Драконья кровь

– Вы его не любите?

– А есть за что любить?

– А есть за что не любить?

Руки у Гевина с широкими ладонями, и они, и пальцы покрыты сетью мелких шрамов, которых он постоянно касается. Вздыхает. И снова касается. Вот покачал головой:

– Он… может, и неплохой парень, но…

– Но?

– Весь такой… знаете, хороший, славный парень, которого все любят просто потому, что он есть. Весь такой и хороший, и славный…

– А вы?

– А я нет. – Он слегка наклонился. – У него все было. А он этого не ценит!

– С чего вы взяли?

– Видел… знаете, меня ведь его отец привел.

А вот это интересно.

– Знаете… – Гевин кивнул своим собственным мыслям. – Если кровь брали, то… даже интересно будет, не наврала ли… нет, не подумайте, что я особо надеялся… я шел сюда просто потому, что понятия не имел, куда идти дальше.

Похож ли он на Николаса Эшби? Не больше, чем на Томаса и Деккера. Все светловолосые, но и только. Черты лица у Гевина грубоваты, нет в них и тени аристократического изящества.

– Мать моя… Сперва я жил с бабкой. Та еще долбанутая старуха. Все молилась и молилась. Называла меня отродьем дьявола. И заставляла молиться. Ставила на крупу и слушала, как я читаю… если сбивался, она давала затрещину. Говорила, что это я виноват, что разрушил жизнь матери. И я верил. Тогда. Теперь понимаю, что сама она ее разрушила.

Гевин дернул головой.

– Мне было девять, когда она сдохла. Во время молитвы. Просто покачнулась – и все… Мамаша приехала на похороны. Кто-то из соседок нашел, хотя я надеялся, что не найдут, что останусь жить в том доме, где мне давали перед сном молоко. Но мамаша приехала. И все стало по-старому. Хотя нет, молиться она не молилась, но вот пила, не просыхая. И мужиков водила. У нас рядом стоянка была. Дальнобойщики. Простые ребята. Трезвея, она становилась невыносимой. Когда ныла, когда плакала, то прощения принималась просить, то рассказывала о той своей жизни, которую сама и…

Гевин добавил слово покрепче.

– Про драконов я слушать любил. А вот про то, что папаша мой – скотина, который ее соблазнил и бросил, так не очень. Но потом надоело, и я ушел… не столько от нее. Она связалась с одним… проповедником, который решил, что самое время душу спасти. Ага. И мою тоже. Я не просил о спасении, но поди ж ты… Так вот, он в доме поселился. Мамашка пить бросила. И молиться стала. И меня, значит… я сперва его послал, но у него ж община. Мигом нашлись добрые… христиане, которые так отходили, что думал, сдохну. Тогда-то и понял, что уходить надо. Она разговор завела, что дом продаст, отправится за пастором. Мне в долине праведников вряд ли были бы рады. Куда идти, особо не думал. Сперва на дорогу, там… тогда и понял, что хочу на драконов поглазеть.

– И как?

– Как только увидел, так и понял, где мое место, – лицо Гевина разгладилось. – Они… они не такие, как люди. Им неважно, кто твоя мать, что отца у тебя нет, что бабка долбанутая, а самого можно обвинить в чем угодно просто потому, что заступиться некому. Они своих обидеть не позволят.

Его губы кривились, то растягиваясь в улыбке, то складываясь скорбной гримасой.

– Сперва просто в пещеры пробрался. Пожить. Пустили… меня там Дерри нашел, а потом отвел к старику Эшби. Ну и… не знаю, я сразу его узнал. У мамки снимок был, да… пока этот, праведник, его не спалил. Я его и поколотил поэтому… думал, что искать станут. Ищут?

– Нет.

– Ага. Стало быть, побоялся… В общем, Эшби со мной долго разговаривал. Расспрашивал. Про одно и про другое. И про все. С ним было легко говорить. Он… Ник вот глядит, и понимаешь, что он лучший, а ты так себе, дерьмо собачье. А Эшби… понимаете, до него всем было насрать, кто я и что. Он документы выправил. И помог. Велел Оллгриму меня учить. Егерем взял в штат, даже когда я ничего не знал. Сам по горам водил, показывал тропы.

Вздох.

