Другая материя
Часть 6 из 16 Информация о книге
Для доступа к библиотеке пройдите авторизацию
Однажды, много лет назад, нам с Димой Григорьевым доверили встретить из аэропорта американского поэта Альфреда Корна. Перед тем как встречать его, мы решили посмотреть в интернете, что это, собственно, за поэт, и наткнулись на его фамилию рядом с упоминанием цикла стихотворений под названием «My Favourite Penis Poems». Сам этот цикл стихотворений мы в интернете не нашли, но название нас настолько впечатлило, что мы решили сами написать этот цикл и приписать его этому поэту. Недолго думая, мы взялись за сочинительство, и через полчаса цикл стихов Альфреда Корна «My Favourite Penis Poems» был готов. Дима сочинил один верлибр, в который вложил весь свой словарный запас английского языка. Вот это великое стихотворение:
my penis is good
my penis is big
my penis is wonderful
my penis is great
my penis is God
fuck everybody
fuck everybody
my penis is only my penis
this penis isn’t your penis
my penis is everywhere
fuck everybody
fuck everybody
my penis comes like day
my penis comes like night
my penis comes every time
my penis will fuck you
times out of number
kiss my penis, kiss my ass
Russian Schwein!
Я сочинила цикл незамысловатых лимериков; вот, например, один из них:
Hey, my penis is from San-Francisco,
I will take him tonight to the disco.
My cock’s name is Freddy,
he is usually ready,
sweet-sweet penis from sweet San-Francisco.
Затем мы решили разослать этот цикл русским поэтам под видом стихов самого Альфреда Корна, чтобы подготовить их к его приезду. Но отправили только Валерию Шубинскому. Он ответил нам: «Ну, мало ли что человек в молодости писал».
Потом мы распечатали эти стихи и поехали с ними встречать Альфреда Корна, чтобы прочесть их ему в машине и обрадовать человека тем, как хорошо и творчески мы подготовились к его приезду. Но Альфред Корн оказался очень серьёзным и важным пожилым поэтом-профессором, другом Бродского, и мы с Димой переглянулись и без слов поняли друг друга: не оценит он нашу шутку.
Так ему и не показали, тем более что выяснилось, что фамилия его пишется не через «с», а через «к», то есть мы его искали в интернете неправильно, да и цикл с этим эпатажным названием, как я потом проверила, просто по случайности где-то упоминался рядом с его без одной буквы однофамильцем, а написал его кто-то вообще другой.
Сова и жаворонок
Дедушка с бабушкой были очень разные и, наверное, не особо-то подходили друг другу, но тем не менее прожили всю жизнь вместе. Дедушка про их знакомство говорил: «увидел её и пропал», а бабушка говорила: «мне было с ним легко». Дедушка был сова: он поздно ложился, любил до ночи смотреть телевизор или сидеть за компьютером и вставал не самым ранним утром (хотя и не поздно), а бабушка была жаворонком: она вставала в пять утра, пила кофе и начинала хлопотать по хозяйству, а к девяти вечера, а то и раньше валилась спать. Дедушка с бабушкой оба всегда говорили, что сове и жаворонку вместе жить очень трудно. По зодиаку дедушка был Девой, а бабушка Стрельцом, а Деве и Стрельцу вроде бы совершенно нечего делать друг с другом. У дедушки был характер спокойный, миролюбивый, а у бабушки – взрывной, вспыльчивый. У дедушки было развито логическое мышление, а бабушка жила эмоциями. Бабушка была прямолинейной, жёсткой, догматичной, а дедушка – гибким, мягким, вдумчивым. Бабушка всегда шла на конфликт, а дедушка все конфликты сглаживал. Бабушка почти никогда не смеялась, редко улыбалась, а дедушка был шутником. Дедушка был по натуре достаточно жизнерадостным, а бабушка – очень тревожная и мрачно смотрела на жизнь. Дедушка был открытым человеком и легко общался с людьми, а бабушка была замкнута и с настороженностью относилась к людям. Им было трудно друг с другом. Тем не менее всю жизнь они прошли рука об руку.
