Другая миссис
Часть 32 из 53 Информация о книге
Для доступа к библиотеке пройдите авторизацию
— Дело в том, — начинает она, — что если б моя мать не была все время так чертовски одинока, то, возможно, не потеряла бы волю к жизни. Если б он ответил ей взаимностью, возможно, она подольше задержалась бы на этом свете. Она так устала притворяться счастливой каждый день, черт возьми… Несчастной внутри, но счастливой снаружи. Никто не верил, что ей больно, даже врачи. Она никак не могла доказать, что ей больно. Ничем не могла себе помочь. Все эти гребаные скептики — это они убили ее.
— Фибромиалгия — страшная болезнь, — сочувствую я. — Жаль, мы не были знакомы с твоей матерью. Может, я сумела бы помочь ей…
— Чушь собачья. Никто не мог ей помочь.
— Я бы постаралась. Сделала все, что в моих силах.
Ее смех похож на кудахтанье.
— Ты еще глупее, чем пытаешься казаться. Похоже, у нас есть кое-что общее…
Имоджен меняет тактику? Я не верю своим ушам.
— Да ну? И что же?
Не могу вообразить, что могло бы связывать меня и Имоджен.
Девушка подходит ближе.
— И ты, и я, — она тычет пальцем в пространство между нами, — мы обе ненормальные.
Сглатываю ком в горле. Имоджен делает еще один шаг вперед, ее палец упирается мне в грудь. Кора дерева царапает спину. Я не в силах пошевелиться. Имоджен повышает голос, теряя над собой контроль:
— Ты решила, что можешь просто заявиться и занять ее место. Спать в ее постели. Носить ее одежду. Но ты — не она. И никогда не станешь ею! — Девушка срывается на крик.
— Имоджен, — шепчу я. — Я никогда…
Она опускает голову, пряча лицо в ладонях, и начинает рыдать, содрогаясь всем телом.
— Я никогда не займу место твоей матери, — тихо заканчиваю я.
Даже в воздухе вокруг разлиты гнев и горечь. Я напрягаюсь, когда порыв ветра ударяет мне прямо в лицо. Вижу, как развеваются крашеные черные волосы Имоджен. Ее кожа не бледная, как обычно, а красная и шершавая.
Тянусь к ней, намереваясь погладить ее по руке, утешить. Имоджен резко отстраняется. Опускает руки, поднимает на меня глаза и вдруг начинает кричать. Ее внезапность и пустой взгляд пугают меня. Я пячусь.
— Мама не смогла этого сделать. Хотела, но просто не смогла. Она стояла, смотрела на меня, плакала, умоляла: «Помоги мне, Имоджен!»
Девушка вся кипит. Слюна брызжет изо рта, скапливается в уголках губ, но Имоджен не вытирает ее. Я в замешательстве склоняю голову. О чем она?
— Она хотела, чтобы ты помогла ей справиться с болью? Чтобы боль ушла?
Имоджен трясет головой и смеется:
— Ты идиотка.
Вытирает слюну, выпрямляется и вызывающе смотрит на меня. Теперь она больше походит на привычную Имоджен, а не на сломленную.
— Нет, — хладнокровно продолжает она. — Мама не хотела, чтобы я помогла ей жить. Она хотела, чтобы я помогла ей умереть.
У меня перехватывает дыхание. Вспоминаю о табурете, который стоял слишком далеко от ног Элис.
— Имоджен, что ты наделала?!
— Ты и понятия не имеешь, — ее тон становится ледяным. — Понятия не имеешь, каково это — слушать, как она рыдает по ночам. Ей было так больно, что она не могла удержаться от криков. Она радовалась, когда приходил новый врач, когда назначали новое лекарство, но каждый раз ее надежды рушились, черт побери! Все было безнадежно. Ей не становилось лучше — и никогда не стало бы. Никто не должен жить в такой жути!
Имоджен со слезами на глазах начинает рассказывать о том дне с самого начала. С утра все было как обычно. Она проснулась и отправилась в школу. Обычно, когда она возвращалась домой, Элис ждала ее у двери, но в тот день матери там не оказалось. Имоджен позвала ее — без ответа. Тогда девушка обошла весь дом, и тут ее внимание привлек свет на чердаке. Там она обнаружила мать на табурете с петлей на шее. Элис простояла так уже несколько часов. Ее колени дрожали от страха и изнеможения — мать тщетно пыталась спрыгнуть с табурета. Она оставила на полу записку, которую Имоджен выучила наизусть.
