Дорога в Китеж
Часть 49 из 65 Информация о книге
Для доступа к библиотеке пройдите авторизацию
В ожидании Эжен протомился недолго, вряд ли больше десяти минут. Потом вышел Лорис и первое, что сделал – подмигнул. У Воронцова отлегло от сердца.
– Получилось? – прошептал он. – Ах, рассказывайте, рассказывайте!
– Не сейчас.
Министр смотрел в сторону лестницы. По ней быстро поднимался Победоносцев, за ним – Вика Воронин.
– Как хорошо, Константин Петрович, что вы здесь! – громко сказал Лорис, идя навстречу сухопарому обер-прокурору. – Государь при мне дважды справлялся, где вы. Ему очень нужна ваша поддержка в этот проклятый день.
При новом царе значение Победоносцева чрезвычайно увеличится, поэтому Лорис так преувеличенно с ним любезен, догадался Воронцов.
– Не нам осуждать промысел Господень, не нам, – строго молвил глава Синода. – Можем лишь ужасаться и возносить молитвы.
Кивнул Воронину, чтобы ждал. Перекрестился, как давеча Лорис, вкрадчиво постучался, просунул голову.
– Друзья мои, дело спасено! – стал рассказывать Лорис, отведя обоих приятелей к перилам. – Взял грех на душу, не стал говорить про утверждение на Совете. Но это, разумеется, strictement entre nous. Показал резолюцию: «Согласен. Александр». Спрашиваю: исполнять ли последнюю волю государя? Тут едва не сорвалось. Там ведь с ним еще брат, Владимир Александрович. Говорит: «Саша, ты же был против Манифеста». Но Бульдожка на него прикрикнул: «Ты хочешь, чтоб первым моим деянием стало предательство отца-мученика?». И вот, начертал.[6]
Он вынул из папки Манифест. Под резолюцией покойного царя появилась еще одна, размашистая: «К опубликованию. Александр III».
– Завтра появится в газетах, и всё. Дело сделано.
Министр был очень собою горд, и, по мнению Эжена, тут было чем гордиться. России повезло, что в этот тяжелый миг у руля стоит такой кормчий.
– Виктор Аполлонович, в новых условиях отношения с вашим шефом приобретают для меня первоочередную важность, – обратился Лорис к Воронину, подтверждая недавнюю догадку Евгения Николаевича. – А значит, первоочередную важность приобретаете и вы как лицо, пользующееся доверием у нас обоих. Самой главной заботой государства сейчас является скорейшее расследование цареубийства и арест преступников. Я пообещал государю собрать Следственную комиссию, в которую войдут представители всех основных ведомств. Кроме подчиненных мне сотрудников полиции и жандармского корпуса в комиссию будут включены сотрудники военного министерства, почтового министерства, министерства путей сообщения. Из уважения к Константину Петровичу я намерен привлечь к работе и Синод. Попрошу, чтобы представителем назначили вас. Это и естественно, вы ведь исполняли подобную работу раньше и способны с нею справиться лучше многих штатных следователей. Через вас Константин Петрович будет ежедневно узнавать, как развивается поиск.
– А вы через меня будете ежедневно узнавать, как развиваются отношения моего начальника с новым императором? – понимающе усмехнулся Воронин.
Оба рассмеялись, что показалось Эжену в теперешних печальных обстоятельствах неприличным.
– Сообщите господину обер-прокурору о моем предложении. Он, разумеется, согласится. Потом милости прошу ко мне в министерство, – сказал Лорис. – Заодно расскажете, как прошла беседа Константина Петровича с его величеством. А вас, Евгений Николаевич, прошу поехать со мной. Поговорим дорогой вот о чем. Надобно устроить коллективное письмо государю от общественности. Никаких чаяний и упований или упаси боже политических деклараций. Только горячее сочувствие и обещание полной поддержки. Тут важно каждое слово. Малейшая неверная нота, и…
* * *
Продолжения Воронин не услышал. Лорис уже вел Эжена вниз по ступенькам. Но Виктору Аполлоновичу сейчас было не до демаршей либерального лагеря.
Чиновником особых поручений владели противоречивые чувства, счетом три. Первое – жалость к убитому. Этот человек причинил державе много вреда, ослабил ее, довел до нынешней катастрофы, которая его же и погубила, но ошибался Александр не по злому умыслу, а по нетвердости характера и нехватке ума. История ему судья. Второй эмоцией, намного более сильной, был страх за государство: ему нанесена тяжелая рана, которая может загноиться и вызвать антонов огонь, если лечением займутся неумелые врачи. Третье же чувство было обжигающее, радостное: теперь наступит наше время! С политикой «два шага вперед – три шага назад» покончено. Лорис пренебрежительно называет нового государя детской кличкой «Бульдожка», но у этой породы крепкие челюсти и, спущенный с поводка, бульдог не свернет с дороги, был бы хороший хозяин. А он, слава богу, есть.
Дожидаясь, когда вернется обер-прокурор, Вика взволнованно расхаживал по галерее, жалея только об одном – что рядом нет Корнелии. Ее совет в эту судьбоносную минуту был так нужен. Куда повернуть? И поворачивать ли?
