Другая материя

Мой первый возлюбленный




Мой первый возлюбленный был магом. Мне было тринадцать лет, когда он был моим «мужем». Он рассказал мне, что Иегова – узурпатор, а изначально мир подарили тому, кого все считают дьяволом, а сам он называл его Асмодеем. Сам этот парень был богом гораздо высшего уровня, чем Иегова и Асмодей; Асмодей был чем-то вроде его младшего брата. Если делить всех на «светлых» и «тёмных», то он был «тёмный», но вообще он был радужный, потому что Радуга – это закон миров, и высший бог из тех, кого он знал, – Радужный Дракон. У него вообще была особая связь с огнём и драконами. Он носил в ухе рубиновую серьгу и внешне походил на Курта Кобейна. Он был очень низкого роста, гораздо ниже меня, но всегда казался мне невероятно привлекательным. Он работал водопроводчиком у нас в посёлке. И ещё он был убийцей и говорил, что создан, чтобы убивать. Этот парень учил, что надо следовать своей природе и слушать своё сердце. Он рассказывал мне мои сны, поднимал пламя свечи (я это тоже могу), являлся мне в зеркале. Когда он сам просился в армию, ему не поверили, что он маг, и поставили диагноз «шизофрения». Ему было девятнадцать лет. Он бухал, курил и когда-то прежде ширялся, и ещё они все любили дышать бензином на болоте. Меня как будто опаляет нестерпимый, бессмертный огонь – когда я вспоминаю, как я его любила. Он говорил: «Любви нет, есть только привязанность» – и при этом постоянно признавался мне в любви. В восемь лет его лишили девственности медсёстры в больнице. Ему понравилось. Он всем говорил: «Я тебя сейчас выебу». Ебал всех, кто движется, особенно был повёрнут на девственницах. Он был бисексуален и целовался при мне с другим парнем, за моей спиной лишил девственности моих подруг (а я с ним не спала). При всём этом он был адски ревнив. Мы в основном играли в насилие у меня в сарае, с ним и с моей подругой, – мы с подругой называли это «групповухой». Он разбил мне сердце и научил меня невероятно многому.





После окончания аспирантуры




Когда я окончила аспирантуру философского факультета, я абсолютно не понимала, как жить, чем теперь заниматься, как заработать себе на хлеб. Все планы пошли прахом, диссертацию я забросила, академическая карьера не сложилась. Лет до двадцати двух я предполагала, что буду заниматься философией и останусь преподавать её в университете, где я училась. Так вполне могло сложиться: на кафедре меня ценили, университет я закончила с отличием, поступила в аспирантуру. Но некоторым образом, по причинам экзистенциального характера, всему этому не суждено было сбыться, и я надолго выпала из жизни. Дело было отчасти в постигшей меня сразу после окончания университета болезни, отчасти в моей семейной ситуации. И вот аспирантура была закончена, диссертация не написана, и нужно было что-то делать, но что именно – непонятно. Тогда я пошла и год проработала обнажённой натурщицей в художественном училище. Если я работала очень интенсивно – я могла получить максимум десять тысяч рублей в месяц. Добрые студенты-скульпторы сделали мне специальный загончик в мастерской, и там я в перерыве между занятиями спала. Раздеваться я не стеснялась, и холодно не было: рядом со мной ставились специальные обогреватели. Только разве что сидеть в одной позе было трудно, и я мысленно считала секунды, ожидая перерыва и возможности поспать в загончике. Спать хотелось ужасно. Никаких перспектив в жизни не было. Рядом со мной работали в основном спившиеся и полубичующие люди или пенсионеры. Хотя я и оставила со временем эту работу и у меня потом были другие, но я и сейчас в такой же растерянности и непонимании, как заработать себе на кусок хлеба. Десять лет прошло, а я так этому и не научилась.





Кшиштоф и Мусик




Однажды мы решили завести сразу двух котов. Я хотела мейн-куна, а мама хотела шотландского вислоухого. Шотландского голубого котёнка – Мусика – мы купили у нормальной заводчицы, а вот с мейн-куном вышла нехорошая история. Мейн-куны стоят дорого, и мама нашла в интернете объявление от некой заводчицы, что она продаёт котёнка мейн-куна дешевле, потому что у неё произошла внеплановая вязка.