«Ты не хуже меня знаешь, как тяжело мне пойти на такое. Дело не в тебе, ты не сделала ничего плохого. Это не значит, что я не люблю тебя. Но я не могу и дальше жить двойной жизнью».
Значит, это не любовное послание, а предсмертная записка Элис, которую Имоджен в тот день подняла и сунула в карман своей толстовки. Вначале она попыталась уговорить мать слезть с табурета. Убедить ее жить дальше. Но Элис уже приняла решение — просто не могла сделать последний шаг. «Помоги мне, Имоджен», — умоляла она.
Имоджен смотрит прямо на меня.
— Я выдернула этот гребаный табурет у нее из-под ног. Это было тяжело, но я закрыла глаза и дернула изо всей силы. А потом убежала так быстро, как никогда в жизни не бегала. У себя в комнате накрылась гребаной подушкой и орала во все горло, чтобы не слышать, как она умирает.
У меня перехватывает дыхание. Все оказалось не суицидом, но и не преступлением, как я подозревала. Элис помогли умереть. Так некоторые врачи подсыпают смертельную дозу снотворного безнадежному больному, чтобы позволить ему умереть по собственному желанию.
Мне такое и в голову не приходило. Моя задача — помочь пациентам выжить, а не умереть.
Я смотрю на Имоджен с открытым ртом. Что это за человек, который пошел на такое? Что это за человек, который смог ухватиться за табурет и выдернуть из-под ног матери, прекрасно зная, к чему это приведет?
Не каждый осмелится действовать импульсивно, стараясь не думать о последствиях. Имоджен могла бы не выдергивать табурет, а позвать на помощь или перерезать петлю на шее Элис.
Девушка передо мной рыдает, содрогаясь в конвульсиях. Не представляю, через что ей пришлось пройти и что она видела. Ни одна шестнадцатилетняя не должна оказываться в такой ситуации.
«Тебе должно быть стыдно, Элис, — думаю я. — И тебе, Имоджен, тоже».
— Понимаю, у тебя не было другого выхода.
Это ложь. Я говорю это только в утешение, потому что Имоджен, скорее всего, в нем нуждается. Нерешительно тянусь к ней. Всего на секунду она позволяет дотронуться до себя. Но когда я осторожно обнимаю ее, перепуганную и готовую отстраниться, мне приходит в голову, что я обнимаю убийцу — пусть с ее точки зрения такой поступок оправдан. Но сейчас она раскаивается и скорбит. Впервые Имоджен проявляет какую-то эмоцию, кроме злобы. Раньше я никогда не видела ее такой.
Но вот она резко выпрямляется, будто услышав мои мысли, и вытирает слезы рукавом. Взгляд пустой, выражение лица бесстрастно.
Внезапно Имоджен толкает меня в плечо, совершенно не церемонясь — грубо, враждебно. То место, где кончики ее пальцев впились в нежную кожу — между ключицей и ребрами — болит. Я отступаю на шаг и спотыкаюсь о камень.
— Убери от меня руки, черт побери! Или я сделаю с тобой то же, что сделала с ней!
Камень оказался таким большим, что я потеряла равновесие и рухнула на мокрую заснеженную землю.
У меня перехватывает дыхание. Я смотрю на Имоджен снизу вверх. Она молча возвышается надо мной. Говорить нам не о чем.
Она подбирает с земли сук и резко выбрасывает вперед руку, словно собираясь ударить. Я вздрагиваю и инстинктивно прикрываю голову ладонями.
Но удара нет. Вместо этого Имоджен кричит так громко, что, кажется, подо мной содрогается земля:
— Убирайся!
Поднимаюсь и поспешно ухожу, хотя и боюсь поворачиваться к ней спиной. Слышу, как она кричит мне вслед «тварь!» — как будто одной угрозы убийством недостаточно.