Он так еще ничего и не решил, когда из двери вышел Победоносцев. Глаза под очками были мокры от слез.
– Поплакали втроем, – сказал он помощнику, высморкавшись. – Бедные осиротевшие дети. Не только они – все мы… Через час или полтора пойду к государю еще раз. Поговорю наедине и уже без слез. О силе и долге… Однако я вижу, Виктор Аполлонович, у вас есть какое-то известие? – тем же гнусавым после плача голосом спросил он.
Воронин не удивился. Он привык к этой особенности начальника – угадывать мысли собеседника.
– Так точно.
Рассказал о предложении Лорис-Меликова.
– Очень хорошо, – согласился обер-прокурор. – Примите участие в работе следствия, это важно. Однако прежде того прошу вас заехать к моей супруге и сообщить обо всём, что вы здесь видели. Скажите Екатерине Александровне, что я попаду домой очень поздно, пусть не беспокоится.
У Константина Петровича была прелестная жена, урожденная Энгельгардт. Они, как и супруги Воронины, не имели друг от друга секретов, и всё же это был союз иного толка. Корнелия говорила: «Они живут душа в душу, а мы с тобой разум в разум».
– Но это не главное, о чем я должен вам сообщить, – продолжил Воронин, решившись. – Лорис-Меликов уговорил царя разрешить публикацию в завтрашних газетах Манифеста, который вас так тревожит. О представительных комиссиях. Для этого графу пришлось пойти на обман, вернее на умолчание. Он скрыл, что покойный государь желал предварительно обсудить проект на Совете министров…
– …Где я дал бы этой губительной затее отпор, не слишком уповая на успех, – перебил Победоносцев, сузив и без того маленькие глаза. – Но это при прежнем государе. Нынче шансы иные. – Он о чем-то с полминуты поразмышлял, по странной своей привычке двигая большими оттопыренными ушами, похожими на крылья летучей мыши. – Вот что, Виктор Аполлонович. Жене я пошлю записку. А вы поезжайте-ка лучше в мой кабинет и привезите ту черную папку. Коли наш фокусник позволяет себе подобные трюки, не будем деликатничать и мы. Пробил час Армагеддона.
За девять месяцев новой службы Воронин несколько раз менял свое отношение к новому шефу.
Вначале смотрел на ходячую мумию так, как смотрят на мумии: с любопытством и некоторой гадливостью. Лицо у Победоносцева было серо-желтое, словно папирус. Глазки под нелепыми черепаховыми очками тускло светились двумя скарабеями. Руководитель Священного Синода не любил мундира – обычно носил черный сюртучок и давно вышедший из моды галстух-ленточку. Больше всего этот блюститель православия походил на постного органиста из лютеранской кирхи.
Окружающие считали Победоносцева тихим святошей, ни рыбой, ни мясом. Если бы не близость к наследнику, будущему царю, Константин Петрович не имел бы в правительстве вовсе никакого значения.
Однако некоторое время спустя Виктор Аполлонович начал понимать, отчего умный Лорис так внимательно следит за обер-прокурором и во время еженедельных встреч столь подробно о нем расспрашивает.
В Победоносцеве была загадка. Посреди какой-нибудь духоспасительной проповеди, до которых Константин Петрович был большой охотник, вдруг мелькала сильная, парадоксальная мысль. Казалось, что обер-прокурор использует цитаты из Писания и богословских книг как источник вдохновения и озарения.
А еще в Победоносцеве ощущался некий сокровенный пламень, как в тусклой, но никогда не угасающей лампадке под чудотворной иконой. При всей мягкости манер и вкрадчивости речений Константин Петрович, кажется, вообще не ведал сомнений. Его будто вела некая спокойная, уверенная сила. Пожалуй, это был самый твердый человек из всех, кого Вика видал в своей жизни – а на его пути встречалось немало сильных людей. Лорис тоже был целеустремлен и уверен в себе, но похож на текучую воду, просачивающуюся через любые препятствия. Победоносцев же был утес, о который разбивались любые волны.
Любопытство перешло в интерес, интерес – в уважение. А в минувшее Рождество, тому два месяца, в Викторе Аполлоновиче произошел переворот.
Шла бесконечно длинная праздничная служба в соборе, где чиновнику особых поручений при обер-прокуроре полагалось находиться по долгу службы. Вика скучал, подавляя зевоту. Рядом с большой свечой в руке стоял начальник. Воронин случайно посмотрел в ту сторону – и обмер.
Глаза Победоносцева были прикрыты, лицо мокро от слез. Всегда невзрачное, сейчас оно было высокоторжественно и прекрасно. Верховный жрец египетский, хранитель священного огня, подумалось Вике, и он ощутил странный трепет.
В ту же ночь у них состоялся долгий разговор, после которого всё переменилось.
