Дорога в Китеж

Но вместо того, чтоб говорить, обер-прокурор заплакал.

– …Вы еще спрашиваете, отчего я плачу! – воскликнул Константин Петрович – должно быть, в ответ на вопрос с той стороны. – От страха! Заговорщики везде! Повсюду! Умоляю вас о предельной бдительности! Ради бога, собираясь ко сну, извольте запирать за собою дверь не только в спальне, но и во всех следующих комнатах, вплоть до выхода. Помните про задвижки! Проверяйте шнуры у звонков, их легко можно перерезать. Заглядывайте под мебель! Пусть кто-то из адъютантов ночует в вашей спальне! Вы полностью уверены в людях, имеющих к вам доступ? При малейшем, микроскопическом сомнении избавляйтесь от любого, кто ненадежен!

Инструктаж по безопасности был подробный и долгий. Когда разговор закончился, Воронин спросил:

– Константин Петрович, вы не перебарщиваете? Государь и так не особенный храбрец, а вы его вовсе запугали.

– Ничего, – ответил обер-прокурор ровным голосом, будто только что не захлебывался слезами. – Особа монарха настолько драгоценна, что ее лучше хранить за семью запорами.





* * *


На следующее утро Воронин получил подмогу: ему выделили помощника, притом первоклассного – агента Водяного. Это означало, что следствие решило раскинуть сети шире.

Сын стал не нужен, Вика отпустил его продолжать учебу.

С Водяновым дело приняло иной оборот. Старший филер сразу сказал: надо цепляться за мертвяка, больше не за что. Снова поехали в морг, и там Вика увидел, как работает настоящий мастер.

Водяной раздел ледяной труп донага, поискал шрамы, ожоги, приметные родинки, осмотрел в лупу зубы. Ничего полезного не обнаружил. Тогда взялся за одежду. Она была самая обыкновенная, зацепиться не за что, в карманах пусто, и всё же агент остался доволен.

– Глядите, сударь, – сунул он Воронину под нос стоптанные башмаки. – Набойки. Видите?

Чиновник ничего особенного не заметил.

– Ну, набойки.

– Необычные. Не три дырки, как у всех, а две. И не гвоздики – винты. Это у сапожника такой почерк.

– Да мало ли где он мог починить обувь? Может, не в Питере.

– Не-ет, – протянул Водяной. – Свеженькие. Пару дней потоптаны, не больше. Питерский кто-то. Поищу.

И что же? Через два дня сообщает:

– Сапожник Ехтонен, на Выборгской стороне. Показал ему фоту – признал Брюнета. Помнит его. Говорит, картавый был, букву «л» глотал.

– Поляк?

– Очень возможно. Гол как сокол. Пока мастер ему набойки приколачивал, сидел разумшись, ждал. Я спрашиваю: «О чем балакали? Знаю я вас, сапожников. Любите языки чесать». Помалкивал, отвечает. Я ему: вспоминай всё что было. Тогда Ехтонен припомнил, что у Брюнета гривенника расплатиться не хватило. Сходил за деньгами как был, разумши. Принес. Минут десять отсутствовал, – со значением прибавил филер.

– Значит… Значит, близко живет? – сообразил Вика. – Надо порасспрашивать местных!

Водяной посмотрел снисходительно: учите ученого.

– Установил уже адрес. Симбирская улица, номер 59. Доходный дом из самых дешевых. Наш назвался Ельниковым, бывшим студентом. Вот паспорт, я у дворника взял.

– Ох, Трофим Игнатович! – восхитился Воронин, беря документ, выданный в городе Белостоке. – Почему «назвался»? Очень возможно, что фамилия настоящая.

– Не, печать мне знакомая. Видите, у орла левая башка без глаза? Такие шлепает ихняя народовольская контора. Хрен знает, кто он, но только не Ельников.

– У вас еще что-то припасено, – сказал Вика, глядя на довольную физиономию филера. – Выкладывайте.