Сэйди
Возвращаюсь домой уже вечером, сворачиваю на нашу улицу и направляюсь вверх по склону. Прошло много времени с того момента, как я оставила Имоджен на кладбище. Тогда был полдень, а сейчас почти ночь. На улице темно. Время пролетело как-то незаметно. У меня два пропущенных звонка — оба от Уилла, который интересуется, где же я. Когда увижу его, обязательно расскажу, как провела день. Расскажу о разговоре на кладбище. Но о кое-каких подробностях умолчу: что обо мне подумает Уилл, если узнает, что я украла ключи у чужой женщины и вломилась к ней в дом?
Когда я проезжаю мимо пустующего дома рядом с нашим, невольно задерживаю на нем взгляд. Внутри темно, как и должно быть: свет включится позже. Подъездную дорожку замело снегом, хотя у других все расчищено. Совершенно ясно: сейчас там никто не живет.
Меня распирает от внезапного желания осмотреть дом изнутри.
Не то чтобы я думаю, что там кто-то есть, но меня гложет одна мысль: если убийца прикончил Морган поздно ночью, то сразу вернуться на материк паромом он никак не мог. И должен был где-то переночевать. А пустой дом, в который никто не заглядывает, — самое подходящее место, не так ли?
Оставляю машину на подъездной дорожке и крадусь по заснеженной лужайке. Я ищу не убийцу, а следы его пребывания.
Оглядываюсь через плечо: не видит ли кто? Не следит ли за мной?
На снегу следы. Иду по ним.
Это маленький коттедж. Подхожу и первым делом стучу в дверь. Конечно, никто не ответит, но неразумно входить без стука. В ответ — тишина. Прижимаюсь лицом к окну и заглядываю внутрь. Ничего необычного: гостиная с зачехленной мебелью.
Обхожу дом вокруг. Точно не уверена, но должен быть какой-то способ попасть внутрь. И он действительно находится после недолгих поисков и нескольких неудачных попыток, когда я уже начинаю терять надежду.
Подвальное окно в задней части дома заколочено не слишком надежно.
Дергаю доски — легко поддаются. Стряхиваю с них снег, отрываю дрожащими руками и кладу в сторонку.
Осторожно лезу в проем. Он очень тесный, так что приходится извиваться. Сетка оказывается надорванной — достаточно, чтобы протиснуться. Дергаю раму без особой надежды, что она поддастся, — не может же все быть настолько легко. К моему удивлению, она поддается.
Да, подвальное окно открыто.
Что за хозяева — не проверили, все ли надежно заперто, перед тем как уехать на всю зиму…
Лезу ногами вперед. Неуклюже протискиваюсь в темный подвал. Голова в паутине, ноги нащупывают бетонный пол. Паутина налипла на волосы, но сейчас это волнует меня меньше всего — есть вещи куда страшнее. Сердце колотится как бешеное. Озираюсь, чтобы убедиться: я тут одна.
Никого не видно, но здесь слишком темно, чтобы знать наверняка.
Не торопясь пересекаю подвал и натыкаюсь на недостроенную лестницу, ведущую на первый этаж. Медленно взбираюсь по ней, стараясь бесшумно переставлять ноги. Кладу потную, дрожащую ладонь на дверную ручку и внезапно задумываюсь: с чего мне взбрело в голову, что явиться сюда — хорошая идея? Но я уже зашла слишком далеко и не могу отступать. Я должна выяснить, был ли тут кто-то.
Поворачиваю ручку, открываю дверь и захожу на первый этаж.
Меня переполняет страх. Я понятия не имею, есть ли кто-нибудь в этом доме. Я не могу даже кричать из боязни, что меня услышат. Но, пробираясь по этажу, никого не встречая и освещая себе путь фонариком телефона, замечаю явные признаки того, что здесь кто-то был. На кресельном чехле в гостиной вмятина — тут кто-то сидел. Табуретка у пианино выдвинута, на пианино лежат ноты. На кофейном столике — крошки.
Коттедж одноэтажный. Пробираюсь по темному узкому коридору на цыпочках, чтобы не издать ни звука. Стараюсь задержать дыхание, делая короткие неглубокие вдохи, только когда легкие начинают гореть от нехватки кислорода.
