Дорогая Венди

Она подходит к обломкам корабля поближе. Судно, выброшенное на берег и расколотое пополам, тянется к небу. Но внутренняя обстановка должна сохраниться, и там может быть оружие или что-нибудь ещё полезное. В Неверленде один Крюк мог заставить Питера притормозить, если такое вообще возможно. Легко представить, как мальчишки с подозрением глазели на корабль, пусть и разрушенный, и отказывались залезать внутрь, туда, где раньше властвовал их главный враг.

Раньше. Она подходит так близко, что может дотянуться до корпуса, и касается пальцами изъеденных водой и ветром досок. Сколько нужно силы, чтобы разорвать вот так корабль надвое? Когда это случилось, были ли пираты на борту, а если нет, то куда они делись?





Неверленд – 27 лет назад


– Почему это я должна оставаться в тылу? Это нечестно!

– Потому что ты девчонка. Девочки не воюют.

Питер упирает руки в бока, локти топорщатся, как странные крылья. Тон надменный, как будто он объясняет очевидные вещи, а она тупит и никак не может понять.

– Ты будешь лечить раненых солдат, так что они смогут вернуться на войну. Такие правила.

– Какие ещё правила? Кто их придумал?

Венди выше Питера; когда она пихает его в грудь, он делает шаг назад, и она с удовлетворением нависает над ним. Он ещё мрачнеет, выпячивает нижнюю губу и пристально смотрит на неё, но Венди не обращает внимания.

– Если Майкл и Джон пойдут, мне нужно с ними.

– Нет. Ты остаёшься тут. – Питер скрещивает руки.

Он шагает к выходу из импровизированного шатра, и почему-то его тонкая фигурка загораживает проход, так что Венди не может проскользнуть мимо.

– Замечательно. – Она тоже скрещивает руки, отворачивается и демонстративно не смотрит на Питера. Она надеется, что он огорчён, но не оглядывается, чтобы убедиться, не доставляет ему такого удовольствия. Она заставляет себя не двигаться и не оборачиваться, пока он не уйдёт.

Радость от победы быстро проходит. Как только полог шатра падает за спиной Питера, он начинает раздавать приказы, будто уже забыл и про неё, и про их спор.

– Внимание, всем выбрать мечи! – приказывает он.

Венди показывает стенке палатки язык, хоть никто её и не видит. Конечно, когда Питер говорит «всем», её он не включает. Его слова никогда не значат то, что должны, но он говорит очень уверенно. Это бесит.

Ну и что, если мечи – это просто длинные ветки и палки, с которых оборвали листья. Для мальчишек они достаточно настоящие, и всё ещё обидно, что ей не достался собственный меч. Венди упорно смотрит в стену – солнце бросает на кожаный полог мелькающие тени мальчишек, которые разбирают оружие. У Питера тени нет.

Она вновь вспоминает, какой переполох он поднял, когда она пришила обратно к нему тень, которую он принёс. Он так прыгал и выпендривался, она попала в такие неприятности, а тень почти сразу испарилась. Венди, конечно, не лучшая швея в мире – вообще-то, если верить маме, она, вероятно, худшая, – но не настолько же плохо она шьёт! Теням не полагается вот так исчезать – или, если уж на то пошло, отрываться от людей, которым они принадлежат.

Впрочем, стоит ли удивляться, что Питер соврал ей про тень, если все прочие его слова тоже не значат то, что должны? Очевидно, что он каким-то образом потерял свою тень, но она почти уверена, что та, которую он принёс, чтобы пришить, ему не принадлежала.

Когда мальчики, а с ними и Джон с Майклом, отходят от палатки, Венди уныло съеживается. Интересно, вступились ли за неё братья или только она спорила с дурацкими правилами Питера? Она беспокойно и раздражённо оглядывает палатку. Ей тут даже нечем заняться, разве что приводить в порядок вещи мальчишек, а этого с неё уже достаточно. Пусть всё это просто валяется там, где было брошено, и гниёт себе – пожалуйста.