Мы поехали к ней на квартиру, и она продала нам малюсенького котёнка. Мы были удивлены, почему он такой маленький, но подумали по наивности, что так и надо, тем более что по квартире бегали большие мейн-куны, а якобы «мать» этого котёнка, огромная мейн-кунша, почему-то сидела в клетке. Сама «заводчица» была пожилой мутной тёткой, похожей на цыганку.



В общем, нас обманули. Котёнок этот, как нам потом сказали в клинике, никакого отношения к мейн-кунам не имел. Скорее всего, он был взят у коробочников и первые дни своей жизни провёл в ужасных условиях. Это был маленький несчастный беспородный котёнок, и он был болен чумкой. Я полюбила этого котёнка, спала с ним, ласкала его, мне не было никакого дела, мейн-кун он или нет. Но Кшиштофу становилось всё хуже. Мы сделали для него всё что могли: возили на капельницы и уколы, провели три переливания крови. Маленький комочек, он прожил совсем недолго и очень страдал. Он так и умер у меня на кровати, где всё время спал. Но он успел за свою короткую, малюсенькую жизнь побыть любимым.



Мы с Денисом похоронили его на пустыре на краю парка, в болотце, среди топких кочек и талого льда. В его «гробик»-коробку мы положили игрушечных мышек, камень, который Денис привёз из самого сердца Евразии, засушенные эдельвейсы с Алтая, которые я когда-то привезла для Дениса. Саму эту коробку мы завернули в светло-коричневый, цвета кофе с молоком, старый свитер Дениса – в котором он был, когда я впервые его увидела, и который носил постоянно, когда у нас всё начиналось. Когда мама в очередной раз позвонила мошеннице- «заводчице» и рассказала, что у нас произошло, та просто обхамила маму и повесила трубку.



Оказалось, что Кшиштоф заразил чумкой второго котёнка, Мусика. Но Мусик был благополучным, крупным и крепким котёнком, и ему ещё у заводчицы делали какую-то специальную профилактику, благодаря чему он легко перенёс болезнь и поправился. Однако мы не знали о том, что, видимо, от Кшиштофа он получил коронавирус, который может долго спать в организме кошки, но, если просыпается, вызывает вирусный перитонит, от которого кошка неизбежно умирает. Мусик умер от этого вирусного перитонита через шесть лет, но для него это были хорошие шесть лет, и он принёс нам много радости. Денис похоронил его там же, на краю парка.



Мусик умел стоять на задних лапках, каждое лето ездил на дачу и любил спать в поленнице на участке, в кровати он спал всегда в ногах, а у лица не мог, почему-то всегда уходил. Он был беззаветно добрым и счастливым котом, и самые близкие отношения у него были с моей мамой, она была его главной хозяйкой. А про повадки Кшиштофа мы не так много успели понять, потому что он очень быстро заболел и стал только лежать комочком, но за те несколько дней, которые были у нас до этого, он показал себя игривым и немножко хищным маленьким рысёнком: во время игр ласково кусал руки и запрыгивал мне на спину, как будто рысь с дерева. Пусть по крови он и не был мейн-куном, этот маленький дворовый котёнок, взятый у мошенников-коробочников, но по духу он был самый настоящий мейн-кун. Может быть, жить недолго, но успеть побыть любимым – это более наполненная, более истинная жизнь, чем прожить долго, но никому не нужным. Спите, котята.





На катке




Я пришла вечером домой, и мне передали, что звонил какой-то старшеклассник. Потом он позвонил ещё раз. «Скоро будет школьная дискотека. У тебя, наверное, много хорошей музыки. Может, принесёшь какие-нибудь кассеты?» Было ясно, что это подкат.



Себя этот парень в телефонном разговоре тоже описал: «Ты меня, наверное, видела. Я друг такого-то (назвал самого популярного парня школы, которого я, кстати, не знала, и меня потом просветили подруги). У меня сумка такой-то фирмы, куртка такой-то фирмы, футболка такой-то фирмы. Как, неужели ты меня не знаешь?»



На следующий день, сияя голливудской улыбкой, он встретил меня в школьном вестибюле. Подруги говорили мне, что я счастливица, что на меня обратил внимание один из самых крутых парней школы. А мне совсем и не хотелось с ним встречаться – не моё, я это сразу поняла. Я немного растерянно принимала его ухаживания, не то чтобы я однозначно решила его отвергнуть – я хотела посмотреть, как оно пойдёт, но понимала, что притяжения у меня к этому парню нет, хотя мне и лестно, что он обратил на меня внимание.




