Дорога в Китеж

Извозчик хорошо запомнил «барышню» с Симбирской – как человек бывалый, он сразу понял, что это именно барышня, и подивился, чего это она не в шляпке, а в платке. Отвез ее на Васильевский, в закладбищенскую слободу. К которому дому – сказать затрудняется, темно было. Но Трофим определил адрес быстро.

– Там больше года проживали мещанин Иванов с женой, оба молодые. Иванова – точно наша. Иванов – молодой блондин, очень серьезный, худощавого сложения, рост примерно два аршина двенадцать вершков, особых примет вроде нет. Проживали тихо, по все время вдвоем.

– Проживали? – переспросил Воронин, видя по мрачному лицу сотрудника, что есть какая-то закавыка.

– Точно так. Несколько дней как съехали. Аккурат 1 марта, – со значением поднял палец Водяной. – Осмотрел я избу. Пусто. Вот только нашел. Под столом валялась.

Показал затрепанный томик романа «Юрий Милославский».

– С лупой проглядел. Интересно, что одну страницу, сто двенадцатую, открывали чаще, чем другие. Думаю, для ключа пользовали, обычная народовольская манера. А теперь, поди, ключ поменяли, книжка не нужна стала. Или обронили, тоже бывает.

– Засаду поставим?

– Незачем. Съехали – не вернутся, – махнул рукой агент.

– Так что ж, упустили мы их? – расстроился Виктор Аполлонович. – После террористического акта они перебрались на другую конспиративную квартиру?

– Само собой… – Водяной поколебался, говорить или нет. – Эх, не хотел зря обнадеживать, но баба из дома напротив видела, как двадцать восьмого февраля к Ивановым заходил некий «красивый барин на возрасте».

– Накануне покушения?!

– То-то и оно. Стал я бабу расспрашивать. У нее, дуры, «красивый» значит толстый. То есть у Ивановых был какой-то брюхан, с волосами до плеч, чисто одетый и, что интересно, немолодой. Баба сказала «патлы у его пегие», то есть с проседью. Народным вольцам всем тридцати нет, а этот, вишь, «на возрасте». Видно, самый у них главный. Вот кого сыскать бы. Шансов мало, но попробую.





Про счастье





Все эти дни Михаилом Гавриловичем владело высокое, торжественное чувство.

Мы это сделали!

Нет, это сделали они, мальчики и девочки, по возрасту годящиеся ему в дети. Он – что, только оказал скромную помощь.

Питовранов, человек приземленный, по натуре к восторгам нерасположенный, ощущал сердечное замирание, когда думал об этой поразительной молодежи. Такой в России никогда прежде не бывало. А очень возможно, и вообще нигде в мире, ни в какие времена. Сколько храбрости, непреклонности, готовности жертвовать собой! А ведь годы у них такие, что хочется не умирать, а жить, радоваться, и, конечно, любить. Меж этими мальчиками и девочками часто вспыхивает страсть – молниеносно и мощно, потому что век ее будет короток, никто на сей счет иллюзий не строит. С какой пугающей, прекрасной твердостью, без малейших колебаний, они отказываются от своей любви ради Дела!

Каждого из них ожидает страшная судьба. Все это понимают. Больше всего повезет тем, кто при аресте не дастся живым. Схваченных либо удавят веревкой, надев на голову мешок, либо – эта участь самая тяжкая – запрут в сырой каземат, выхаркивать легкие и сходить с ума. Медленная, мучительная смерть.

Убитого императора Мишелю не было жалко. Вольно ж человеку соглашаться на то, чтоб быть винтом, на котором держится вся отвратительная махина насилия, унижения и эксплуатации. Назвался груздем, то бишь царем – полезай в кузов.

Господи, они победили!

Кучка молокососов, еще три года назад не имевших опыта организации, боевых акций, подпольной работы, победила в войне со всей полицейско-жандармской махиной! Терпя неудачу за неудачей, теряя товарищей, затравила зверя прямо посреди его логова, в центре столицы. Невероятно!