Раз больше нечем заняться, Венди пробует подсчитать на пальцах, сколько дней она уже провела здесь, но сразу сбивается со счёта. В Неверленде запутанное время – как и всё остальное. Дни и ночи сливаются, и здесь так много всего надо увидеть и сделать, что легко ошибиться.

Волнуются ли родители? По крайней мере, они должны понимать, что дети все вместе, так что она присмотрит за ними, как и всегда.

Крики эхом доносятся из-за деревьев вместе со стуком деревянных палок. Хочется выглянуть наружу, может быть, даже спрятаться на каком-нибудь дереве и посмотреть на войну. По крайней мере, звуки заманчивые – легко представить, как Питер хохочет и ловко прыгает через других мальчиков. Она уже собирается выскользнуть наружу, как в палатку просовывается глуповатое лицо. Роджер, припоминает она, вот как его зовут. Между передними зубами щель, каштановые волосы отказываются послушно лежать и топорщатся во все стороны, как птичье гнездо. Он бочком пробирается внутрь, прижимая руку к груди.

– Питер говорит, я убитый и должен сидеть тут, пока ты меня латаешь, а потом пойду обратно драться.

Хочется рассердиться на него, но Роджер ни в чём не виноват.

– Что ж, ладно. – Она показывает рукой. – Садись там.

Роджер кивает и слушается, а она находит полоску ткани, с помощью которой они вчера вечером играли в жмурки.

– Как тебя убили? – спрашивает Венди, критически оценивая Роджера.

– Колотая рана, вот тут. – Он касается пальцем груди. – Питер проткнул меня мечом.

– Давай посмотрим, – Венди осторожно убирает руку Роджера от бескровной раны. Она оборачивает полоску ткани вокруг того места, которое он показал, стараясь не давить, и завязывает узел на его плече.

– Тебе тут нравится? – Вопрос сам вырывается изо рта, пока она перевязывает, и удивляет её. Как-то слишком дерзко.

– Да! Тут прекрасно! – Роджер ухмыляется, щёлочка между зубами будто становится ещё шире. – Всё время играешь, и никаких «пора спать» и «ешь овощи».

Закончив с узлом, Венди опускает руки.

– А раньше? Когда… Когда ты жил с мамой и папой?

– У меня их не было.


– Не было родителей?

– Наверное. – Роджер пожимает плечами, но поджимает губы, будто пытается что-то припомнить. Хочется спросить, кто же заставлял его есть овощи или идти спать, если родителей у него не было, но меж бровей у него залегает такая складка, что Венди замолкает. Он похож на чашку, которая стоит на самом краю стола. Если она подтолкнёт слишком сильно, она разобьётся.

– Ты меня залатала? – спрашивает он одновременно озабоченно и с надеждой. Венди кажется, что больше всего ему хочется убраться от неё как можно дальше.

– Да. Ты здоров. Беги. – Она машет ему от двери и смотрит, как он убегает обратно на войну.

На протяжении этой войны она видит каждого мальчика минимум один раз – всех, кроме Питера, потому что он всегда побеждает. Позже, уже когда война закончена и они ужинают, Питер подсаживается к ней на одно из брёвен, которые окружают костёр, и подталкивает плечом.

– Ты очень на меня злишься, Венди?

– Наверное. – Венди на него не смотрит.

Вообще-то, она устала. Она спрашивала у каждого мальчика, который приходил в палатку, примерно то же самое, что у Роджера, и они отвечали одно и то же. Она не спросила только Джона и Майкла. Что, если она увидит по их глазам, что они уже забывают? Что, если они не смогут вспомнить родителей? Она уже обнаружила, что если не сосредоточиться, сложно вспомнить дом или вообще любое место, кроме Неверленда. Так что она не решилась спросить, побоявшись услышать ответ.