Мама мне в детстве говорила, что бабушка не знает и никогда не знала страстной женской любви, что она холодная и с презрением и непониманием относится к сексу и всему такому, и я верила этому и думала, что любовь должна быть страстной, всё сносящей на своём пути стихией. А потом я выросла и узнала разные виды любви, и пересмотрела свои взгляды на любовь. И поняла, что именно любовь бабушки с дедушкой является для меня образцом того, как люди, любя друг друга, проживают жизнь вместе: «Двоим лучше, нежели одному; потому что у них есть доброе вознаграждение в труде их: ибо если упадет один, то другой поднимет товарища своего. Но горе одному, когда упадет, а другого нет, который поднял бы его» (Екклесиаст).
Дедушке было очень тяжело с бабушкой в последние годы. У неё развивалась деменция, она стала совсем несамостоятельна, и забота о ней отнимала у дедушки много времени и сил. Она утратила свои интересы, больше не могла читать, решать кроссворды, перестала готовить, разве что могла ещё по телевизору смотреть шоу со звёздами, и каждое утро, когда вставала, она спрашивала дедушку: «Ну и что мы сегодня будем делать?» И дедушка должен был каждый день чем-то её занимать. Он злился, раздражался, но очень заботился о бабушке. Сам дедушка и в старости оставался бодрым, энергичным человеком, у него была совершенно ясная, светлая голова, он всё время осваивал новую технику, общался с друзьями по скайпу, в восемьдесят лет построил новый дом на даче и всегда помогал мне. Когда дедушки не стало, бабушка пережила, наверное, самое страшное в своей жизни горе. Мы все видели, что он уходит, но она как-то не очень это понимала, может быть из-за своей деменции, и, когда он умер, она говорила, что это было для неё неожиданно, она думала, что его болезнь ещё можно будет контролировать.
Она горевала страшно, безутешно и так и не оправилась. Говорила: «У меня такого горя никогда не было, хотя я и родителей похоронила. Да, может быть, мы с ним жили и не очень весело, но я бы всё отдала, чтобы пожить ещё так, как мы с ним жили». Вместе делать бытовые дела, вместе заботиться о детях и внуках – этого она хотела. Уже приближаясь к собственному концу, почти не узнавая окружающих и видя галлюцинации, она говорила мне: «Хотела бы я ещё пожить, появится у тебя ребёнок – помочь тебе. Но так надо – чтобы старики уходили, чтобы люди обновлялись». После дедушкиной смерти она стремительно сдавала позиции, за ней стало нужно ухаживать, как за маленьким, нуждающимся в постоянном присмотре ребёнком, заклеивать дверцу холодильника, вытыкать плиту из розетки. Потом она и вовсе слегла, утратила речь. Через восемь месяцев после смерти дедушки её не стало. Она не смогла жить без него.
Есть у меня один образ, из самых дорогих для моего сердца. Это пара стариков на дороге. Он придерживает её под руку. На нём коричневая шапка, лохматая, похожая на ушанку. Или кепочка. Куртка. Может быть, тёплая, а может быть, летняя, джинсовая, с кучей карманов. На ней серое длинное – не то чтобы пальто, а что-то такое вроде утеплённого бесформенного плаща или пуховика и серый тёплый берет. Или рейтузы и блузка. В общем-то это не принципиально, главное, чтобы очертания были узнаваемы: он достаточно высокий, худой, она маленькая, пополнее. Они идут медленно, осторожно куда-то по своим делам. Может быть, зимой, в пургу, по магазинам или за пенсией. Может быть, летом, по дачной дороге к станции. Как два моих ангела, эти двое стариков смотрят за мной. Я знаю, что мимолётно, вдруг, где-то на моих путях я увижу эту пару, но они свернут за угол прежде, чем я успею их рассмотреть. За тот угол, на котором висят часы без стрелок. Они стоят у калитки на даче – там, в вечности, в бессознательном, в детстве и смерти, а я зачем-то уезжаю куда-то и ухожу вдаль по летнему переулку. Оборачиваюсь: они стоят у калитки. Он повыше, она пониже. Крестят меня в воздухе. Я уже ушла, а они всё стоят, смотрят мне вслед. Я ухожу, но больше всего на свете надеюсь на встречу.