Общее руководство акцией, назначенной на 1 марта, осуществлял спокойный, методичный, вечно балагурящий Азов. Железный Букин готовил Первого Метальщика, простого русского парня из крестьян, именно поэтому и выбранного – за то, что плоть от плоти народа. Технарь Ведин занимался подкопом на Садовой улице. Листвицкий, он же Глаголев, через Ариадну вел Второго Метальщика. Этот был крепкий, надежный парень, но поляк, что не есть хорошо – могло повлечь за собой репрессии против польского народа, и так задавленного царизмом. Поэтому Ланселота назначили в резерв. (Это Мишель придумал Второму Метальщику такую кличку – Wансеwот; тот не выговаривал твердое «л».)

Полиция при Лорисе, конечно, стала работать лихо. Азов и Букин, главные люди в организации, по случайности попались в засаду еще до акции. Руководство взяла на себя Доброва, гражданская жена и ближайшая соратница Азова.

Мишель отвечал за небольшое, но необходимое направление: обеспечивал связь с Шахматистом, источником в секретном отделе Департамента полиции. От него, Шахматиста, и поступили точные сведения о графике царских перемещений первого марта: что во второй половине дня кортеж будет возвращаться не по Садовой, а по набережной канала. Питовранов накануне вечером передал эту информацию Глаголеву и Аде – вот и всё его участие в великом деле.

Судьба распорядилась так, что осуществил приговор не Первый Метальщик, а Ланселот. Доблестный рыцарь погиб, оставшись безымянным. Мишель тоже не знал, как его зовут. Ничего, благодарные потомки высекут имя героя золотыми буквами на памятнике Первому Марта.

Будущее, всегда казавшееся далекой и недостижимой мечтой, вдруг придвинулось. Приоткрылась дверь, оттуда задуло весенним ветром.

Общество будто пробудилось. Михаил Гаврилович никогда не видел на тупых лицах обывателей, всегда озабоченных только фунтом ситного и новыми подметками на башмаки, такого ошеломления, такой работы мысли. У тугодумных соотечественников закачалась под ногами земная твердь, а это очень полезное переживание.

И те, наверху, тоже поняли: как прежде жить не получится. В правительстве умные сцепились с тупыми. Если верх возьмут первые – Россия двинется по пути прогресса. И не так, как при покойнике Александре: мол, нате вам от наших щедрот. Нет, господа, теперь вы осознали: реформы – не подачка, а плата за то, чтоб ваших царей больше не убивали. Сначала появится какой-нибудь четвертьпарламент, потом полупарламент – четвертинка свободы, половинка свободы, а в конце концов доживем и до полной. Лет через десять или даже раньше…

Организация, правда, была практически разгромлена. Первое марта надорвало ее силы. Почти все арестованы. Хуже всего, что потеряли Шахматиста. Пытаясь предупредить товарищей об аресте, он неосторожно заглянул на конспиративную квартиру, а там ждала засада. Теперь организация ослепла – не поступают данные о планах полиции. Из руководства Исполкома на свободе остался только Глаголев. Они с Ариадной «легли на дно» – никто кроме Мишеля не знал, где именно.

В этой ситуации самое главное – чтобы враг не догадался об истинном состоянии «Народной воли». Пусть думают, что ее основные силы сохранились. И боятся нового удара.





* * *



Питовранов сошел с поезда на станции Парголово и остановился, делая вид, что разминает затекшие конечности. Летом здесь, в дачной местности, людно, вагоны всегда переполнены, а сейчас сошли только двое других пассажиров. На шпиков непохожи, но лучше выждать, пока уйдут с платформы.

Дом был снят еще летом, как раз на случай, если надо будет кого-нибудь спрятать. Место отличное: на берегу озера, никаких соседей, идеальный обзор, скрытно не подберешься. Пешехода видно издалека. Еще и хитрая штука придумана – один товарищ, инженер, изобрел. Когда кто-нибудь ступает на дощатую тропинку, ведущую к даче вдоль дренажной канавы, нажимается пружина, и в доме звенит колокольчик.