Подхожу к ближайшей комнате и заглядываю внутрь, светя фонариком. Она небольшая — спальная, переоборудованная в швейную мастерскую. Здесь обитает швея. Дальше — маленькая комната, заставленная вычурной антикварной мебелью, скрытой чехлами. Мои ноги погружаются в мягкий ковровый ворс, и я испытываю угрызения совести, что не разулась — как будто это мой самый страшный грех. А ведь у меня на счету проникновение со взломом…
— Фибромиалгия — страшная болезнь, — сочувствую я. — Жаль, мы не были знакомы с твоей матерью. Может, я сумела бы помочь ей…
— Чушь собачья. Никто не мог ей помочь.
— Я бы постаралась. Сделала все, что в моих силах.
Ее смех похож на кудахтанье.
— Ты еще глупее, чем пытаешься казаться. Похоже, у нас есть кое-что общее…
Имоджен меняет тактику? Я не верю своим ушам.
— Да ну? И что же?
Не могу вообразить, что могло бы связывать меня и Имоджен.
Девушка подходит ближе.
— И ты, и я, — она тычет пальцем в пространство между нами, — мы обе ненормальные.
Сглатываю ком в горле. Имоджен делает еще один шаг вперед, ее палец упирается мне в грудь. Кора дерева царапает спину. Я не в силах пошевелиться. Имоджен повышает голос, теряя над собой контроль:
— Ты решила, что можешь просто заявиться и занять ее место. Спать в ее постели. Носить ее одежду. Но ты — не она. И никогда не станешь ею! — Девушка срывается на крик.
— Имоджен, — шепчу я. — Я никогда…
Она опускает голову, пряча лицо в ладонях, и начинает рыдать, содрогаясь всем телом.
— Я никогда не займу место твоей матери, — тихо заканчиваю я.
Даже в воздухе вокруг разлиты гнев и горечь. Я напрягаюсь, когда порыв ветра ударяет мне прямо в лицо. Вижу, как развеваются крашеные черные волосы Имоджен. Ее кожа не бледная, как обычно, а красная и шершавая.
Тянусь к ней, намереваясь погладить ее по руке, утешить. Имоджен резко отстраняется. Опускает руки, поднимает на меня глаза и вдруг начинает кричать. Ее внезапность и пустой взгляд пугают меня. Я пячусь.
— Мама не смогла этого сделать. Хотела, но просто не смогла. Она стояла, смотрела на меня, плакала, умоляла: «Помоги мне, Имоджен!»
Девушка вся кипит. Слюна брызжет изо рта, скапливается в уголках губ, но Имоджен не вытирает ее. Я в замешательстве склоняю голову. О чем она?
— Она хотела, чтобы ты помогла ей справиться с болью? Чтобы боль ушла?
Имоджен трясет головой и смеется:
— Ты идиотка.
Вытирает слюну, выпрямляется и вызывающе смотрит на меня. Теперь она больше походит на привычную Имоджен, а не на сломленную.
— Нет, — хладнокровно продолжает она. — Мама не хотела, чтобы я помогла ей жить. Она хотела, чтобы я помогла ей умереть.
У меня перехватывает дыхание. Вспоминаю о табурете, который стоял слишком далеко от ног Элис.
— Имоджен, что ты наделала?!
— Ты и понятия не имеешь, — ее тон становится ледяным. — Понятия не имеешь, каково это — слушать, как она рыдает по ночам. Ей было так больно, что она не могла удержаться от криков. Она радовалась, когда приходил новый врач, когда назначали новое лекарство, но каждый раз ее надежды рушились, черт побери! Все было безнадежно. Ей не становилось лучше — и никогда не стало бы. Никто не должен жить в такой жути!
Имоджен со слезами на глазах начинает рассказывать о том дне с самого начала. С утра все было как обычно. Она проснулась и отправилась в школу. Обычно, когда она возвращалась домой, Элис ждала ее у двери, но в тот день матери там не оказалось. Имоджен позвала ее — без ответа. Тогда девушка обошла весь дом, и тут ее внимание привлек свет на чердаке. Там она обнаружила мать на табурете с петлей на шее. Элис простояла так уже несколько часов. Ее колени дрожали от страха и изнеможения — мать тщетно пыталась спрыгнуть с табурета. Она оставила на полу записку, которую Имоджен выучила наизусть.