– Пошли со мной. – Питер внезапно хватает её за руку, тянет и поднимает на ноги. Он ухмыляется ей, глаза блестят, обещая приключение, и она как-то сразу прощает его, потому что за ним хочется идти куда угодно.

– Я обещал тебе секрет и сейчас покажу его тебе за то, что ты так славно подлатала моих солдат. Это правда очень хороший секрет. Я никому его раньше не показывал.





Неверленд – сейчас


Венди собирается с духом и забирается в разрушенный корабль. Она знает, что он лежит на песке, и всё-таки наполовину ожидает, что палуба качнётся под ногами, доски скрипнут, когда Крюк нависнет над своей добычей, всем телом выражая угрозу. Она всё прислушивается, ожидая услышать крики, рёв приказов и хлопанье парусов на ветру. Ещё она наполовину ожидает увидеть скелеты, такие же, как те, что завалили лагуну, но корабль совершенно пуст и совершенно тих.

Внутренняя часть корабля осталась в основном не тронута – он только покосился. Те русалки в лагуне, как бы ни была ужасна их смерть, – те смерти хотя бы были понятны. Здесь же она будто чувствует, как двигается вокруг неё пропавшая команда, словно в любую секунду один из пиратов Крюка может задеть её рукав, пока бежит с одного края палубы на другой. Она не верит в призраков – не в тех, которые населяют дома и корабли. Впрочем, в детстве она видела, как небывалое чудовище с тёмной пятнистой шкурой и слюной, капающей из пасти, поднялось из волн и откусило вторую руку Крюка. Она встречала русалок, она умеет летать. Почему бы и призракам не существовать?

Если бы Крюк всё ещё был здесь, казался бы он ей таким же злодеем? Когда она была ребёнком, она не смогла рассмотреть истинную суть Питера или хотя бы понять, что за его играми и сияющими улыбками есть что-то ещё. Может быть, и его злейшего врага она оценила неверно? Смогла бы она разглядеть тень отчаяния в глазах Крюка? Страха? Венди может только представлять, на что была похожа его жизнь в Неверленде: взрослый мужчина, запертый здесь по воле капризного мальчишки, такой же заложник молниеносных смен настроения Питера, как и приливы, и ветра, и погода.

Венди проверяет ногой наклонную палубу. Доски жалуются, но ступня не проваливается внутрь. Сколько лет этот корабль запекался на солнце, пока вся влага не испарилась, как будто он был создан для песка, а не для моря? Когда она была тут в прошлый раз, они с Джоном и Майклом большую часть времени были привязаны к главной мачте, пока Питер их не спас. Тогда она так и не разглядела эту часть корабля. Венди не имеет представления о том, как должен выглядеть настоящий пиратский корабль, но раз уж она здесь, приходится довериться мнению Питера. В какой-то узкой комнате с потолка свисают спутанные обрывки сеток-гамаков. Здесь, наверное, был камбуз – она находит перевёрнутые ящики и пустые бочки. И везде, где она пробирается, её преследует всё то же ощущение незримого присутствия, будто за ней следят, но при этом никого, кроме неё, нет.

Наконец на носу корабля она находит большую каюту – наверняка капитанскую. Обрывки богатой парчи, тёмной, как свежая кровь, свисают над узкой койкой. Письменный стол перевернулся и валяется у стены. Матросский сундучок распахнут, вещи из него разбросаны по всей каюте. Рама в полный рост ещё хранит осколки посеребренного стекла. Они тускло мерцают в лучах света, что сочится через окно – когда-то оно смотрело на море, а теперь открывается в небо.

Толстое неровное стекло искажает свет, делает его болезненно-жёлтым, цвета некрепкого чая. За стеклом мелькает тень, отражается в осколке зеркала у ног Венди, привлекает её внимание. Из осколка на неё смотрит глаз. Венди давится воплем, зажимает рот рукой, чтобы заглушить звук. Это глаз Крюка, тёмный и блестящий.