Саша – так его звали – пригласил меня кататься на каток в Петергоф. Я до этого ни разу в жизни не каталась на коньках, но он меня уговорил. Я надела коньки и попробовала кататься, что-то даже получалось. Потом я подвернула ногу и села посидеть. И вот тогда Саша сказал мне: «Вставай, тебе обязательно нужно сегодня научиться кататься. Мне за это бутылку пива дадут». – «Какого ещё пива?» – насторожилась я. И тут Саша рассказал мне, что он на меня поспорил на несколько бутылок пива: что я буду с ним встречаться и что он научит меня кататься на коньках.



Я страшно обиделась и ушла с катка. Он шёл за мной и недоумённо говорил: «Ну и чего ты обиделась? Я же искренне хочу с тобой встречаться! Я давно на тебя запал, ты самая красивая. Парни в старших классах все на тебя смотрят и не решаются подойти, ты для нас секс- символ. Но мне знаешь что про тебя говорили девушки из твоей параллели? Они отговаривали с тобой знакомиться, говорили, что ты пустой, неинтересный человек, никуда не ходишь…»



В общем, ничего у нас с Сашей не получилось. Проиграл он этот спор, бывает такое и с успешными, популярными парнями. Не в том было дело в действительности, что он на меня поспорил и тем оскорбил меня, а в том, что он, со своей голливудской улыбкой, фирменной сумкой, курткой и футболкой, со своей школьной популярностью, богатыми родителями и привычкой получать желаемое, – был ещё слишком ребёнок для меня, слишком пупс, слишком невинное, лишённое горького знания существо, с которым никогда ещё, по его собственным словам, «не происходило ничего плохого». Вот только жаль, что кататься на коньках он меня толком так и не научил, – это, пожалуй, стоило бы бутылки пива.





Синяя машинка




Эта история произошла со мной буквально сегодня. Маленькая, трогательная и немного параноидальная история про синюю машинку.



Мы с мамой и Егором ехали на такси в детский медицинский центр, и Егор забыл в такси взятую им с собой маленькую синюю машинку. Цена ей – рублей сто или двести. Она входила в набор из четырёх маленьких машинок, который я какое-то время назад Егору купила, и набор этот стоил рублей пятьсот или шестьсот. Не то чтобы Егор был очень привязан именно к этой машинке. В принципе, он не так часто с ней играл, но вот почему-то в этот раз захотел взять с собой.



Когда я поняла, что машинка забыта, я позвонила в службу такси, и мне сказали, что водитель уже уехал, у него другой заказ, и он потом передаст машинку в отдел контроля качества, куда мне и надо звонить. Сделав наши медицинские дела, я позвонила в отдел контроля качества и спросила про машинку. Они связали меня с водителем, и водитель сказал мне: «Девушка, давайте я вам сто рублей переведу, и вы купите ему такую же машинку? Как мне теперь её вам передать? Сейчас я на Крестовском, в вашем районе один Аллах знает, когда буду, весь день я в разъездах, то там, то тут». «А после рабочего дня куда вы едете? – спросила я. – Я готова подъехать, куда скажете». Оказалось, что живёт он в Колтушах. «Вы же будете проезжать мимо метро “Ладожская”, – сказала я, – давайте я вечером подъеду к “Ладожской”, когда вы скажете, и заберу машинку». – «Давайте, – сказал водитель, – буду там примерно в восемь вечера, но это же от вас другой конец города, вы потеряете два часа на дорогу и стоить этот путь вам будет рублей двести. Вы уверены, что вам это надо?» – «Да, я хотела бы забрать машинку». И мы договорились на восемь вечера у «Ладожской».



