Другая миссис

Выхожу из ванной и направляюсь в спальню. Уилл следует за мной, садится на край кровати и натягивает носки, пока я одеваюсь.

Дни становятся все холоднее. Холод проникает в клинику через двери и окна. Стены пористые, а входные двери постоянно открываются и закрываются. Каждый раз, когда пациент входит или выходит, с ним просачивается холодный воздух.

Роюсь в куче одежды в поисках коричневого кардигана — одной из тех универсальных вещей, которые подходят почти ко всему. Он не мой — раньше его носила Элис. Я обнаружила его в доме, когда мы переехали. Кардиган поношенный — явно из разряда любимых вещей. Это одна из причин, почему он мне нравится. Он слегка растянут, с широким шалевым воротником на резинке и большими карманами, в которых можно спрятать руки. Спереди — четыре перламутровые пуговицы. Довольно тесный, учитывая, что Элис была меньше меня.

— Не видел мой кардиган?

— Какой кардиган?

— Коричневый. Который принадлежал Элис.

Уилл отвечает, что не видел. Он никогда ему не нравился. И вообще это очень странно, что я пользуюсь чужой вещью.

«Откуда он у тебя?» — спросил Уилл, когда я в первый раз появилась в кардигане. — «Из шкафа наверху. Видимо, принадлежал твоей сестре». — «Серьезно? — Он покачал головой. — Тебе не кажется, что это… как бы получше выразиться… отвратительно? Носить одежду покойной?»

Не успела я ответить, как Тейт заинтересовался, что значит «отвратительно». Я вышла из комнаты, чтобы избежать дальнейшего разговора, предоставив мужу просвещать сына.

Теперь же я нахожу среди белья, приготовленного в стирку, другой свитер и натягиваю поверх блузки. Уилл сидит и смотрит. Только когда я оделась, он встает с кровати, подходит, обнимает за талию и просит не беспокоиться насчет Джессики.

— У нее никаких шансов против тебя, — шепчет он мне на ухо и не очень удачно пытается пошутить, что Джессика — старая ведьма, редко моется, и у нее не хватает половины зубов, отчего во время разговора она брызгает слюной.

Я вымученно улыбаюсь:

— Судя по твоему отзыву, прелестная женщина.

Но по-прежнему ломаю голову, зачем им ехать туда вместе, а не встретиться прямо в библиотеке.

Уилл наклоняется еще ближе и шепчет:

— Может, после лего, когда дети лягут спать, мы с тобой тоже займемся налаживанием отношений?

И целует меня.

Мы еще ни разу не занимались любовью после его интрижки. Каждый раз, когда он дотрагивается до меня, все мои мысли только о ней. И поэтому ничего не происходит. Не могу сказать точно, но я уверена: разлучницей была студентка лет восемнадцати-девятнадцати. Ярко-розовая помада и тонкие маленькие трусики остались в моей спальне; значит, она имела наглость не только спать с женатым мужчиной, но и разгуливать по чужому дому без нижнего белья. Я в жизни не сделала бы ни того, ни другого.

Я часто задумывалась, как она к нему обращалась, — профессор, или же для нее он всегда был Уиллом. Или, как вариант, профессор Фоуст, хотя в этом я сомневалась. Слишком формальное обращение к мужчине, с которым спишь. Даже если он на двадцать лет старше, отец двоих детей и с проседью в волосах.

Я много думала о молодых нахалках. О том, как выглядит конкретно эта. На ум приходили стрижка пикси, блузки с глубокими вырезами, оголенный живот и коротенькие шорты, из-под которых свисают карманы. Чулки в сеточку, армейские ботинки, крашеные волосы…

Впрочем, я могла и ошибаться. Возможно, она была склонной к самоуничижению, застенчивой девушкой, которой не хватало уверенности в себе. И внимание со стороны женатого мужчины — всё, чем она могла похвастаться. Или, может, у них было еще что-то общее, помимо секса и желания спасти мир от экологической катастрофы…

В таком случае она, скорее всего, обращалась к нему профессор Фоуст.

Я никогда не расспрашивала Уилла, как она выглядит. Мне и хотелось, и не хотелось это знать. В конце концов я решила, что блаженны неведающие, и не спросила. Все равно он соврал бы и стал уверять, что никакой другой женщины не было. Что для него есть только я.

Наш брак мог рухнуть после этой измены, если б не мальчики. Я предложила развод, сказав, что, наверное, так будет лучше и для нас обоих, и для сыновей.

— О господи, нет! Ни в коем случае, — испугался Уилл. — Ты же обещала, что мы никогда не разведемся. Что всегда будем вместе, что ты никогда не покинешь меня!

Не припомню, чтобы я говорила такое. Так или иначе, все это обычная чепуха, которую несут влюбленные. Такие обещания не выдерживают проверки браком.

Какая-то маленькая частичка моего сознания винила в этой измене меня саму. Что это я толкнула Уилла в объятия другой женщины своим поведением. Винила свою карьеру, ради которой приходилось жертвовать отношениями. Наш брак омрачали мои частые отлучки и нехватка душевного участия. Интимность, беззащитность — это не мое. Уилл думал, что сможет меня изменить. Он ошибался.