Она отшатывается назад, прижимается к стене с сильно бьющимся сердцем. С этого угла в зеркале видно только гладкое дерево потолка. Шажок вперёд – и она заглядывает в осколок. Заставляет себя взглянуть туда, задержав дыхание. Ничего. Просто зеркало, никто не смотрит на неё оттуда, кроме её собственного отражения.

Но нервы всё ещё натянуты, как струна, и не отпускает ощущение, что вокруг призраки. Она пытается представить, каким был шторм, если он нанёс такие повреждения. Может, это Питер устал от бесконечных битв со старым врагом и придумал такую огромную волну, что она подхватила целый корабль Крюка и разбила его о берег?

Венди осматривает предметы, разбросанные по каюте: пустые бутылки, разбитые и целые; стеклянный шар, растрескавшийся и помутневший; несколько монет. Они истёрлись, но изображения ещё можно рассмотреть – на одной стороне ухмыляющийся череп, на другой какая-то птичка. На них нет никаких отметок, что относили бы их к конкретной стране, но их и не может быть. Это всего лишь представление Питера о пиратских сокровищах.

Венди опускается на колени и заглядывает под койку. В темноте что-то блестит, и у Венди перехватывает дыхание. Это может быть ещё один осколок зеркала, и ей страшно увидеть, что может смотреть на неё из него, но она заставляет себя лечь на пол и вытащить предмет наружу. Сабля капитана Крюка.

Венди встаёт, рассматривая клинок. Он такой же, каким она его помнит: изогнутый, с рукоятью, обтянутой красной кожей. Она смыкает пальцы за потускневшей золотой гардой тонкой работы, чтобы проверить, как сабля лежит в руке. Взмахивает для пробы, и клинок поёт на высокой ноте, со свистом разрезая воздух. Венди касается лезвия подушечкой большого пальца, не надавливая. Ещё острый.

Когда она вытягивает руку, сабля не тянет вниз. Она похожа на те сокровища – у настоящих пиратов оружие другое. Неважно, что она не училась фехтовать. В Неверленде необученный ребёнок может так же легко сражаться на мечах, как и закалённый воин. Как и сам корабль, как и пираты, эта сабля – не настоящая, а всего лишь мальчишеская фантазия о том, каким должен быть меч. Просто игрушка, да только достаточно острая, чтобы убить, потому что Питер – вот такой мальчик.

Она не может найти ни ножен, ни ремня, так что завязывает шаль потуже на поясе и суёт меч за неё. Вдруг тянет покрасоваться – жаль, зеркало разбито. Глупо, но хочется посмотреть на себя. Выглядит ли она так же грозно и внушительно, как сам капитан?

Она представляет себе усмешку Крюка, его красный бархатный камзол – красный, как кровь, как маки, разлетавшийся, когда он шагал или поворачивался, с широкими отворотами и сверкающими пуговицами. Она была очень напугана, но даже тогда ей хотелось пощупать этот бархат, чтобы почувствовать, каков он. Воздух вокруг дрожит, доски под ногами прогибаются под несуществующими шагами. Чем дольше она стоит в каюте, тем скорее, кажется, призовёт призрак Крюка. Она почти видит, как он царственно шагает по палубе, грозит кулаком и зовёт Питера прийти и забрать награду: Венди и её братьев. Она даже чувствует запах масла от длинных тяжёлых локонов, спадающих по спине Крюка, чёрных, как вороново крыло.

В тех сказках про Швейку и Белого Воробья, которые Венди рассказывала дочери, она превратила Крюка из пирата в злого проклятого принца. Лепестки срывались с кромки его камзола всякий раз, когда он поворачивался, и ядовитые цветы прорастали из-под каблуков его начищенных сапог. Этими лепестками он погрузил Белого Воробья в вековой сон, пока Ловкая Швейка не сплела сеть из разноцветных ниток, чтобы поймать принца и спасти Воробья.