Поэтому Мишеля встретили на крыльце. Оба – и Алексей, и Ариадна, нетерпеливые. Им, тут, на отшибе, было трудно без новостей.

– Как у наших? – нетерпеливо спросил Глаголев. По нему было видно, что он извелся от бездействия – лицо осунулось, глаза воспаленные. Ариадна – та выглядела спокойной. Даже довольной.

– Плохо, – сказал Питовранов. – Всех взяли. Так что вы теперь и Азов, и Букин, и Ведин, и Добров, и почти все прочие буквы алфавита.

Поднялись на веранду.

– Мы с Адой обсудили, что нужно делать. – Глаголев без интереса взглянул на принесенные газеты, кинул их на стол. – Что можем сделать мы. Нанесем второй удар – подорвем нового царя. Это их окончательно сломает. Технически оно даже несложно, если не заботиться о путях отхода. Динамитная мастерская завалена. Новых снарядов взять неоткуда, Шварц арестован [это был тот самый инженер, на все руки мастер]. Но у нас тут целый ящик с готовыми бомбами. Обвяжемся – и под колеса царской кареты, с двух сторон. Что скажете, Косолапый?

– План дельный, – ответил Питовранов, изображая рассудительность и стараясь не смотреть на Аду. Она глядела на Алексея с обожанием. – Но пока рано. Во-первых, новый царь еще не совершил ничего такого, за что его следовало бы казнить. Во-вторых, убьем Александра Третьего – императором станет Владимир, а у него репутация намного хуже. Александр – тюфяк. Про Владимира же говорят, что он волчьего нрава. Ну а в-третьих, кнут мы им уже показали. Теперь время показать пряник. Продемонстрировать, что мы не помешаны на убийствах, а совершенно разумны и способны к переговорам.





– Что вы имеете в виду? – спросил Глаголев с недоумением.

– Обращение к правительству. От лица организации. С условиями. Вот, я набросал тезисы, взгляните.

Мишель вынул из кармана мелко исписанный листок. Глаголев взял бумагу в руки. Ада обняла его, читая через плечо.

– Что ж, можно попробовать. – Алексей вернул черновик, поправив там несколько мест. – Написано хорошо. Типография пока цела. Пусть напечатают прокламацию и разбросают по городу. А не подействует – исполним наш с Адой план. Отсрочка даже к лучшему. В ящике восемь цилиндров с взрывчаткой, а нас только двое. Нужны еще люди. Знаете что? – Он на миг задумался. – Я сейчас соберусь и уеду с вами. В городе сразу на Николаевский вокзал – и в Одессу. Тамошняя организация целехонька. С добровольцами после первого марта трудностей не будет.

Он тут же вышел – у Алексея дело следовало за решением безо всякого промедления.

– Мне нужно с вами поговорить, – сказал Михаил Гаврилович, оставшись с Адой наедине. – Эжен совсем нехорош. После двойного несчастья, с сыном и женой, ужасно постарел. Весь седой, руки дрожат. Я боюсь за него. Если бы вы с ним повидались, это могло бы вернуть его к жизни. Подумайте, прошу вас.

Ее глаза сузились.

– Вы хотите, чтобы я встретилась с отцом, а потом бросилась под царскую карету с бомбой? По-вашему, для него так будет лучше?

– А надо ли вам… бросаться под карету? – тихо спросил Питовранов. – Ада, милая, вам нет и двадцати лет. У вас столько всего впереди.

– То есть Алеша погибнет, а я останусь жить дальше? – так же непримиримо спросила она. – Без него у меня жизни нет и не будет. Если бы вы кого-нибудь любили, вам было бы это понятно.

Он умолк, пораженный.

– Господи, вы могли бы быть так счастливы вдвоем… – прошептал он.