Сэйди




Выруливаю на парковку нашей клиники, с облегчением отмечая, что она пуста. Скоро подъедут Джойс и Эмма, но пока что здесь только я. Шины шуршат по асфальту. Резко сворачиваю влево на свое место, осматривая соседнюю улицу: не светят ли поблизости чьи-то фары?

Выбираюсь из машины и иду через парковку. В такую рань все заволокло туманом. Воздух вокруг мутный, как суп. Даже в пяти футах не разобрать, что впереди. Дышать трудно. Понятия не имею, одна ли я здесь, или кто-то наблюдает за мной, прячась в тумане за пределами этих пяти футов. По спине пробегает холодок. Я вздрагиваю.

И обнаруживаю, что мчусь к двери клиники, поспешно вставляю ключ в замок, захлопываю за собой дверь и запираю на засов. И иду по узкому коридору в приемную, во владения Эммы.

Раньше вместо меня работала другая врач — местная старожилка, которая ушла в декрет и не вернулась. Джойс и Эмма часто показывают фотографии ребенка, жалуясь, как сильно им не хватает Аманды. Они считают меня причиной ее ухода, будто это я виновата, что Аманда решила посвятить себя материнству.

Я пришла к выводу, что местные не любят новичков. Исключение — если ты ребенок, как Тейт, или очень общителен, как Уилл. Мало кто добровольно выбирает жизнь на острове, изолированном от мира. Многие, кто еще не на пенсии, просто любят уединение. Они самостоятельны, самодостаточны, а еще замкнуты, капризны, упрямы и сторонятся людей. Среди них немало художников. В городке полно гончарных мастерских и картинных галерей, придающих ему культурность и претенциозность.

Тем не менее совсем без общества не обойтись, так как островная жизнь вызывает ощущение изоляции. Разница между мной и местными в том, что они здесь по своей воле.


Шарю рукой по стене, нащупывая выключатель. Лампы над головой с жужжанием оживают. Передо мной висит детище Эммы: большой календарь с маркерной доской, на котором означено наше с доктором Сандерс расписание. Расписание условное и часто меняется: мы не планируем заранее работу в конкретные дни. Если в этом безумном хаосе и есть какая-то последовательность, я ее не улавливаю.

Подхожу к календарю. Чернила смазаны, но я все равно нахожу нужное место. Фамилия «Фоуст» значится под датой «первое декабря». В тот день, когда мистер Нильссон якобы видел, как мы с Морган Бейнс ссорились. В тот день, когда, по его словам, я в ярости выдрала у нее клок волос.

Согласно календарю Эммы, первого декабря у меня была девятичасовая смена — с восьми утра до пяти вечера. В таком случае я находилась здесь, в клинике, в то же самое время, когда, как божился мистер Нильссон, ошивалась возле дома Бейнсов. Достаю из сумки телефон и фотографирую расписание как вещественное доказательство.

Присаживаюсь за L-образный стол. К нему прилеплены записки. Напоминание Эмме заказать больше картриджей для принтера. Напоминание доктору Сандерс перезвонить пациенту и сообщить результаты анализов. Напоминание с номером телефона матери одной из пациенток: позвонить, если найдут потерянную куклу. Пароль от компьютера там тоже есть. Включаю компьютер. Файлы нашей клиники хранятся в медицинской базе данных. Не знаю наверняка, является ли мистер Нильссон нашим пациентом, но сюда занесены сведения почти обо всех жителях острова.

Существует множество глазных болезней: от пресбиопии до катаракты, глаукомы и, наконец, дегенерации желтого пятна — одной из основных причин слепоты у пожилых. Вполне вероятно, что мистер Нильссон страдает одним из этих заболеваний, и именно поэтому ему показалось, что он видел меня с миссис Бейнс. Потому что зрение его подвело. Или, возможно, у него Альцгеймер в ранней стадии и он все перепутал. Открываю компьютерную программу и ищу файлы Джорджа Нильссона. Конечно же, они там есть. Я совершенно уверена, что это нарушение медицинской тайны, но все равно не останавливаюсь, хоть и не являюсь его лечащим врачом.

Просматриваю записи. Узнаю, что у него диабет и он принимает инсулин. Высокий уровень холестерина: чтобы держать его под контролем, мистер Нильссон принимает статины[22]. Пульс и давление нормальные для его возраста. Правда, он страдает кифозом[23], о чем я и так уже знала. Уродливый, причиняющий боль горб мистера Нильссона — следствие дистрофии костной ткани, которое гораздо чаще встречается у женщин, чем у мужчин.

Но это мне совершенно неинтересно.

Как ни странно, со зрением у него всё в порядке. И доктор Сандерс не отмечает никаких проблем с восприятием информации. Итак, насколько я могу судить, мистер Нильссон пребывает в здравом уме и с нормальным зрением. Что возвращает меня к вопросу, с которого все началось.

Зачем он солгал?