«Ты не хуже меня знаешь, как тяжело мне пойти на такое. Дело не в тебе, ты не сделала ничего плохого. Это не значит, что я не люблю тебя. Но я не могу и дальше жить двойной жизнью».
Значит, это не любовное послание, а предсмертная записка Элис, которую Имоджен в тот день подняла и сунула в карман своей толстовки. Вначале она попыталась уговорить мать слезть с табурета. Убедить ее жить дальше. Но Элис уже приняла решение — просто не могла сделать последний шаг. «Помоги мне, Имоджен», — умоляла она.
Имоджен смотрит прямо на меня.
— Я выдернула этот гребаный табурет у нее из-под ног. Это было тяжело, но я закрыла глаза и дернула изо всей силы. А потом убежала так быстро, как никогда в жизни не бегала. У себя в комнате накрылась гребаной подушкой и орала во все горло, чтобы не слышать, как она умирает.
У меня перехватывает дыхание. Все оказалось не суицидом, но и не преступлением, как я подозревала. Элис помогли умереть. Так некоторые врачи подсыпают смертельную дозу снотворного безнадежному больному, чтобы позволить ему умереть по собственному желанию.
Мне такое и в голову не приходило. Моя задача — помочь пациентам выжить, а не умереть.
Я смотрю на Имоджен с открытым ртом. Что это за человек, который пошел на такое? Что это за человек, который смог ухватиться за табурет и выдернуть из-под ног матери, прекрасно зная, к чему это приведет?
Не каждый осмелится действовать импульсивно, стараясь не думать о последствиях. Имоджен могла бы не выдергивать табурет, а позвать на помощь или перерезать петлю на шее Элис.
Девушка передо мной рыдает, содрогаясь в конвульсиях. Не представляю, через что ей пришлось пройти и что она видела. Ни одна шестнадцатилетняя не должна оказываться в такой ситуации.
«Тебе должно быть стыдно, Элис, — думаю я. — И тебе, Имоджен, тоже».
— Понимаю, у тебя не было другого выхода.
Это ложь. Я говорю это только в утешение, потому что Имоджен, скорее всего, в нем нуждается. Нерешительно тянусь к ней. Всего на секунду она позволяет дотронуться до себя. Но когда я осторожно обнимаю ее, перепуганную и готовую отстраниться, мне приходит в голову, что я обнимаю убийцу — пусть с ее точки зрения такой поступок оправдан. Но сейчас она раскаивается и скорбит. Впервые Имоджен проявляет какую-то эмоцию, кроме злобы. Раньше я никогда не видела ее такой.
Но вот она резко выпрямляется, будто услышав мои мысли, и вытирает слезы рукавом. Взгляд пустой, выражение лица бесстрастно.
Внезапно Имоджен толкает меня в плечо, совершенно не церемонясь — грубо, враждебно. То место, где кончики ее пальцев впились в нежную кожу — между ключицей и ребрами — болит. Я отступаю на шаг и спотыкаюсь о камень.
— Убери от меня руки, черт побери! Или я сделаю с тобой то же, что сделала с ней!
Камень оказался таким большим, что я потеряла равновесие и рухнула на мокрую заснеженную землю.
У меня перехватывает дыхание. Я смотрю на Имоджен снизу вверх. Она молча возвышается надо мной. Говорить нам не о чем.
Она подбирает с земли сук и резко выбрасывает вперед руку, словно собираясь ударить. Я вздрагиваю и инстинктивно прикрываю голову ладонями.
Но удара нет. Вместо этого Имоджен кричит так громко, что, кажется, подо мной содрогается земля:
— Убирайся!
Поднимаюсь и поспешно ухожу, хотя и боюсь поворачиваться к ней спиной. Слышу, как она кричит мне вслед «тварь!» — как будто одной угрозы убийством недостаточно.
Сэйди
Возвращаюсь домой уже вечером, сворачиваю на нашу улицу и направляюсь вверх по склону. Прошло много времени с того момента, как я оставила Имоджен на кладбище. Тогда был полдень, а сейчас почти ночь. На улице темно. Время пролетело как-то незаметно. У меня два пропущенных звонка — оба от Уилла, который интересуется, где же я. Когда увижу его, обязательно расскажу, как провела день. Расскажу о разговоре на кладбище. Но о кое-каких подробностях умолчу: что обо мне подумает Уилл, если узнает, что я украла ключи у чужой женщины и вломилась к ней в дом?
