На что ты намекаешь? Я же сказал, что заболел. Ты мне не веришь?

Такой враждебный тон… это совсем не похоже на Отто.

Сын смотрит на меня, стиснув зубы и выпятив подбородок. Приглаживает волосы ладонями и сует руки в карманы джинсов.

— И что у тебя болит? — Я начинаю чувствовать тяжесть в животе.

Отто делает еще шаг навстречу.


— Горло.

Его голос совсем не хриплый. И он не прижимает руку к горлу, как делают, когда оно болит. Хотя, возможно, говорит правду. Сейчас у многих фарингит или грипп.

— Отец скоро приедет, — зачем-то выдавливаю я.

— Нет, — голос сына леденяще-спокоен. — Папа на работе.

— Он отменил занятия. — Я снова отступаю назад. — Возвращается домой. Скоро будет здесь.

— Почему?

Я продолжаю незаметно пятиться и упираюсь спиной в каминную полку. Вру Отто, что Уилл тоже чувствует себя неважно:

— Он поехал назад, как только добрался до материка. — Я смотрю на часы. — Должен быть дома с минуты на минуту.

— Нет, его не будет, — говорит Отто тоном, не терпящим возражений.

Делаю глубокий вдох и медленный выдох.

— Ты о чем?

— Паромы задерживаются из-за шторма. — Он снова откидывает рукой волосы.

— А ты как добрался?

— Мой паром ушел последним.

— А…

Теперь мы заперты наедине, пока не восстановится сообщение с материком. Сколько времени это займет? Странно, почему Уилл не позвонил и не сказал о задержке паромов. Правда, мой телефон в другой комнате… Я не услышала бы звонок.

В этот момент дом сотрясается от порыва ветра. Все дрожит. Лампа на столе мигает. Я задерживаю дыхание, ожидая, что в комнате вот-вот станет темно. В окна проникает немного света, но их заметает снегом, и разглядеть что-нибудь все труднее. Мир снаружи становится темно-серым. Собаки лают.

— Хочешь, посмотрю горло?

Отто не отвечает. Я достаю фонарик из сумки в прихожей и подхожу к нему. Когда мы рядом, сразу заметно, что он выше меня — вымахал чуть ли не за одну ночь. И теперь смотрит на меня сверху вниз. Отто не отличается крепким телосложением — он скорее долговязый. Запах как у любого подростка: в пубертатный период у них выделяются гормоны вместе с по́том. И все-таки Отто красив. Вылитый Уилл, только моложе и худощавее.

Протягиваю руку и щупаю его лимфатические узлы. Они увеличены. Возможно, сын в самом деле болен.

— Открой рот пошире, — приказываю я.

Поколебавшись, Отто подчиняется, хоть и открывает рот еле-еле: у меня едва получается заглянуть внутрь.

Свечу фонариком и вижу красное воспаленное горло. Щупаю его лоб, ища признаки жара. Вспоминаю вдруг, как Отто простыл то ли в четыре года, то ли в пять. Тогда я проверяла температуру более точным способом — не рукой, а губами. Когда-то одного быстрого поцелуя в лоб хватало, чтобы определить, заболели мальчики или нет. К тому же они так безвольно и беспомощно лежали в моих объятиях, желая, чтобы с ними понянчились… Те времена давно прошли.

Внезапно Отто крепко сжимает мое запястье. Быстро отдергиваю руку, но у него сильная хватка — я не могу высвободиться.

Роняю фонарик. Батарейки катятся по полу.

— Отто, ты что делаешь? Отпусти! — кричу я, отчаянно пытаясь высвободиться. — Мне больно!

Но он не отпускает.

Поднимаю взгляд: сын смотрит на меня. Сегодня его глаза скорее карие, чем голубые, и скорее грустные, чем злые.

— Никогда тебя не прощу, — шепчет он, и я перестаю сопротивляться.

— За что, Отто? — выдыхаю я, по-прежнему думая о полотенце и кулоне.

Свет снова мигает. Замерев, я жду, что он совсем погаснет. Взгляд останавливается на лампе. Жаль, мне нечем защищаться. У лампы керамическое основание — красивое, блестящее, прочное. И достаточно тяжелое, чтобы им можно было причинить вред, но не настолько, чтобы его было трудно поднять. Однако до лампы футов шесть — не дотянуться. К тому же я не уверена, что смогу схватить ее и ударить тяжелым концом по голове родного сына. Даже в порядке самообороны.

Кадык на шее Отто ходит ходуном.

— Ты знаешь, о чем я, — он с трудом сдерживает слезы.

Качаю головой:

— Нет, не знаю.

Впрочем, через секунду я понимаю, что он имеет в виду. Отто никогда не простит, что я не заступилась за него в тот день в кабинете директора. Что не подыграла его лжи.

— О твоем вранье! — кричит он, теряя самообладание. — О ноже!

— Я никогда не врала.