Другая материя
Когда я рожала Егора, я погрузилась в глубокую медитацию. Было нестерпимо больно, схватки с самого начала шли с интервалом в одну минуту, так что я вообще не успевала отдохнуть. Я приехала в роддом и орала от боли. Медсестра прикрикнула на меня, чтобы я не орала. «Почему нельзя орать, если мне так легче?» – спросила я. «Потому что ему тогда не хватает кислорода». Я прекратила орать и стала дуть на пальчик, как будто задуваю свечу, – так мне сказала делать медсестра. Так, дуя на пальчик, я и погрузилась в глубокую медитацию. Я подумала о том, что ему сейчас гораздо труднее, чем мне, и нужно максимально сосредоточиться и помочь ему. У нас были оплачены семейные роды, муж мог присутствовать, и меня спросили, хочу ли я, чтобы он был со мной в родильном зале и держал меня за руку. Я категорически не хотела. У меня была медитация, глубочайшее в жизни сосредоточение, муж мог только помешать. Там, в родильном зале, изменилось пространство и время, оно стало особенным, не таким, как в обыденности. Родильный зал – место между мирами, место для путешествия за ребёнком «на ту сторону». После того как всё закончилось и я благополучно родила, когда меня спрашивали, каково это было, я только и могла, что ответить: «На ту сторону сходила». В жизни не так много этих походов «на ту сторону», и это, безусловно, был один из самых главных. Медитацию свою я выдержала успешно, врачи очень хвалили меня потом.
Он был розовый, курносый, с золотыми кудрями. Когда его положили мне на живот, я как будто видела его сразу во всех временах. Это был не только ребёнок, но и взрослый мужчина, и старик, весь светящийся, необыкновенно прекрасный. Я всегда ненавидела, когда кто-то называл его «ляля». Какая же это «ляля», вы что, не видите – он мудрый, сияющий, крылатый? Он пришёл ко мне, пришёл, чтобы защищать меня, и я смотрю на него и с умилением, и с трепетом. Когда он родился, я поняла: все люди рождаются, чтобы жить вечно. Никто не рождается, чтобы умереть, это приходит потом, и то, что рождённые для вечной жизни всё-таки умирают, – принять сердцем невозможно. Долго ещё мне казалось (и сейчас порой кажется), что он состоит из какой-то другой материи, не такой, из которой сделано почти всё остальное в этом мире, и эта материя для меня всего на свете сладостнее. Оттого и казалось мне кощунственным, когда видела на нём летом комара или какую-нибудь мошку: как могут они его кусать, он же из другой материи и природа не имеет права трогать его. Возможно, когда-то весь мир был сделан из этой другой материи, а потом она отчего-то испортилась, и только иногда вдруг встречаешь какое-то место под деревом на рассвете, или чьи-то стихи, или картину какого-нибудь странного художника и тоже видишь, что они из этой самой – другой материи, неиспорченные. А Егор весь родился из этой материи, хотя с виду обычный мальчишка.
Необычная урна
Иногда для меня бывает очень важно поступать правильно в каких-то ничтожных мелочах. Так, как-то раз в студенческие годы, когда я ехала на троллейбусе через Дворцовый мост к Университету и кондуктор дала мне билетик, я зажала его в кулаке и решила непременно выбросить в урну, когда выйду из троллейбуса. Я шла к философскому факультету, но урны всё не попадались мне на пути, пока я не дошла до колоннады у самого входа в здание. Там, между колонн, тусовались, как обычно, студенты и преподаватели. И рядом с двумя беседующими элегантно одетыми мужчинами, наверное преподавателями, я увидела долгожданную урну. Я бросила в неё билетик и пошла дальше, ко входу, но вдруг услышала за спиной возмущённые вопли одного из мужчин: «Девушка, а ну-ка вернитесь! Это что вы сейчас сделали?!» Я обернулась и увидела их красные, искажённые злобой лица. Оказалось, что то, что я приняла за урну, было стоящей на полу открытой сумкой, принадлежащей кому-то из них. «Извините, пожалуйста, мне показалось, что это урна…» – пролепетала я и забрала свой билетик. Мужчины заорали на меня ещё страшнее, ущемлённые в своём человеческом достоинстве тем, что их сумку можно было принять за урну, и я с билетиком в руке вошла на факультет и разрыдалась. Потом я видела владельца сумки в одной из учебных аудиторий, он действительно был преподавателем, но каким-то пришлым, не с нашего факультета.