– Потолковал и с дворником, и с соседями. К Ельникову никто не захаживал кроме некоей девицы. Одета по-простому, в платок. Но дворник говорит, один раз задел ее метлой по сапожку, она говорит: «Извините». Простая так не скажет. Ряженая она, из интеллигенции. Приметы у меня записаны. И еще. Неделю назад – помните, когда приморозило – соседка видела, как Ельников проводил свою знакомую до угла и посадил на извозчика.

– И что?

Водяной вздохнул.

– Трудненько будет найти. Но попробую. Другой зацепы всё одно нету.

Вот какой у Воронина был помощник.





* * *


Седьмого марта убитого государя провожали в последний путь, очень недлинный: из Зимнего дворца в Петропавловскую крепость, к месту упокоения. Площадь, тротуары, стрелка Васильевского острова, Кронверкский проспект были запружены густой толпой. Ее рассекали плотные, плечом к плечу, двойные шеренги гвардейцев: одна была повернута лицом к траурному кортежу, держа ружья на караул, другая – развернута к публике и зорко следила за собравшимися. В самом опасном месте, на Дворцовом и Биржевом мостах, чуть не половину зрителей составляли филеры и переодетые полицейские.


Голова змеи-колонны была вся золотая от парчевых риз духовенства и блеска иконных окладов. Потом ползло длинное тело, сплошь черное: восьмерка вороных лошадей со страусовыми плюмажами, катафалк под горностаевой мантией в окружении тридцати пажей с горящими факелами и почетного генеральского караула, пешие члены августейшей фамилии с крепом на рукавах, флигель-адъютанты с непокрытыми головами и далее высшие чины империи – в черных плащах поверх мундиров.

Действительный статский советник Воронин почтительно пробирался от хвоста процессии вперед, печально раскланиваясь со знакомыми. Настроение у него при этом было отменное. Хоронили не прежнего царя, а прежнее царствование, столь много обещавшее вначале и окончившееся такой катастрофой – по вине человека, чье изуродованное тело везли сейчас в черном ящике. Потому что, если в государстве случается беда, всегда виноват тот, кто им руководит, – оказался слаб, или неумен, или неудачлив, что для помазанника Божия тоже непростительно. Новая власть будет иной. Должна быть иной.

Поглядывая на молчаливую толпу, Виктор Аполлонович видел скорбящие и плачущие лица, но их было меньше, чем жадно любопытствующих. Попадались и нарочито бесстрастные, но с радостным блеском в глазах. Эх, надо было разместить агентов прямо в траурной колонне, чтоб смотрели в оба и брали тайноликующих на заметку, подумал Воронин. Много интересных субъектов можно было бы обнаружить. Большинство зрителей, впрочем, глазели на процессию с тупо бессмысленными физиономиями. Про народ всё сказано Пушкиным с гениальной лаконичностью: безмолвствует. И не дай бог, чтоб разверз уста, оттуда польется чушь и дикость.

Тут Вика наконец увидел впереди стройный дамский силуэт в черной накидке и широкополой шляпе – улыбнулся. Вы-то, любезная Варвара Ивановна, мне и нужны.

Пристроился слева, близехонько.

Мадам Шилейко покосилась из-под вуали, чуть замедлила шаг, чтобы отстать. Воронин сделал то же самое. Они были еще только на середине первого моста, времени оставалось предостаточно. Пусть гадина понервничает.

Не выдержала.

– Вы мне хотите что-то сказать, господин… Сорокин, Воробьев – как вас там? – прошипела фаворитка фаворитки мертвеца (таково теперь было положение некогда всемогущей Вавы). – Ежели нет, потрудитесь удалиться.

– Сколь веревочке ни виться, а конец домотается, – философски заметил Виктор Аполлонович.

– Явились позлорадствовать по поводу убийства государя императора? – повысила голос опасная женщина, чтобы услышали соседи. – Вы, Воронин, всегда ненавидели его величество!

Помнит, оказывается, фамилию.

Господин в камергерском мундире, шедший впереди, в ужасе оглянулся.

