Другая материя

Путь на концерт




Я только один раз была на концерте моего любимого музыканта Егора Летова. Это был концерт в Ленинградском дворце молодёжи, и когда я шла туда в косухе и гадах – меня обступили бритоголовые ребята и хотели избить, но не посмели – у меня было очень красивое юное лицо тогда, думаю, не решились тронуть красивую девушку – только позыркали на меня глазами, расступились и пропустили. Когда Летов умер, мы с другом Митей забухали. А песни Егора Летова со мной всегда.





Я не стою ваших слёз




В роду у меня много случаев душевных болезней и странностей. Ещё про прапрадеда говорили, что у него бывали припадки ярости и он кидался в людей предметами, а прапрабабка во время Первой Мировой пропала, и поговаривали, что она тоже была на тот момент не в себе. И среди более близких родственников было много случаев, сильнее же всех болела бабушкина сестра Бедя. И вот как-то раз мы, шестнадцатилетние, с моей любимой школьной подругой Лиличкой поехали куда-то на электричке, и я ей про всё это рассказала и в подробностях поведала судьбу Беди и некоторых других близких родственников. «Я тоже сойду с ума», – с равнодушием и жестокостью сказала я Лиличке. Видимо, мои слова прозвучали очень убедительно, да и вела я себя в те годы экстравагантно, не то чтобы как сумасшедшая, но так, на грани. Лиличка села на рельсы и стала плакать. Я кинулась утешать её. Я не солгала Лиличке – потом я действительно заболела, но уже позже, в двадцать два года, когда мы с Лиличкой уже совсем мало общались. Были и ещё в моей жизни ситуации, когда мои друзья плакали из-за меня. Я помню, как плакал, пожалев меня, в начале наших взаимных чувств мой возлюбленный, который потом меня бросил. И я благодарна Лиличке и ему за эти слёзы. Чтобы полюбить человека, мне нужно знать, что ему хоть немного, но жаль меня. А самой мне себя почти никогда не бывает жалко.





Летняя школа




В мои аспирантские годы наш завкафедрой как-то отвёз меня на летнюю философскую школу на базе отдыха под Рязанью. Мне нужно было сделать какой-то доклад, и я подготовила небольшое выступление на тему «Событийность как основа культурной идентичности: событие травмы». С этим выступлением там я получила первое место (доклады аспирантов оценивались как конкурс), и за это мне предложили опубликовать статью в одном гуманитарном журнале, но статью эту я так никогда и не написала.



Организатор Летней школы, уважаемый рязанский профессор, как-то раз подошёл там ко мне и многозначительно сказал: «Алла Горбунова. Поэтесса и философиня». Что он имел в виду, я не знаю – было ли это недоумение, удивление, восхищение, насмешка или всё это вместе. Думаю, персона моя его заинтересовала после того, как наш завкафедрой попросил меня встретить рязанского профессора с вокзала, когда он приезжал на Дни петербургской философии. Тут-то я и отличилась. Вернее, не я, а Дима Григорьев, которого я взяла с собой, чтобы отвезти уважаемого профессора на машине. Профессор захотел поесть суши, мы пошли в суши-бар, и там Диму прорвало: «А вы знаете, кто вас встречает? – спросил он профессора. – Это Алла Горбунова, она поэт, и философ тоже, правда, характер у неё плохой, обычно она приходит на конференции и во всех гнилыми помидорами кидается, будьте осторожны, когда будете выступать…» – и дальше Дима ещё долго шуточно рассказывал про меня. Профессор был очень серьёзен и ни разу не улыбнулся. Но потом всегда спрашивал у завкафедрой, как я поживаю, и пригласил на Летнюю школу.



В один из дней в Летней школе были танцы, и меня пригласил потанцевать парень из Чебоксар, который работал учителем информатики в школе, параллельно учился в аспирантуре и делал доклад про виртуальную реальность. Мы потанцевали, и он сказал мне: «Это ведь ничего страшного, что мы потанцевали? Я женат, ты замужем…» Я сказала, что ничего страшного, танцевать можно. Потом мы пошли гулять по территории этой базы отдыха, и он рассказал мне, что его привлёк мой доклад про событие травмы и что он хочет поделиться со мной тем опытом травмы, который есть у него. Всё детство, до окончания школы, ему угрожали кастрацией. У них в школе была на эту тему крайне нездоровая обстановка. Была банда гопников, которые кастрировали тех, кто им не нравился, и потом вывешивали отрезанные яйца на футбольном поле. И ему много лет угрожали, что отрежут яйца и повесят на футбольном поле. Он знал тех, с кем это реально произошло. Сам видел эти яйца на футбольном поле. Много чудовищных подробностей он ещё мне рассказал. Потом перешли на другое – у него жена, он очень её любит. Я что-то рассказывала о себе. Мы с этим парнем ещё много общались в последующие дни.