Венди качает головой. Её истории сейчас кажутся глуповатыми, да и та давняя встреча с пиратами тоже похожа на одну из этих историй. Им вообще угрожала опасность? Тогда угроза казалась настоящей. Она помнит, как кисло вонял страх, как трясся Майкл, прижимаясь к её боку, когда Крюк привязал их к мачте. Помнит Джона, который держал голову высоко, но глаза за стёклами очков были круглые, как у совы. Несмотря на все угрозы, Крюк никогда не был по-настоящему жесток к ней или к её братьям.

Он привязал их к мачте, но верёвки не были затянуты туго, и потом, разве он не убедился, что им принесли чай и печенье из запасов корабля? Она ненавидела его, но только потому, что ей полагалось: он был врагом Питера, а значит, и её врагом тоже. Тогда она этого не замечала, но теперь вспоминает опущенные плечи и вялые движения руки и крюка, когда он проверял их верёвки. Они были всего лишь наживкой, но даже Крюк должен был понимать, что когда пираты нападут, Питер обязательно ускользнёт. Он захватил Венди и её братьев, понимая, что с них нечего взять, что он может только пугать их, играя единственную роль, которую Питер придумал для него.

Она задумывается: Крюк действительно не мог им навредить или решил этого не делать? Насколько просто для него было бы превратить пустые угрозы в настоящее насилие, вымещая свою невозможность добраться до Питера? Они были в Неверленде, но не принадлежали ей, всё ещё нет. Работали ли её правила или он в самом деле мог скормить их чудовищу под водой или незамысловато перерезать глотки?

Венди вздрагивает при этой мысли, испытывая что-то среднее между ужасом и сочувствием к человеку, которого когда-то так боялась и ненавидела. Этот пьянящий цветочный аромат масла, что исходил от волос Крюка, – а что, если это было не просто масло? Если это был наркотик, чтобы облегчить страдания оттого, что он заперт здесь в роли злодея?

Венди пытается представить, как он сидит в своей каюте один, опустив голову, и выдыхает дым. Колеблющийся огонёк свечи заставляет его тень дрожать, а он пытается забыть, забыться, уснуть. Венди вновь окидывает взглядом каюту. Она кажется меньше, чем когда Венди только вошла сюда, воздух тяжёлый, застоявшийся и спёртый. Здесь полно призраков. Невозможно оставаться тут дольше.

Когда Венди выбирается из каюты, она идёт уже не так осторожно. Что, если Крюк был здесь таким же чужаком, таким же пленником Питера, как Венди и её братья? Был ли он когда-то настоящим капитаном, торговцем или солдатом, вёл ли настоящую жизнь за пределами Неверленда? Если Крюк прибыл откуда-то ещё, как она из Англии, из страны с настоящей войной и смертью, показался ли ему Неверленд сначала раем? Или просто пародией на реальный мир с его жестокостью и войнами?

Для юной Венди Неверленд точно выглядел раем, пусть даже она ни от чего и не бежала. У неё, Джона и Майкла были любящие родители, они были счастливы. Всё плохое произошло уже потом: гибель родителей, лечебница Святой Бернадетты, война. Если бы Питер позволил Джейн выбирать, а не просто схватил её за руку, улетела бы она без раздумий, как Венди, Майкл и Джон?

Даже теперь хорошо помнится – они не сомневались ни секунды. Питер протянул руку, Венди взялась за неё, а Майкл и Джон повторили за ней. Она и не подумала о последствиях, о том, каково будет маме, подвергает ли она опасности братьев. Это было большое приключение, игра – такая же, когда Питер и мальчишки играли в войну.

Она помнит день, когда Майкл, которому едва исполнилось восемнадцать, совсем ещё мальчишка, пришёл домой с бумагами в руках и сказал Венди и Джону, что его призвали и он отправляется на настоящий фронт. Его глаза лихорадочно блестели – Венди никогда не могла этого понять. Война тоже казалась ему большим приключением? Вначале многие говорили о ней именно так: ерунда, лёгкая победа, закончим к Рождеству.