– Нет, сударыня, я явился сообщить, что у вас есть сорок восемь часов, – уютно проворковал Вика.

– Какие сорок восемь часов? На что?

– На то, чтоб убраться из России и никогда более не возвращаться.

– Вы напрасно думаете, что я не подготовилась, – перешла на шепот Шилейко. – У меня несколько тысяч документов, которые будут крайне неприятны, а то и губительны для многих важных особ. Только попробуйте меня тронуть! Взрыв первого марта покажется детской хлопушкой по сравнению с тем, что я вам устрою.

Он насмешливо поклонился:

– Это первая причина, по которой вас не отдают под суд, мадам. Конечно, можно было бы сделать так, чтобы вы попросту исчезли, но государь император – рыцарь, и с женщинами не воюет. Однако замечу вам лично от себя. Если за границей вы позволите себе какие-нибудь шалости, то учтите: в Департаменте государственной полиции теперь существует заграничный отдел с резидентами по всей Европе. Эти господа, в отличие от его величества, начисто лишены рыцарственности.

«Паникует, стала неосторожна, – думал Воронин. – Проболталась про компрометажные документы. Надо будет на границе обыскать багаж и ее саму. Если бумаг не окажется – посадить мерзавку в карету без окон и отвезти в тихое место. Держать там, пока не выдаст».

– Торжествуете, что вам удалось меня погубить? – сверкнув глазами, прошипела Варвара Ивановна.

– Я вас погубил? – удивился Вика. – Что вы, миледи. Я всего лишь Лилльский палач.





* * *


Вечером того же дня состоялся еще один разговор, поважнее объяснения на мосту.

Виктор Аполлонович, подобно оруженосцу перед турниром, снаряжал своего господина на ристалище. Завтра на Совете министров обер-прокурору предстояло дать бой за Манифест.

– Всё очень просто, – объяснял чиновник особых поручений. – Сначала листок с буквой «А» наверху – видите красный карандаш? Потом «Б». Потом «В» и «Г». Перепутать невозможно. Нужные места подчеркнуты зеленым.

– Я спокойнее себя чувствую, когда вы рядом. Иначе у меня половина внимания уходит на то, чтобы не спутать бумагу, – пожаловался Константин Петрович. – Но увы, заседание совершенно секретное, только для министров. Там даже стенографов не будет.

– С вашим даром убеждения, а главное с вашим влиянием на государя вы победите, – утешал его Вика.

– Нет, завтра победят они, – с уверенностью сказал Победоносцев. – Их больше, и государь пока еще слишком не уверен в себе. Они его заморочат, заболтают, закидают цифрами и статистическими данными, от которых он всегда теряется. Максимум того, на что можно сейчас рассчитывать – новая отсрочка. Какие-нибудь мелкие замечания, незначительные поправки, которые не встревожат Лориса и его камарилью. Война впереди еще долгая. Они соберут целое ополчение из лорисовских назначенцев и так называемых общественных деятелей. Я же сделаю ставку на одного-единственного воина. Но это – государь император, самодержец всероссийский.

– Нет, Константин Петрович, воин, который один в поле и от которого зависит спасение России – это вы, – искренне сказал Воронин. – Я не представляю, каково это – ощущать бремя подобной ответственности за судьбу отечества.

– «Иго – мое благо, и бремя мое легко есть», – ответил обер-прокурор словами Спасителя.



То же самое, хоть иными словами и по другому поводу, в тот же вечер сказал старший филер Водяной. Он разыскал-таки сани, которые увезли знакомую будущего цареубийцы с Симбирской улицы. Для этого агент обошел все извозчичьи биржи и опросил несколько сотен ванек. Работал днем и ночью, не спал трое суток, но нашел.

– Как у вас хватило на это сил? – поразился Воронин.

И служака, совсем не обер-прокурор, тем более не Иисус Христос, произнес слова простые, но важные, которые следовало бы высечь на государственных скрижалях:

– Службу надо любить. Что любишь, тебе не в тугу, а в радость.