Какое-то от него исходило ласковое и принимающее тепло. Меня потянуло к нему. В те годы я была ещё замужем за Денисом, но у нас связи на стороне не считались чем-то категорически неприемлемым. И тут вдруг я ощутила что-то очень тёплое, очень живое, при том что твёрдо понимала, что быть между нами ничего не должно, потому что он предан своей жене и потом изведётся, если что-то будет. Но когда я была рядом с ним – я как будто попадала в какое-то хорошее ласковое облако, и апогеем этого стала поездка на автобусе в Константиново – родное село Есенина. Нас туда повезли в самый последний день, и мы с этим парнем сели рядом. Мне ужасно хотелось положить ему голову на плечо. Вот и всё, чего мне хотелось, но я долго боролась с собой, боялась, что ему это не понравится, что это будет лишнее. После тяжёлой внутренней борьбы я сдалась и положила голову ему на плечо. Он не был против. А потом Летняя школа закончилась, и мы расстались навсегда. Обменялись контактами, но не стали писать друг другу. Ни к чему. Я думаю, его жене очень повезло. Надеюсь, ужасы из детства не преследуют его и он живёт счастливо.





Евразийский союз молодёжи




В юности у меня был период, когда я увлекалась идеями евразийства и Дугиным. У нас на философском факультете как раз была группа юных евразийцев. Они встречались в кабаке «У Евгеньича», и я как-то раз посетила такую сходку.



Разговоры там велись примерно такие: «Я – поклонник высшей социологии Климова. Тебя, Борис, нужно расстрелять как дегенерата», – это сказал Макс, бывший скинхед. Борис, еврей по национальности, ответил: «Ты, Макс, ничего не понимаешь. Чистые нации – это хорошо. Они не вырождаются и потому имеют право на существование. Вырождение – от смешения крови. Всех полукровок, особенно полуевреев, нужно расстрелять, а чистые евреи тут ни при чём. Все полукровки – выродки!» Наполовину еврей Витя заливался радостным смехом: «Да все мы дегенераты. Миша вот – косой. Мы с Борисом ростом не вышли. “Евразия” – это партия карликов». Борис с хохотом предложил: «Вот что: называйте меня Боря Геббельс!» Когда я подошла к их столику, все дружно подняли руки в римском салюте и закричали «Хайль».



Миша взял слово: «Ребята, как круто, что мы здесь собрались. Макс, возьми выпивку, пива на всех. Этот кабак – он действительно подпольный, да? Во дворе, в подвале… Никого, кроме нас, нет. Самое то – обсудить партийные дела. Как всё это похоже на сходку НСДАП, да? Вот, смотрите, это фашистская шапка. Давайте по кругу высказывать ваши предложения, и говорящий пусть надевает эту шапку. Макс, взял пиво? Давай, надевай шапку. Какие есть предложения по сути дела?» Макс промямлил: «Ну… То, о чём я говорил… Барабаны и тоталитарное шоу…» Принято дружным хайлем. Следующим шапку надел Витя: «Я хочу отметить, что предыдущая акция со стрельбой по “кока-коле” прошла очень успешно. Можно снова что-нибудь с “кока-колой” замутить». Тут хозяин кабака, бывший мент Евгеньич, вошёл в помещение из подсобки. Борис, стаскивая шапку с Вити, как раз задал вопрос: «Нужно ли нам дружить с коммунистами и – шире – левыми? Всё-таки фашист коммунисту не товарищ». Тут Евгеньич не выдержал: «Ребята, а что это я слышу, что вы всё время себя фашистами называете? Вы что, фашисты?» – «Нет, Евгеньич, ты успокойся, конечно, мы не фашисты», – примирительно сказал Миша. «Фашисты – враги были!» – выпалил Евгеньич. «Конечно, Евгеньич, враги», – согласился Миша. Евгеньич вернулся в подсобку, и Миша цинично сказал, обращаясь к остальным: «Евгеньич уже мышей не ловит. Алкаш старый». Тут, не став надевать шапку, я поддержала мысль Евгеньича и высказала своё наивное недоумение: «А какое отношение всё происходящее имеет к фашизму? Почему всё время всплывает тема фашизма? Евразийство же не фашизм». Миша спросил: «А что тебя вообще напрягает?» Все заржали. Витя единственный снизошёл до моей тупости и пояснил: «Я – фашист. Ты пойми, у нас эстетический фашизм. Не расовый, не национальный. Нам нравится фашизм как стиль. Чем более творческая и безумная личность, тем быстрее она к нам придёт. “Евразийский союз молодёжи” считает себя вершиной всех политических течений и своими предшественниками считает всех, у кого есть идея: и фашизм, и коммунизм, и анархизм».