Погибшая красота
Однажды я опрокинула стакан воды на рисунок умного толстого мальчика, который сидел со мной за одной партой. Был урок рисования, мы рисовали цветы красками, и у него получались очень красивые фиолетовые цветы в вазе. Я неудачно повернулась, и стакан, в который мы макали кисточки, упал прямо на его рисунок. Фиолетовые цветы расплылись в луже воды, красота погибла. Я извинилась, но довольно сдержанно. Внутри я ужаснулась содеянному, но почти не показала виду – почему-то мне было стыдно извиняться перед этим мальчиком, хотя я и была виновата. Мальчик отреагировал очень благородно, не обвинял меня, а спокойно принял, что его рисунок испортили, только что-то буркнул себе под нос, но не злое, а так, ворчливое. Я ему нравилась, по всей видимости. А мне он чисто по-человечески тоже был симпатичен. Но когда он наклонялся через парту вперёд, обращаясь к сидевшему впереди другу, ребята, чьё место было прямо за нами, тыкали его циркулем в попу – не по-настоящему, конечно, а так, понарошку, как будто бы, на самом деле не прикасаясь, а я ржала. Зачем ржала? Почему? А вот, наверное, почему: если бы не ржала, ребята бы подумали, что я в него влюбилась, а этого нельзя было допустить.
Скажи мне, кто тебе нравится
В начале второго класса Юлька долго допытывалась, кто из мальчиков мне нравится. Я молчала как партизан, а Юлька всё пытала и пытала меня. Потом она стала меня умолять: «Ну скажи мне, пожалуйста! Клянусь тебе, я никому не скажу!» – «Клянёшься?» – переспросила я. «Клянусь!» – подтвердила Юлька. «Ладно, – сказала я, – мне нравится Саша К.» Услышав это, Юлька тут же забралась на табуретку, сложила руки рупором и заорала на весь класс: «Алла любит Сашу К.!» После уроков ко мне подошёл Саша К. и предложил понести мой портфель, но я даже не стала с ним разговаривать и с тех пор всегда обходила его стороной. На 8 Марта был праздник, мальчики поздравляли девочек, все пили чай с печеньем, я была очень красивая и нарядная, потом учителя куда-то ушли и дети играли. Саша К. показал на меня своему другу Олегу и сказал что-то вроде того, что «приведи её сюда» или что- то такое. Олег подошёл ко мне, повалил на пол и за волосы через весь класс протащил к ногам Саши К. Я встала, тряхнула волосами и ушла задрав нос. Но это было одно из сильнейших эротических переживаний в моей жизни.
my penis is good
my penis is big
my penis is wonderful
my penis is great
my penis is God
fuck everybody
fuck everybody
my penis is only my penis
this penis isn’t your penis
my penis is everywhere
fuck everybody
fuck everybody
my penis comes like day
my penis comes like night
my penis comes every time
my penis will fuck you
times out of number
kiss my penis, kiss my ass
Russian Schwein!
Я сочинила цикл незамысловатых лимериков; вот, например, один из них:
Hey, my penis is from San-Francisco,
I will take him tonight to the disco.
My cock’s name is Freddy,
he is usually ready,
sweet-sweet penis from sweet San-Francisco.
Затем мы решили разослать этот цикл русским поэтам под видом стихов самого Альфреда Корна, чтобы подготовить их к его приезду. Но отправили только Валерию Шубинскому. Он ответил нам: «Ну, мало ли что человек в молодости писал».
Потом мы распечатали эти стихи и поехали с ними встречать Альфреда Корна, чтобы прочесть их ему в машине и обрадовать человека тем, как хорошо и творчески мы подготовились к его приезду. Но Альфред Корн оказался очень серьёзным и важным пожилым поэтом-профессором, другом Бродского, и мы с Димой переглянулись и без слов поняли друг друга: не оценит он нашу шутку.
Так ему и не показали, тем более что выяснилось, что фамилия его пишется не через «с», а через «к», то есть мы его искали в интернете неправильно, да и цикл с этим эпатажным названием, как я потом проверила, просто по случайности где-то упоминался рядом с его без одной буквы однофамильцем, а написал его кто-то вообще другой.