«Зачем тебе это? – удивлялась мама. – Ты больше на дорогу потратишь, чем эта машинка стоит. А Егор даже и не заметил потери. Давай мы ему на avito новый большой набор машинок купим, я как раз присмотрела». Я колебалась, на сердце скребли кошки. Понятно было, что забирать машинку – глупо, но не забрать отчего-то казалось каким-то предательством. Почему – сама не знаю. «Это – вещь Егора, – думала я. – Он потерял – я верну». «Ему не нужна эта машинка, он уже забыл про неё, ты купишь ему другие – гораздо лучше», – говорил голос разума. «Надо вернуть машинку, – требовало сердце, – если её не вернуть – водитель её просто выбросит. И для меня, когда я была ребёнком, никто бы никогда не поехал на другой конец города за маленькой игрушкой, – а я хочу это сделать для Егора. Вдруг он вспомнит про неё – а её нет. А я привезу её – и она будет». Как-то так я, похоже, и понимаю любовь: как что-то такое глупое, нелепое и жертвенное, вопреки всему. Когда ты берёшь и вопреки всем разумным доводам едешь на другой конец города, чтобы привезти любимому существу его машинку, которая, может быть, ему даже не нужна. Должно быть в любви что-то иррациональное, нелепое, тупое и слепое, вздорное и абсурдное. Меня так никто не любит, а во мне это есть – всегда, когда я люблю. И ещё один момент: какие-то глубокие и навечно пораненные слои моей души задела эта история – слои, касающиеся брошенных, выброшенных игрушек. Может, дело в том, что все мои игрушки мама с дедушкой когда-то втайне от меня вынесли на помойку, решив, что они мне больше не нужны. Я до сих пор иногда плачу по ночам, когда вспоминаю об этом. И вот этот образ – выброшенной игрушки, – мне плохо от этого. Какой-то долг и вина перед детством: брошенных игрушек не должно быть. Не должно быть брошенных игрушек. Брошенных животных. Брошенных детей. Брошенных стариков. Никто не должен быть брошен. Даже маленькая синяя машинка.



«Верни машинку, – требовало сердце, – все эти доводы разума: что это глупо, бессмысленно, не нужно, сложно, что он о ней и не вспомнит, что можно подарить другие, лучшие, – это просто оправдания предательства. Именно на них строится целый мир равнодушия и зла, мир, в котором от рождения, как в пустыне, одиноко кричит сердце. Это мир, в котором умирает душа. Твоя душа. В котором предстоит прожить жизнь твоему сыну. Его душе. Верни машинку, верни машинку! Ради этого люди принимали мученическую смерть. Ради этого умерщвляли плоть. Ради этого принимали постриг. А тебе-то всего и требуется – доехать до метро “Ладожская”. Это вопрос жизни и смерти, верни машинку! Верни машинку! Верни машинку!» Так орало моё полубезумное сердце.



Зачем я так подробно рассказываю про синюю машинку? Чтобы вы поняли, что это значит: забрать и не забрать синюю машинку. Чтобы на примере такой ничтожной мелочи вы поняли, что вообще могут значить вещи и ситуации. Ведь, я подумала, люди, даже лучшие, часто не понимают, что они делают. Не ведают, что творят. Мама с дедушкой не ведали, что творили, когда выбросили мои игрушки. Все те люди, которые меня ранили и предавали, – они не ведали, что причинили моему сердцу. И я хочу об этом рассказать просто на примере синей машинки. Если вы поймёте, почему это предательство – не забрать синюю машинку, вы поймёте и всё остальное. Вы поймёте, где вы совершали предательства. Вы будете узнавать эти доводы разума: когда они возникают, всегда идёт речь о предательстве. И тот, кто причинил мне боль, если он поймёт, что для меня значила эта синяя машинка и почему мне было так важно её забрать, – он поймёт и всё остальное, он поймёт, что́ он мне сделал. И тогда он поймёт вообще всё. Так орало моё полубезумное сердце.



Но я ещё долго колебалась. Я позвонила Гоше в Москву посоветоваться, и он сказал, что совсем необязательно мне ехать забирать эту машинку. Я позвонила водителю, чтобы отменить нашу встречу, но он не взял трубку. Тогда я всё-таки вышла из дома и направилась к метро и всё время сомневалась, как поступить правильно. У метро я зашла в фаст-фуд, взяла кофе и снова попыталась позвонить водителю, но он не брал трубку. Тогда я написала ему смс-ку: «Виталий, до вас не дозвониться. Меня всё-таки отговорили забирать машинку. Отменяем встречу. Всего доброго!» – перечитала её, не смогла отправить и стёрла. Села в метро и проехала две станции. Подумала: «Что же я делаю! Что за хернёй занимаюсь!» Снова набрала эту смс-ку, отправила ему, вышла из вагона и поехала обратно. Тут водитель перезвонил мне и сказал: «Я оставил для вас машинку у знакомых в магазине аксессуаров для мобильных телефонов у метро “Ладожская”. Хотите – забирайте, хотите – нет». Я снова вышла из вагона и всё-таки поехала на «Ладожскую».