Пьянка, в которой принимали участие и несколько девушек, продолжилась на квартире у Макса. Показывая на кровать и многозначительно ухмыляясь, Макс сообщил: «Вы и представить себе не можете, что вчера здесь лежало». Парни заржали. «Ха-ха! А мы с Витьком – гомики!» – сказал Борис, и парни поцеловались взасос. Потом Витя пожаловался: «А у меня вот с ориентацией всё-таки беда, несогласовка. Интеллектуально я пидор: мужское начало, метафизический принцип и всё такое. Мужчина метафизически выше женщины, а женщина – ничто, пустое место. А в реальности – встречаю я девушку и понимаю, что она в тысячу раз лучше всех мужиков, все мужики – козлы, а она прекрасна, и ебать хочется именно её».



Посреди ночи мы отправились на маленькое кладбище в заводском районе, недалеко от квартиры Макса. Было полнолуние. Всю дорогу парни рычали, кричали «хайль»; свернули столб с дорожным знаком, разбили витрину. Миша порывался «бить хачей». Когда зашли в магазин купить ещё выпивки, Витя громко заорал: «Это мы, фашисты!» Дальше парни хором закричали: «Евразия! Смерть за Евразию! Евразия – говно! ЕСМ – говно!» На кладбище в склепе все распивали водку. Слово взял Миша: «Давайте скажем то, что всем нам очевидно. ЕСМ – говно! Евразия – говно! Суть в том, что мы – Фронт Сопротивления Демиургу, и следующую акцию мы начнём с гностической католической мессы. Мы – гностический мистический орден».



Дальше Миша своротил православный крест с какой-то могилы и притащил в склеп. Тут я забилась в угол склепа и начала плакать. Я вся содрогалась от рыданий, а Боря и Витя меня утешали. «Надо всем этим надо смеяться, а не плакать. Эти ребята своё уже отплакали. Все мы мёртвые тут. Вся жизнь – постоянная инициация», – говорил Боря. Я выла. «Не плачь, это правильно, что крест сломали, – говорил мне Витя. – Надо ломать всё, что можно сломать. Встретишь Будду – убей Будду, встретишь патриарха – убей патриарха, встретишь отца и мать – убей отца и мать. Евразия – это ерунда, ЕСМ – это ерунда. На самом деле речь идёт о том, чтобы сложилась здесь некоторая компания людей, которые что-то понимают и могут терпеть друг друга, потому что иначе нам, уёбкам и отморозкам, одиноко».




В общем, как-то так получилось, что интерес к евразийству и всему, что его окружает, я утратила напрочь. Впрочем, и было это всё по молодости, по глупости. Сейчас я, наоборот, предпочитаю левых, но всё же решила для себя ни с какими политическими силами и группами никогда не связываться.





Отец Анатолий




Тем давним летом на Украине, когда мне было восемнадцать и вначале я тусовалась в Одессе в гей-лесби-клубе, а потом провела несколько дней у деда по отцу в деревне Субботовке, после всех этих приключений я наконец отправилась в Киев. В Киеве меня согласилась принять какая-то знакомая деда по отцу, Валерия Алексеевна, пожилая женщина, которая жила одна, только иногда к ней приходил бывший муж. Я собиралась у неё исключительно ночевать, а все дни гулять по городу и где-то тусоваться.



В первый же день я нашла себе компанию из тусующихся на Майдане Незалежности неформалов. Там была пятнадцатилетняя хорошенькая девушка, несколько юношей её возраста и один уже взрослый парень, со смуглым потрёпанным лицом и очень яркими внимательными глазами. Он был в косухе и бандане, звали его Толик. Меня немножко удивило, что он как будто слегка опекает остальных ребят. Мы начали пить пиво, а потом поехали к этой пятнадцатилетней девушке домой в район Оболонь, у неё как раз родители куда-то уехали. Там мы варили картошку, пили пиво и смотрели «Шрека». Толик один почистил и сварил всю картошку. Потом он сделал мне массаж ног, сам вызвался со словами: «Ты, наверное, устала, издалека приехала, ещё не отдохнула». А у меня даже ноги все были в дорожной грязи, я их ещё вымыть не успела, но его это ничуть не смутило, и он долго и очень приятно массировал мне ноги. И я почувствовала, что он искренне хотел доставить мне радость и в этом не было совсем ничего сексуального, он и не думал ко мне приставать. Он просто хотел сделать мне добро, и вообще всем хотел делать добро и искал такие возможности.



