Дорога в Китеж

Но тут из форточки донесся запах жаркого. Мишель рассмеялся, вообразив, как жандармы, поджидая злодея, готовят ему ужин.

Вошел.

Прихожая как-то странно изменилась. Он не сразу понял, в чем дело. Потом сообразил: стало аккуратно и чисто.

Из кухни доносился деловитый перестук.

На цыпочках Мишель прошел по коридору, высунулся.

Там хозяйничала Маша. В переднике, с засученными рукавами, она гремела сковородкой и тихонько напевала.

– Кто взял мою большую миску? – прорычал он по-медвежьи. – Кто распоряжается в моей берлоге?

Она обернулась. Лицо раскрасневшееся. Такой довольной свою бывшую воспитанницу Михаил Гаврилович не видел уже очень давно.

– Явился! – закричала она. – Я уж думала, сама всё съем!

– Во-первых, это есть нельзя. По запаху чую, что ты недоложила масла и забыла про кардамон. Я же объяснял тебе ключевое значение кардамона в приготовлении жаркого. А во-вторых, что случилось?

Она подошла к нему. Взгляд какой-то непонятный – будто хмельной.

– Бабочка сорвалась с иголки и улетела… Ночью мне приснился сон. Очень яркий, как наяву. Собственно, не сон вовсе, а воспоминание. То, что было на самом деле. Ты, конечно, забыл. Да там особенно нечего помнить. Мне, наверно, было семнадцать или восемнадцать. Мы с тобой гуляли за городом, вдоль речки, ужасно жарко было. Я говорю: хочу искупаться, а ты постереги, чтоб никто не подсматривал. Помнишь?

Питовранов пожал плечами. Конечно, он помнил. Он помнил каждый проведенный с нею час.

– Я разделась – и в воду. Такая свежесть, такое счастье! Во сне я засмеялась, и от смеха проснулась. Солнце в глаза. Впервые после зимы. Наконец весна! И у меня будто занавеску с глаз отдернули. Даже не так – будто после темноты зажегся свет. Стало ясно, светло и всё-превсё видно.

– Что же ты увидела? – настороженно спросил он.

– Тебя. И себя. Увидела, что по-настоящему хорошо мне бывает, только когда я с тобой. С самого первого дня, когда пришел медведь и принес Маше гостинцы. Всё очень просто. Зачем жить с тем, с кем тебе плохо, если есть тот, с кем тебе хорошо? Ты ведь возьмешь меня к себе жить? Я же знаю, Миша-Медведь, ты меня любишь.

– Конечно, возьму, – пробормотал Михаил Гаврилович. Ему вдруг стало жарко. – Здесь пять комнат. Выбирай любую.

– Я выбираю твою, – засмеялась Маша. – Я хочу быть твоей женой.

Он зажмурился, поняв, что видит сон, и испугался, что именно в этот миг проснется.

– Если ты меня не так любишь, будем жить в разных комнатах, – быстро сказала она. – Только не прогоняй меня.

– Я тебя по-всякому люблю, – ответил Питовранов. На пробу больно ущипнул себя за ладонь. Нет, не сон! – Но я же старый. Ты знаешь, сколько мне лет?

– Я старее тебя, – невесело улыбнулась Марья Федоровна. – Каждый год из этих шести был как десять лет. Я совсем старуха. И потом, я же не от страсти к тебе в сожительницы набиваюсь, а из корысти. Ты так чудесно готовишь! И погубленное мной жаркое спасешь, правда? Кардамон, между прочим, я не положила, потому что он у тебя закончился.

– Тоже еще оправдание, – проворчал он. – Сходила бы на угол, в лавку, она допоздна открыта.

– Я правильно поняла, что это согласие? Ты берешь меня в сожительницы, жены, любовницы – мне все равно?

Он только моргал.

– Скажи, – лукаво спросила она. – А ты тогда подглядывал? На речке?

Мишель в ужасе отшатнулся:

– Что ты?! Я и думать о таком себе не позволял!

– Ну и зря. – Маша вздохнула. – Я, может, нарочно купаться затеяла. Подростком я часто мечтала, что выйду за медведя. Только тебе не говорила – стыдно было. А потом ты мне жениха подыскал, и я про это думать перестала. Дура была. И ты тоже дурак.