Закрываю программу, навожу мышку на ярлык интернета и щелкаю дважды. Ввожу на открывшейся странице «Кортни Бейнс». И только когда уже нажимаю «ввод», приходит мысль, осталась ли она Бейнс, или после развода вернула девичью фамилию. А может, снова вышла замуж… Но выяснять нет времени — в конце коридора открывается дверь. Едва успеваю закрыть окошко интернета и отойти от стола, как появляется Джойс.

— Доктор Фоуст, — здоровается она. Ее тон слишком враждебен для восьми утра. — Вы уже здесь, — сообщает она, как будто я сама этого не знаю. — Дверь была заперта. Я думала, тут никого нет.

— Я тут есть, — отвечаю язвительнее, чем хотелось бы. — Собиралась начать пораньше.

Становится ясно, что мой ранний приход раздражает Джойс точно так же, как и опоздание. В ее глазах я всегда виновна.





Мышка




Давным-давно жила-была женщина. Ее звали Фальшивая Мама. Конечно, на самом деле это не было ее настоящим именем, но Мышка называла ее именно так, пусть и не в лицо.

Фальшивая Мама была симпатичной длинноволосой шатенкой с хорошей кожей и широкой улыбкой. Она нарядно одевалась: например, в рубашки с отложным воротником и блестящие топы, которые заправляла в джинсы, чтобы они не торчали неряшливо, в отличие от одежды Мышки. Она всегда выглядела собранной, всегда с иголочки.

Мышка с отцом не наряжались — за исключением Рождества и когда отец уезжал по работе. Мышка считала нарядную одежду неудобной, сковывающей движения.

Девочка не подозревала о существовании Фальшивой Мамы до того вечера, когда она появилась в доме. Отец никогда не говорил о ней. Мышка решила, что, скорее всего, он встретил ее и сразу привел домой. Впрочем, девочка не расспрашивала отца, а сам он молчал.

В тот вечер, когда появилась Фальшивая Мама, отец вернулся как обычно. Как правило, он работал прямо из дома, сидя в комнате, которую называл «офисом». Хотя у него имелся и другой офис — где-то далеко в большом здании, которое Мышка видела только однажды. Но он ездил туда не каждый день, в отличие от отцов других детей. Вместо этого оставался дома, закрывался в кабинете и почти целый день говорил с клиентами по телефону.

Но иногда ему приходилось ездить в другой офис. Как в тот день, когда он привел домой Фальшивую Маму. А иногда приходилось ездить по делам, и тогда отец исчезал на несколько дней.

В тот вечер он пришел один, поставил портфель у двери, повесил пальто на крючок. Поблагодарил живущую через дорогу пожилую пару за то, что они присматривали за дочкой, и проводил их до двери. Мышка следовала за ним по пятам.

Они вместе смотрели, как старики с трудом переходят дорогу и возвращаются к себе. Похоже, им нелегко. Даже больно. Мышке не хотелось когда-нибудь стать старухой.

Когда они ушли, отец закрыл дверь, повернулся к ней и сказал, что у него для нее сюрприз, и пусть она зажмурится.

Мышка была уверена, что этот сюрприз — щенок, которого она умоляла купить с того самого дня, как они прошли мимо витрины зоомагазина: белый, большой, пушистый. Тогда отец сказал «нет»: щенок — это слишком хлопотно. Но он мог и передумать. Иногда он уступал, когда Мышке очень хотелось чего-нибудь, потому что Мышка — хорошая девочка. Отец не баловал ее, но радовался, когда она была счастлива. А щенок сделал бы ее очень-очень счастливой.

Мышка закрыла глаза ладонями и зачем-то перестала дышать. Она внимательно прислушивалась к звукам с другого конца комнаты, в ожидании тявканья и поскуливания. Но ни тявканья, ни поскуливания не раздавалось.

Вместо этого она услышала звук открывающейся и захлопывающейся входной двери. Мышка поняла, что это значит: отец вышел забрать щенка из машины. Ведь тот не мог прятаться в чемодане. Он остался в машине, чтобы стать сюрпризом для Мышки…

Девочка ждала с широкой улыбкой на лице, коленки дрожали от нетерпения. Она с трудом сдерживалась, продолжая жмуриться.

Мышка услышала, как захлопнулась дверь. Отец откашлялся.

— Открой глаза, — его голос был полон радостного предвкушения. Даже зажмурившись, Мышка знала, что на его лице тоже сияет улыбка.

Девочка открыла глаза — и невольно ахнула, прижав ладонь ко рту. Перед ней был вовсе не щенок.

А женщина.

Ее тонкая рука сжимала руку отца. Их пальцы сплелись, совсем как у мужчин и женщин, которых Мышка видела по телевизору. Незнакомка широко улыбалась большим красивым ртом. Она поздоровалась. Ее голос оказался таким же чудесным, как и ее лицо. Мышка ничего не ответила.

Женщина выпустила руку Мышкиного отца, подошла и присела на корточки, чтобы оказаться вровень с девочкой. Протянула свою худую руку, но Мышка понятия не имела, что делать, а потому просто уставилась на эту костлявую руку. Атмосфера в комнате стала напряженной. Даже дышать стало тяжелее.

— Ну же, не будь невежливой, — сказал отец. — Поздоровайся. Пожми руку.