Сова и жаворонок
Дедушка с бабушкой были очень разные и, наверное, не особо-то подходили друг другу, но тем не менее прожили всю жизнь вместе. Дедушка про их знакомство говорил: «увидел её и пропал», а бабушка говорила: «мне было с ним легко». Дедушка был сова: он поздно ложился, любил до ночи смотреть телевизор или сидеть за компьютером и вставал не самым ранним утром (хотя и не поздно), а бабушка была жаворонком: она вставала в пять утра, пила кофе и начинала хлопотать по хозяйству, а к девяти вечера, а то и раньше валилась спать. Дедушка с бабушкой оба всегда говорили, что сове и жаворонку вместе жить очень трудно. По зодиаку дедушка был Девой, а бабушка Стрельцом, а Деве и Стрельцу вроде бы совершенно нечего делать друг с другом. У дедушки был характер спокойный, миролюбивый, а у бабушки – взрывной, вспыльчивый. У дедушки было развито логическое мышление, а бабушка жила эмоциями. Бабушка была прямолинейной, жёсткой, догматичной, а дедушка – гибким, мягким, вдумчивым. Бабушка всегда шла на конфликт, а дедушка все конфликты сглаживал. Бабушка почти никогда не смеялась, редко улыбалась, а дедушка был шутником. Дедушка был по натуре достаточно жизнерадостным, а бабушка – очень тревожная и мрачно смотрела на жизнь. Дедушка был открытым человеком и легко общался с людьми, а бабушка была замкнута и с настороженностью относилась к людям. Им было трудно друг с другом. Тем не менее всю жизнь они прошли рука об руку.
Мама мне в детстве говорила, что бабушка не знает и никогда не знала страстной женской любви, что она холодная и с презрением и непониманием относится к сексу и всему такому, и я верила этому и думала, что любовь должна быть страстной, всё сносящей на своём пути стихией. А потом я выросла и узнала разные виды любви, и пересмотрела свои взгляды на любовь. И поняла, что именно любовь бабушки с дедушкой является для меня образцом того, как люди, любя друг друга, проживают жизнь вместе: «Двоим лучше, нежели одному; потому что у них есть доброе вознаграждение в труде их: ибо если упадет один, то другой поднимет товарища своего. Но горе одному, когда упадет, а другого нет, который поднял бы его» (Екклесиаст).
Дедушке было очень тяжело с бабушкой в последние годы. У неё развивалась деменция, она стала совсем несамостоятельна, и забота о ней отнимала у дедушки много времени и сил. Она утратила свои интересы, больше не могла читать, решать кроссворды, перестала готовить, разве что могла ещё по телевизору смотреть шоу со звёздами, и каждое утро, когда вставала, она спрашивала дедушку: «Ну и что мы сегодня будем делать?» И дедушка должен был каждый день чем-то её занимать. Он злился, раздражался, но очень заботился о бабушке. Сам дедушка и в старости оставался бодрым, энергичным человеком, у него была совершенно ясная, светлая голова, он всё время осваивал новую технику, общался с друзьями по скайпу, в восемьдесят лет построил новый дом на даче и всегда помогал мне. Когда дедушки не стало, бабушка пережила, наверное, самое страшное в своей жизни горе. Мы все видели, что он уходит, но она как-то не очень это понимала, может быть из-за своей деменции, и, когда он умер, она говорила, что это было для неё неожиданно, она думала, что его болезнь ещё можно будет контролировать.
Она горевала страшно, безутешно и так и не оправилась. Говорила: «У меня такого горя никогда не было, хотя я и родителей похоронила. Да, может быть, мы с ним жили и не очень весело, но я бы всё отдала, чтобы пожить ещё так, как мы с ним жили». Вместе делать бытовые дела, вместе заботиться о детях и внуках – этого она хотела. Уже приближаясь к собственному концу, почти не узнавая окружающих и видя галлюцинации, она говорила мне: «Хотела бы я ещё пожить, появится у тебя ребёнок – помочь тебе. Но так надо – чтобы старики уходили, чтобы люди обновлялись». После дедушкиной смерти она стремительно сдавала позиции, за ней стало нужно ухаживать, как за маленьким, нуждающимся в постоянном присмотре ребёнком, заклеивать дверцу холодильника, вытыкать плиту из розетки. Потом она и вовсе слегла, утратила речь. Через восемь месяцев после смерти дедушки её не стало. Она не смогла жить без него.