Она привстала на носки, взяла его руками за толстые щеки, притянула к себе и медленно, с аппетитом поцеловала в губы.

От невозможного, невообразимого счастья Питовранов совершенно застыл. Он боялся, что сейчас сожмет Марью Федоровну в объятьях, потеряет голову и сломает ей что-нибудь.

Она отстранилась, хищно облизнулась.





– Миша-Медведь, я тебя слопаю. Ты даже не представляешь, как прожорливы худые женщины. Но сначала я съем жаркое. Торопиться нам теперь некуда. Так. Ты спасай мясо, а я лечу в лавку за кардамоном.

Прикрикнула:

– И не спорь! После того, как из-за твоей дурости мы попусту потратили шесть лет жизни, командовать всегда и во всем буду только я.


На улице Марья Федоровна сначала оглянулась, нет ли кого поблизости – потому что приличная дама – и поскакала, как в детстве, вприпрыжку. Пела песню про юшечку, петрушечку и куму-душечку.

Хозяин лавки был занят с покупателем, о чем-то они тихо переговаривались. Пришлось ждать.

Но терпения у Маши хватило ненадолго. Через полминуты она постучала монетой по прилавку:

– Эй, у меня жаркое. Оно ждать не будет!

Покупатель обернулся, посмотрел водянистыми внимательными глазами.

Сказал:

– Извиняюсь, сударыня, я уже всё-с.

И не уходит.

– Коли «всё-с», так ступайте себе, – поторопила его Маша. – Голубчик, мне кардамону на двухгривенный.





Бологое – Петербург





Уже несколько месяцев Ларцев жил на станции Бологое. Она располагалась ровно на середине подведомственной Николаевской дороги, что было удобно, но причина даже не в этом – служба у Адриана Дмитриевича была синекурная, почти никакой работы не требовавшая. Бологое идеально годилось для главного дела. Сюда одинаково быстро доставляли потребное оборудование и из питерских мастерских, и из московских, а еще неподалеку находилось большое озеро Кафтино. Там Ларцев отрабатывал самую мудреную часть Транссибирского проекта: пересечение Байкала.

В перспективе, конечно, придется прокладывать трассу в обход южного берега моря-озера, но он горист и труднопроходим. Пробивание множества туннелей растянется на годы. На первом же этапе можно совершить нечто небывалое: наладить железнодорожную переправу поверх воды. С летним паромным сообщением проще, есть британский опыт, но зимой Байкал скован льдом. По льду никто еще рельсов не клал и составов не пускал.

Нынешняя зима выдалась морозная, на озере Кафтино, как и Байкал глубоком, встал отличный «кат», как это называют сибирские ямщики. Он сулил продержаться до середины, а то и до конца апреля. Нужно было проверить, при какой толщине покрытия безопасно пускать поезда. Этим Адриан сейчас и занимался: каждый день лично гонял туда-сюда паровоз с груженными песком вагонами, делал замеры, изучал прочность льда.

Попутно шла бумажная, теоретическая разработка. Складывалась развернутая программа, выходившая далеко за пределы собственно железнодорожного строительства. Пока программа называлась неромантично: «Уплотнение России». Потом специалисты по красивым словам из окружения графа Лорис-Меликова придумают что-нибудь понаряднее. Но смысл ларцевской концепции состоял именно в этом: уплотнить рыхлую страну.

Еще четверть века назад, в юности, Адриан сформулировал главное: в нынешнем своем состоянии Россия – бесхребетная медуза. Девяносто процентов территории являют собой малонаселенную или вовсе ненаселенную пустошь. Такими же совсем недавно были Североамериканские Штаты, но по суровости климата уместней сравнение с огромной Канадой: этакий домина, где все жильцы теснятся на отапливаемом первом этаже, а наверху холодно и бесприютно.

Правильный способ эксплуатации такого пространства – наладить быстрые, удобные и недорогие транспортные коммуникации. Теперь это наконец понятно и правительству. Но одного транспорта недостаточно. Нужна еще быстрая, идеально работающая связь.