– Что об этом говорить? – грустно улыбнулась Ада, и Питовранов понял, что она часто об этом думает. – Мы были очень счастливы там, в закладбищенской слободе – каково название, а? И мы очень счастливы здесь, на этой даче. Что будет дальше и будет ли… Я знаю только одно: где он, там и я.



…Обратно они с Листвицким ради конспирации ехали в разных вагонах. Мишель смотрел правку в тексте.

Исправлений было только три. В предложении «Из такой ситуации может быть два выхода: или революция, совершенно неизбежная, которую нельзя отвратить никакими казнями, или добровольное обращение верховной власти к обществу» концовку Алексей заменил на «к народу». И далее – там, где назывались условия прекращения вооруженной борьбы – то же самое. В фрагменте: «1) Даровать общую амнистию по всем политическим преступлениям прошлого времени, так как это были не преступления, но исполнение гражданского долга. 2) Созвать представителей от всего русского общества для пересмотра существующих форм государственной жизни и переделки их сообразно с общественными желаниями» – «общества» поправлено на «народа», а «общественными» на «народными». Должно быть, в слове «общество» Листвицкому слышались отголоски либерального пустозвонства.

Что ж, «народ» и «народный» действительно звучало лучше.





* * *


Из подпольной типографии, которая сохранилась только потому, что единственной нитью, связывавшей ее с организацией, был верноподданный журналист и образцовый патриот Питовранов-Оборотень, Мишель поехал к себе. Номера при ресторане «Митава», многолетнее свое обиталище, он покинул сразу после начала двойной жизни. Новые условия существования были бы невозможны в бойком месте, где ты все время на виду.

Михаил Гаврилович снял квартиру с отдельным входом на тихой улице в Коломне. Жилье было просторное и неуютное. Обходился без прислуги, чтоб не было чужих глаз. От этого возникали бытовые неудобства, но Питовранов был к чистоте нечувствителен. Впрочем, лакеи или горничные время от времени у него появлялись, но фальшивые – когда кому-то из нелегалов требовалось затаиться от полиции. Никто из постояльцев уборкой не занимался, еще и за ними приходилось ухаживать. Мишель безропотно это делал, потому что испытывал к бойцам революции глубочайшее почтение. Люди это были к материальности равнодушные. Один бывший подпоручик, бежавший от виселицы, например, имел привычку, лежа на диване, гасить папиросы прямо о стены. Потом он погиб в перестрелке с жандармами, и Питовранов оставил прожженные обои как мемориал герою революции.

Единственной стороной повседневной жизни, которой Мишель придавал значение, была еда. Плохо кормиться он не привык и отказываться от важнейшей радости бытия не собирался.

Так и вышло, что прожив на свете полвека, Михаил Гаврилович открыл в себе поварской талант. Питовранов с удовольствием готовил – и для себя, и для заходившей в гости Машеньки, а больше всего старался для своих временных жильцов. Закармливал их домашними трюфельными паштетами, нежнейшими фрикасэ, пряными селянками по-адмиральски, воздушными котлетками де-воляй и прочими произведениями гастрономического искусства. Всё это было метанием бисера перед свиньями – подпольщики не замечали, что едят, но Питовранов считал делом чести оказывать им высочайшее гостеприимство.

От сегодняшних разъездов Михаил Гаврилович устал и очень проголодался. Мысли его сейчас были не о том, какое впечатление на общество – нет, на народ – произведет прокламация, а об ужине. Дома мариновалась превосходнейшая вырезка, но важный вопрос, как именно ее приготовить, еще не был решен. От задумчивости Питовранов был рассеян и, лишь поднося ключ к скважине, заметил, что сигнальный волосок надорван. Из-за сдвинутых штор пробивался свет. Дома кто-то был!

Полиция с обыском и засадой?

Он прильнул к стене, надеясь, что из окон его еще не заметили. Прокрасться до угла и пуститься в бега.