В магазине аксессуаров для мобильных телефонов молодой чернявый упитанный парень- продавец с явным удовольствием играл в нашу машинку: катал её по прилавку и делал «вж-ж-ж». «Ну вот, а я только привык к ней», – с сожалением сказал он мне, отдавая игрушку. Дома меня встретила злая и вконец измотанная мама: пока я ездила на «Ладожскую», она сидела с Егором, а учитывая, что и утром она ездила с нами в медицинский центр, получилось, что она провела с Егором весь день, а ей ещё предстояло ночью работать – переводить к утру текст. Конечно, она очень устала и сразу начала говорить, что она скоро скончается, что она больше не может, что ей ещё полночи работать, и, глядя на неё, стало совершенно понятно, что гораздо добрее, трезвее, мудрее и правильней было бы не ездить за машинкой, а остаться дома с Егором и дать маме отдохнуть. Было понятно, что совершить правильный поступок мне не удалось. Я забрала машинку, но нельзя сказать, чтобы это был правильный поступок: он проходил по какой- то другой шкале и, как оказалось, не был свободен ни от эгоизма, ни от жестокости, как и многие другие поступки, совершённые ради любви, вдохновения, веры и всего такого. Задумавшись об этом, я поняла: даже те поступки, в основе которых лежит святость, – это вовсе не правильные поступки. Это совсем не одно и то же.



Егор смотрел мультики. Я дала ему машинку. «Ты забыл машинку в такси, а мама съездила и привезла её тебе», – сообщила я ему. «Мама привезла», – повторил Егор и на секунду взглянул мне в глаза с каким-то лукавым пониманием, как будто видел меня насквозь, любил и был благодарен и одновременно немного подсмеивался, но тут же продолжил дальше смотреть свои мультики. Про машинки.





Деревенская дискотека,

или

Земля – это небесное тело




Когда мне было восемнадцать лет, я путешествовала по Украине. Я была юной и весёлой и бродила в блаженном одиночестве по зелёным холмам. Вернее, я не всё время была в одиночестве. Вначале мы с мамой поехали в Одессу, и там я тусовалась с местными лесбиянками, на нудистском пляже и в гей-лесби-клубе. Потом мы с мамой поехали к моему деду по отцу в деревню Субботовку на Западной Украине, где он тогда жил, а потом я уже в одиночестве отправилась через Винницу и Жмеринку в Киев, где меня ждали приключения, о которых я напишу чуть позже.



Деревня Субботовка – это была, наверное, первая настоящая деревня, в которой я побывала. То есть у нас в дачном посёлке на Карельском перешейке тоже многое было: коровы на лугу за станцией, козы, которых выгуливали в лесочке, гуси и курицы во многих хозяйствах, крики петухов по утрам. Но всё равно это – большой посёлок в Ленинградской области, где живут в основном дачники, а вот Субботовка – это была настоящая глушь. Деревня вроде и немаленькая, но половина, а то и больше домов стояли пустыми. Все молодые уехали, на улицах попадались в основном старухи. При встрече с любым незнакомым человеком обязательно нужно было поздороваться, а часто и немного поговорить, ответить на вопросы: кто мы, да откуда, да в какой дом приехали. Скота было полно, и он пасся повсюду. На дорогах лежали свиньи, ходили лошади и коровы.



Дома были не такие, как у нас на севере: белые, обмазанные глиной, – украинские хаты. У деда Андрея и его жены Ольги Григорьевны было в деревне два дома, но жили они в одном. Варили самогон и по выходным продавали на рынке. Ольга Григорьевна ходила в ярко-розовых обтягивающих джинсах, у которых спереди на причинном месте был какой-то странный пошлый рисунок, намекающий на вульву. Всем своим видом она подчёркивала собственную сексуальность. Как позже выяснилось, дед Андрей изменял ей с соседкой. Выяснилось это, когда дед Андрей написал и маленьким тиражом издал автобиографическую книжку. Там было много про женщин (только официальных жён у деда за жизнь было пять), и в частности описывался эпизод про роман с соседкой. Дед Андрей подарил эту книжку своей жене, она прочитала и узнала и задним числом очень взъелась на него. А он это сделал специально, чтобы ей досадить.