Есть у меня один образ, из самых дорогих для моего сердца. Это пара стариков на дороге. Он придерживает её под руку. На нём коричневая шапка, лохматая, похожая на ушанку. Или кепочка. Куртка. Может быть, тёплая, а может быть, летняя, джинсовая, с кучей карманов. На ней серое длинное – не то чтобы пальто, а что-то такое вроде утеплённого бесформенного плаща или пуховика и серый тёплый берет. Или рейтузы и блузка. В общем-то это не принципиально, главное, чтобы очертания были узнаваемы: он достаточно высокий, худой, она маленькая, пополнее. Они идут медленно, осторожно куда-то по своим делам. Может быть, зимой, в пургу, по магазинам или за пенсией. Может быть, летом, по дачной дороге к станции. Как два моих ангела, эти двое стариков смотрят за мной. Я знаю, что мимолётно, вдруг, где-то на моих путях я увижу эту пару, но они свернут за угол прежде, чем я успею их рассмотреть. За тот угол, на котором висят часы без стрелок. Они стоят у калитки на даче – там, в вечности, в бессознательном, в детстве и смерти, а я зачем-то уезжаю куда-то и ухожу вдаль по летнему переулку. Оборачиваюсь: они стоят у калитки. Он повыше, она пониже. Крестят меня в воздухе. Я уже ушла, а они всё стоят, смотрят мне вслед. Я ухожу, но больше всего на свете надеюсь на встречу.
Другая материя
Когда я рожала Егора, я погрузилась в глубокую медитацию. Было нестерпимо больно, схватки с самого начала шли с интервалом в одну минуту, так что я вообще не успевала отдохнуть. Я приехала в роддом и орала от боли. Медсестра прикрикнула на меня, чтобы я не орала. «Почему нельзя орать, если мне так легче?» – спросила я. «Потому что ему тогда не хватает кислорода». Я прекратила орать и стала дуть на пальчик, как будто задуваю свечу, – так мне сказала делать медсестра. Так, дуя на пальчик, я и погрузилась в глубокую медитацию. Я подумала о том, что ему сейчас гораздо труднее, чем мне, и нужно максимально сосредоточиться и помочь ему. У нас были оплачены семейные роды, муж мог присутствовать, и меня спросили, хочу ли я, чтобы он был со мной в родильном зале и держал меня за руку. Я категорически не хотела. У меня была медитация, глубочайшее в жизни сосредоточение, муж мог только помешать. Там, в родильном зале, изменилось пространство и время, оно стало особенным, не таким, как в обыденности. Родильный зал – место между мирами, место для путешествия за ребёнком «на ту сторону». После того как всё закончилось и я благополучно родила, когда меня спрашивали, каково это было, я только и могла, что ответить: «На ту сторону сходила». В жизни не так много этих походов «на ту сторону», и это, безусловно, был один из самых главных. Медитацию свою я выдержала успешно, врачи очень хвалили меня потом.
Он был розовый, курносый, с золотыми кудрями. Когда его положили мне на живот, я как будто видела его сразу во всех временах. Это был не только ребёнок, но и взрослый мужчина, и старик, весь светящийся, необыкновенно прекрасный. Я всегда ненавидела, когда кто-то называл его «ляля». Какая же это «ляля», вы что, не видите – он мудрый, сияющий, крылатый? Он пришёл ко мне, пришёл, чтобы защищать меня, и я смотрю на него и с умилением, и с трепетом. Когда он родился, я поняла: все люди рождаются, чтобы жить вечно. Никто не рождается, чтобы умереть, это приходит потом, и то, что рождённые для вечной жизни всё-таки умирают, – принять сердцем невозможно. Долго ещё мне казалось (и сейчас порой кажется), что он состоит из какой-то другой материи, не такой, из которой сделано почти всё остальное в этом мире, и эта материя для меня всего на свете сладостнее. Оттого и казалось мне кощунственным, когда видела на нём летом комара или какую-нибудь мошку: как могут они его кусать, он же из другой материи и природа не имеет права трогать его. Возможно, когда-то весь мир был сделан из этой другой материи, а потом она отчего-то испортилась, и только иногда вдруг встречаешь какое-то место под деревом на рассвете, или чьи-то стихи, или картину какого-нибудь странного художника и тоже видишь, что они из этой самой – другой материи, неиспорченные. А Егор весь родился из этой материи, хотя с виду обычный мальчишка.