Когда я проезжаю мимо пустующего дома рядом с нашим, невольно задерживаю на нем взгляд. Внутри темно, как и должно быть: свет включится позже. Подъездную дорожку замело снегом, хотя у других все расчищено. Совершенно ясно: сейчас там никто не живет.
Меня распирает от внезапного желания осмотреть дом изнутри.
Не то чтобы я думаю, что там кто-то есть, но меня гложет одна мысль: если убийца прикончил Морган поздно ночью, то сразу вернуться на материк паромом он никак не мог. И должен был где-то переночевать. А пустой дом, в который никто не заглядывает, — самое подходящее место, не так ли?
Оставляю машину на подъездной дорожке и крадусь по заснеженной лужайке. Я ищу не убийцу, а следы его пребывания.
Оглядываюсь через плечо: не видит ли кто? Не следит ли за мной?
На снегу следы. Иду по ним.
Это маленький коттедж. Подхожу и первым делом стучу в дверь. Конечно, никто не ответит, но неразумно входить без стука. В ответ — тишина. Прижимаюсь лицом к окну и заглядываю внутрь. Ничего необычного: гостиная с зачехленной мебелью.
Обхожу дом вокруг. Точно не уверена, но должен быть какой-то способ попасть внутрь. И он действительно находится после недолгих поисков и нескольких неудачных попыток, когда я уже начинаю терять надежду.
Подвальное окно в задней части дома заколочено не слишком надежно.
Дергаю доски — легко поддаются. Стряхиваю с них снег, отрываю дрожащими руками и кладу в сторонку.
Осторожно лезу в проем. Он очень тесный, так что приходится извиваться. Сетка оказывается надорванной — достаточно, чтобы протиснуться. Дергаю раму без особой надежды, что она поддастся, — не может же все быть настолько легко. К моему удивлению, она поддается.
Да, подвальное окно открыто.
Что за хозяева — не проверили, все ли надежно заперто, перед тем как уехать на всю зиму…
Лезу ногами вперед. Неуклюже протискиваюсь в темный подвал. Голова в паутине, ноги нащупывают бетонный пол. Паутина налипла на волосы, но сейчас это волнует меня меньше всего — есть вещи куда страшнее. Сердце колотится как бешеное. Озираюсь, чтобы убедиться: я тут одна.
Никого не видно, но здесь слишком темно, чтобы знать наверняка.
Не торопясь пересекаю подвал и натыкаюсь на недостроенную лестницу, ведущую на первый этаж. Медленно взбираюсь по ней, стараясь бесшумно переставлять ноги. Кладу потную, дрожащую ладонь на дверную ручку и внезапно задумываюсь: с чего мне взбрело в голову, что явиться сюда — хорошая идея? Но я уже зашла слишком далеко и не могу отступать. Я должна выяснить, был ли тут кто-то.
Поворачиваю ручку, открываю дверь и захожу на первый этаж.
Меня переполняет страх. Я понятия не имею, есть ли кто-нибудь в этом доме. Я не могу даже кричать из боязни, что меня услышат. Но, пробираясь по этажу, никого не встречая и освещая себе путь фонариком телефона, замечаю явные признаки того, что здесь кто-то был. На кресельном чехле в гостиной вмятина — тут кто-то сидел. Табуретка у пианино выдвинута, на пианино лежат ноты. На кофейном столике — крошки.
Коттедж одноэтажный. Пробираюсь по темному узкому коридору на цыпочках, чтобы не издать ни звука. Стараюсь задержать дыхание, делая короткие неглубокие вдохи, только когда легкие начинают гореть от нехватки кислорода.
Подхожу к ближайшей комнате и заглядываю внутрь, светя фонариком. Она небольшая — спальная, переоборудованная в швейную мастерскую. Здесь обитает швея. Дальше — маленькая комната, заставленная вычурной антикварной мебелью, скрытой чехлами. Мои ноги погружаются в мягкий ковровый ворс, и я испытываю угрызения совести, что не разулась — как будто это мой самый страшный грех. А ведь у меня на счету проникновение со взломом…