Вечером, когда мы возвращались в город, мы с Толиком немного отстали от остальных ребят, и он рассказал мне, что он – переодетый священник и несёт служение среди неформалов, что он никому не открывается, но почему-то мне захотел открыться. Он какую-то специальную стипендию получает на это служение, но в веру никого не пытается обращать, а всем помогает – и наркоманам, и сатанистам. Просто ходит среди них и пытается спасать тех, кому совсем плохо: устраивает в больницы, оплачивает лечение, кормит, разговаривает, поддерживает и старается вытаскивать с самого дна. Сам он – бывший наркоман, уже умирал от героина, и многие его друзья умерли, но ему явился Христос на кресте, в которого летели шприцы и бутылки, после этого он изменил свою жизнь, завязал с наркотиками, много странствовал и построил много церквей, стал священником. А я в то время была лесбиянкой, по крайней мере так думала, и у меня была девушка. Я решила его проверить и сказала: «А я лесбиянка». Он сказал: «Как интересно, можешь рассказать мне об этом поподробнее? Я хотел бы ещё раз с тобой пообщаться и узнать об этом побольше». А я и сама хотела его ещё раз увидеть, очень он мне понравился, я не заметила в нём никакой фальши – всё было настоящее: настоящая любовь, настоящая вера. Эту любовь его ко всем я почувствовала, когда он массировал мои грязные ноги. Что-то исходило от него совершенно особенное. Мы договорились в условленное время на следующий день встретиться на Майдане и провести этот день вместе.



Возвращаясь домой к Валерии Алексеевне, я купила и съела на улице какую-то маленькую пиццу, после чего, уже на подъезде к дому, меня начало рвать, заболел живот, поднялась температура чуть не до сорока, и дальше я неделю лежала больная с высоченной температурой и мокрым полотенцем на голове и на следующий день не смогла поехать на Майдан, а телефонами мы с Толиком не догадались обменяться. Наверное, он ждал меня. Я так хотела прийти. Пожалуй, не было в моей жизни ни одного свидания, на которое я бы так хотела прийти и не смогла. Когда я почувствовала себя нормально и впервые смогла выйти из дома, я поехала на Майдан и искала его, но не нашла. Мне жаль, что мы не провели тот день вместе. Он был совсем не похож на священника, а, наверное, был похож на святого, впрочем, что я в этом понимаю.





Вторжение




Одно время я работала техническим секретарём в гуманитарном журнале при Политехе. Я была секретарём серии «Гуманитарные и общественные науки», а молодой парень Олег, выпускник Горного института, секретарём серии «Наука и образование». Он работал в соседней комнате. Дверь часто бывала открыта, и я слышала всё, что происходило в комнате Олега. И вот как-то раз пришёл к Олегу приятель и принёс какое-то видео. Дальше я услышала следующий разговор. Олег спросил его:

– Что, правда – НЛО?

– Да, вот видео. Прямо за Сосновкой приземлилось.

– А что ж ты ближе не подошёл? Застремался?

– Ещё как! Особенно когда они высаживаться начали. Подумал ещё, что вот, завтра не надо будет на работу идти, типа нас завоюют.

– И что дальше с этим всем делать?

– Не знаю…

Ребята вышли покурить и обсудить проблему. А я вначале было подумала спросить у Олега, что за история, а потом решила, что да ну его нахрен. Ну прилетели, ну инопланетяне, даже если так, но пока это лично меня не касается, я не хочу об этом знать ровным счётом ничего.





Непосредственность




Как-то раз, выйдя из душа в полностью обнажённом виде, сквозь приоткрытую дверь маминой комнаты я увидела кота на её кровати. Я не стесняюсь мамы, поэтому зашла в комнату как была – без одежды – погладить кота, погладила и ушла. После оказалось, что мама в это время беседовала по скайпу со своим кавалером, и все эти действия происходили у него на глазах. Кавалер крякнул, но ничего не сказал.





Свои люди




Ощущение солидарности у меня возникает редко, а когда возникает – так обычно по такому поводу, что и рассказать стыдно. Вот, например, как-то раз ехала я в метро, в вагон вошли трое мужиков, достали беленькую и стали распивать. «Свои люди», – подумала я.