В прошлом году, приступая к проекту, Ларцев, конечно же, планировал сразу тянуть вдоль полотна телеграфную линию. Специально стал членом Российского телеграфического комитета. Но прогресс на месте не стоит. Изобретение телефонии открывает перед Россией новые, ранее непредставимые возможности. Ведь кровоток всякой страны – коммерция, а она построена на конфиденциальности и быстроте. Кто опередил конкурентов, тот и победитель.

Телеграфу серьезные предприниматели не доверяют. Депешу легко перехватить. Кроме того, остается бумажный след, а не всякому дельцу это по нраву. Промышленно-торговое предприятие частенько ходит по самому краешку законов и правил. Иное дело – телефон. Из уст в уши влетело – и ветер унес. Биржевой маклер или заказчик из Петербурга может в минуту дать указание своему представителю хоть во Владивостоке. Не говоря уж о потенциях государственного управления. Тот же Лорис-Меликов сможет разговаривать с любым губернатором – получать свежайшие сведения, ответы на вопросы, отдавать распоряжения. Россия превратится из флотилии лодок, разбросанных по гигантской акватории, в единый корабль!

Самая развитая в мире железнодорожно-телеграфно-телефонная сеть, вот что преобразит Россию. Оставшись гигантской, она уплотнится. Вдоль хребта Транссиба и ребер отходящих от него линий пролягут нервные пучки электрической связи. Главное, что для прокладки телефонного сообщения лишних затрат почти не понадобится – можно использовать те же телеграфные столбы.

Поэтому часть выделенных на проект средств Ларцев вложил в создание первой петербургской телефонной станции, пока на 128 абонентов. Она уже работала.

Союз железнодорожных деятелей презентовал Адриану Дмитриевичу огромный центр-табль, полпуда чистого серебра, под названием «ХХ век». Многофигурная композиция изображала Россию скорого будущего, всю в семафорах, локомотивах, фабричных трубах и воздушных шарах. Это была единственная дорогая вещь в скромном доме, который Ларцевы арендовали на окраине Бологого. Дочь Маруся понавязала на блестящем чудище разноцветных ленточек и часами сидела, смотрела. О чем думала и думала ли о чем-то – бог весть. Говорить она так и не начала.

Жена Антонина на полупоходное житье не роптала – привыкла. Она говорила, что Адриан – шатун. Так в ее деревне называли беспокойных мужиков, которым долго не сидится на одном месте. Мать учила: в жизни главное правильно мужа выбрать, какой тебе больше подходит – копун иль шатун. Копун – он в земле копается, основательно хозяйствует, но с ним бабе сонно. С шатуном весело, но набедуешься. «Я сызмальства знала, что за копуна нипочем не пойду. Скучно с ним», – беспечно говорила жена.

Адриан к себе скуку не подпускал. Чуть только ею пахнёт – подхватился, да покатился, перекати-полем. Но теперь чувствовал, что обеспечил себе интересную жизнь надолго и надалёко – лет на десять и верст тоже тысяч на десять, до Тихого океана.

Всё было б хорошо и даже прекрасно, если б не Марусино молчание. Шесть лет скоро девочке, а хоть бы слово произнесла.

В общем, две заботы было у Адриана Ларцева: как уплотнить Россию и как вылечить дочь.





* * *


И вот однажды, а если точно (Ларцев любил точность), 20 марта в 10:35 доставили ему телеграмму от Сергея Юльевича. Это был управляющий «Юго-Западными железными дорогами», очень толковый.

Сергей Юльевич часто ездил из своего Киева в столицу и обратно. Каждый раз сообщал: такого-то во столько-то буду в Бологом. Скорый останавливался здесь на полчаса, чтобы пассажиры поели горячего в станционном буфете. Если у Ларцева не было испытаний, он приходил повидаться с коллегой. Совместных интересов у них было много.

На сей раз сообщение выглядело необычно: «Обязательно приходите к московскому тчк Возьмите купе для семьи тчк Поедем в СПб».

Еще не решив, ехать ли, Адриан проверил наличие свободных мест в московском поезде (места были) и велел жене собрать ребенка. Сергей Юльевич зря затевать сыр-бор не стал бы, не такой человек.