Необычная урна
Иногда для меня бывает очень важно поступать правильно в каких-то ничтожных мелочах. Так, как-то раз в студенческие годы, когда я ехала на троллейбусе через Дворцовый мост к Университету и кондуктор дала мне билетик, я зажала его в кулаке и решила непременно выбросить в урну, когда выйду из троллейбуса. Я шла к философскому факультету, но урны всё не попадались мне на пути, пока я не дошла до колоннады у самого входа в здание. Там, между колонн, тусовались, как обычно, студенты и преподаватели. И рядом с двумя беседующими элегантно одетыми мужчинами, наверное преподавателями, я увидела долгожданную урну. Я бросила в неё билетик и пошла дальше, ко входу, но вдруг услышала за спиной возмущённые вопли одного из мужчин: «Девушка, а ну-ка вернитесь! Это что вы сейчас сделали?!» Я обернулась и увидела их красные, искажённые злобой лица. Оказалось, что то, что я приняла за урну, было стоящей на полу открытой сумкой, принадлежащей кому-то из них. «Извините, пожалуйста, мне показалось, что это урна…» – пролепетала я и забрала свой билетик. Мужчины заорали на меня ещё страшнее, ущемлённые в своём человеческом достоинстве тем, что их сумку можно было принять за урну, и я с билетиком в руке вошла на факультет и разрыдалась. Потом я видела владельца сумки в одной из учебных аудиторий, он действительно был преподавателем, но каким-то пришлым, не с нашего факультета.
Погибшая красота
Однажды я опрокинула стакан воды на рисунок умного толстого мальчика, который сидел со мной за одной партой. Был урок рисования, мы рисовали цветы красками, и у него получались очень красивые фиолетовые цветы в вазе. Я неудачно повернулась, и стакан, в который мы макали кисточки, упал прямо на его рисунок. Фиолетовые цветы расплылись в луже воды, красота погибла. Я извинилась, но довольно сдержанно. Внутри я ужаснулась содеянному, но почти не показала виду – почему-то мне было стыдно извиняться перед этим мальчиком, хотя я и была виновата. Мальчик отреагировал очень благородно, не обвинял меня, а спокойно принял, что его рисунок испортили, только что-то буркнул себе под нос, но не злое, а так, ворчливое. Я ему нравилась, по всей видимости. А мне он чисто по-человечески тоже был симпатичен. Но когда он наклонялся через парту вперёд, обращаясь к сидевшему впереди другу, ребята, чьё место было прямо за нами, тыкали его циркулем в попу – не по-настоящему, конечно, а так, понарошку, как будто бы, на самом деле не прикасаясь, а я ржала. Зачем ржала? Почему? А вот, наверное, почему: если бы не ржала, ребята бы подумали, что я в него влюбилась, а этого нельзя было допустить.
Скажи мне, кто тебе нравится
В начале второго класса Юлька долго допытывалась, кто из мальчиков мне нравится. Я молчала как партизан, а Юлька всё пытала и пытала меня. Потом она стала меня умолять: «Ну скажи мне, пожалуйста! Клянусь тебе, я никому не скажу!» – «Клянёшься?» – переспросила я. «Клянусь!» – подтвердила Юлька. «Ладно, – сказала я, – мне нравится Саша К.» Услышав это, Юлька тут же забралась на табуретку, сложила руки рупором и заорала на весь класс: «Алла любит Сашу К.!» После уроков ко мне подошёл Саша К. и предложил понести мой портфель, но я даже не стала с ним разговаривать и с тех пор всегда обходила его стороной. На 8 Марта был праздник, мальчики поздравляли девочек, все пили чай с печеньем, я была очень красивая и нарядная, потом учителя куда-то ушли и дети играли. Саша К. показал на меня своему другу Олегу и сказал что-то вроде того, что «приведи её сюда» или что- то такое. Олег подошёл ко мне, повалил на пол и за волосы через весь класс протащил к ногам Саши К. Я встала, тряхнула волосами и ушла задрав нос. Но это было одно из сильнейших эротических переживаний в моей жизни.