– Я не знаю, он мой отец или нет. Я… побоялся спрашивать. Получилось бы, что я напрашиваюсь. А я… мне и того довольно, что он мне дал. Он мне ружье купил. На день рождения. И дом показал… в горах. Там есть пара старых домов. Оллгрим помог починить. Вот и живу… я бы Уну в дом привел, но не пойдет. Ей кто-то получше нужен.

– И розы? – поинтересовалась Милдред.

– Чего? А… не знаю. Она вроде как-то по цветам не так чтобы… но можно и розы.





Глава 24




Клайв держится отстраненно. И взглядов избегает, отворачивается, всем видом показывая, что и сам смотреть не станет, и другим на него пялиться нечего. Но Лука смотрит. Прямо. Нагло.

Людей такие взгляды злят. И этот не исключение. Он сжимает четки, и бусины скользят по темной нити все быстрее и быстрее. А когда пальцы натыкаются на крестик, то замирают. И четки уходят в карман старого пальто. Некогда дорогое, оно давно утратило вид. Лоснились отвороты и рукава, на левом виднелась кривоватая заплатка. Правый карман был надорван, верно, оттого, что Клайв имел привычку совать в него руку и тут же вытаскивать. И снова совать. Трогать надорванный угол. Тянуть, словно проверяя старую ткань на прочность.

– Вам не жарко? – осведомилась Милдред.

Она устала. И усталость читалась уже в улыбке, в этом вот прикосновении к виску. Но не отступит. И слушать не станет. А потому Лука молчит.


И тоже смотрит. Он сомневается, что увидит что-то новое, но мало ли… случайности правят миром.

– Вам дорого это пальто?

– Другого нет.

Штаны тоже старые, вытянутые и с пузырями на коленях. А вот рубашка яркая, из рукавов пальто выглядывают красные манжеты. И поневоле лезет в голову, что на красном кровь не так и заметна.

– Почему? – Она слегка наклонила голову.

А вот парень по-прежнему избегал смотреть на Милдред. Интересно. Красивая женщина ведь. Стесняется? Или опасается?

– Эшби плохо вам платит?

– Нет.

– У вас нет денег купить новое?

– Есть.

– Тогда в чем причина?

– Оно мне нравится. – Это было сказано с раздражением. – Я к нему привык.

– Его подарил вам Станислав Эшби?

– Да.

В руке парня вновь появился потертый резиновый мячик, который он сдавил. А ведь, несмотря на худобу, силен. Пальцы и вовсе железные. Луке доводилось встречать вот таких, с первого взгляда болезных людей, которые на деле показывали немалую силу.

– Расскажете о нем?

– Что?

Говорить он не желает, поэтому и ответы краткие. И морщится, будто зубы болят. И хотел бы уйти, но понимает, что не отпустят.

Он?

Или толстяк Деккер, что отправился на кухню, потому что разволновался, а он от волнения всегда хотел есть. Впрочем, если верить шерифу, Деккер хотел есть не от волнения, но сам по себе.

Толстяк – хорошая маска. Толстяков полагают милыми и безобидными. А ведь Деккер тоже не слаб. Далеко не слаб. И сам признался, что горы знает отлично… пейзажи там, мать его за ногу. И красоты.

Про егеря и говорить нечего.

И еще этот, со снулым вытянутым лицом. Щеки запавшие. Глаза бесцветные. Светлые волосы аккуратно пострижены, но кажутся седыми.

– Что хотите. Каким он был?

– Хорошим. Хозяином. Мы тут жили.

– Я слышала, что он научил вас читать. Так?

– Да.

Он ускользает. Боится разговора? Или из той породы людей, которые просто не любят говорить с другими? И Милдред тяжело. Она подается вперед, цепляется за взгляд и мягко спрашивает:

– Я слышала, что ваша матушка не позволяла вам ходить в школу. Почему?

– Работы много.

– Так ли много? Или же дело в другом?

Его нижняя челюсть выдвинулась вперед.

– Она верила… слишком уж истово?

– Она любила Господа.

– А вас?

– И меня. Меня сотворил Господь. Ей в наказание. – Он явно не хотел говорить последнюю фразу, но произнес-таки и глянул на Милдред с откровенной ненавистью. – Безбожница!

– Я?