Умная жена давно уже говорила Виктору Аполлоновичу, что нужно переориентироваться с Лориса на Победоносцева. Во-первых, за обер-прокурором будущее, потому что при следующем царствовании он станет фигурой магистрального значения. Во-вторых, у Лориса таких соратников, как Воронин, десятки, а для Победоносцева он единственный и незаменимый, поскольку связывает витающего в облаках начальника с практической сферой жизни. Вика отвечал Корнелии, что его интересует не карьера, а служение государству. Он всегда находится там, где может принести отечеству больше пользы, а от Лорис-Меликова для России проку несравненно больше, чем от Победоносцева.
Но рождественская беседа с глазу на глаз заставила действительного статского советника изменить это суждение.
– Полагаю, пришло время объясниться начистоту, по душе, – внезапно сказал обер-прокурор, когда они выходили из церкви. – Поедемте ко мне, жена приготовила скромное угощение в честь пресветлого праздника. Больше никого не будет, только вы, да я. Екатерина Александровна нам не помешает.
Пораженный, Воронин молча поклонился. Начальник впервые обратился к нему в столь доверительном тоне – и впервые пригласил к себе. Возникло ощущение, что помощник прошел некий испытательный срок и теперь допускается к экзамену. В любом случае, разговор «по душе» обещался быть интересным.
Дом Победоносцевых напоминал профессорскую квартиру – всюду книги, книги, книги. «Если и профессор, то из духовной академии», – скорректировал свое впечатление Вика, войдя в кабинет. Там одна стена сверху донизу была вся в образах, будто иконостас в храме. Госпожа Победоносцева сама подала чай и тут же удалилась.
– Я знаю, что вы ко мне приставлены графом Лорис-Меликовым для присмотра, – спокойно начал обер-прокурор, побалтывая ложечкой в чашке.
Особенной проницательности для подобного заключения не требовалось, поэтому Воронин не слишком удивился, не стал и протестовать. Ждал, что последует дальше.
– Я видел, как ваше отношение ко мне менялось. Поначалу вы меня только слушали, потом начали слышать. Иначе, впрочем, мы и не сработались бы. Сейчас вы наполовину со мной, а наполовину с ним. Пришло время определиться. Или вы со мной и моей Россией – или с лорисовской Россией, и тогда нам с вами лучше расстаться.
– Я не вижу противоречия в том, чтобы помогать и графу Михаилу Тариэловичу, и вашему превосходительству, – спокойно ответил Вика. – Что значит «ваша Россия», «лорисовская Россия»? Россия она и есть Россия.
– Нет. Моя Россия – Россия духа, его Россия – Россия одной только рациональности. Михаил Тариэлович очень умный человек. И не более того. Беда всякого умного человека в том, что он мыслит схематически и математически, подгоняет живое бытие под уже существующие формулы. Один плюс один у Лорис-Меликова всегда будет равняться двум.
– А разве нет?
– Жизнь, Виктор Аполлонович, она… живая. Я живой, вы живой, Россия живая. Жизнь подвластна не математике, а Божьему Закону. Математике же подвластна лишь мертвая материя. Один кирпич плюс один кирпич всегда будут только двумя кирпичами. Но прибавьте одного человека к другому. Получится что угодно. Любовь, вражда, преступление, подвиг. Лорис-Меликов со всем своим огромным умом и еще более колоссальной ловкостью хочет подогнать живую Россию под формулу, которую придумали для себя другие страны. Они тоже живые – но живые по-иному. Для них эта формула, может быть, природна и хороша. Но у нас, русских, химический состав другой. Почитайте Федора Михайловича Достоевского, царствие ему небесное. Он писал про то же лучше меня. Мы, русские, – это мы. Тем мы слабы и в то же время сильны. Михаил Тариэлович, как человек нерусский, России не чувствует, а стало быть не понимает. Хуже того – он не считает, что Россию нужно чувствовать. Он и наши либералы искренне желают стране добра, но желать мало. Нужно иметь в душе Бога, русского Бога. Ибо величие Бога в том, что он всеобщий, а в то же время индивидуальный. С каждым человеком и с каждой страной Он говорит на своем языке. Ты либо слышишь этот тихий, но неопалимый голос и следуешь его наставлению – либо нет. Я – слышу.
– Я не слышу, – пожал плечами Вика. – Я, как граф Лорис-Меликов, человек рациональный.
«Расставаться так расставаться, – подумал он. – Иначе мы сейчас обольемся чистыми слезами и бухнемся на коленки перед иконостасом. Слуга покорный».
– У вас есть я, – проникновенно молвил обер-прокурор. – А у меня есть вы. И вы мне очень нужны, потому я и завел эту беседу. Гармонию надо поверять алгеброй. Алгебре же знать, что она – средство, а не цель.
– Я согласен быть средством, Константин Петрович, если верю в цель. Но позвольте спросить, что же вы такого понимаете про Россию, чего не понимает граф Лорис-Меликов?
– Он верит в компромисс. Как отвлеченная идея общественного согласия компромисс и консенсус – это прекрасно. Но не для России. Россия никогда не будет серединкой наполовинку. Россия – цельная, неделимая. По-иному ей не сохраниться. Она жива единой волей, а не мильоном частных «воль», как в Англии или Франции. Единой волей и единой верой. Вот вам вся российская формула. А Лорис с его «средним путем» ведет Россию к распаду. Что произойдет, осуществись затеваемый им проект? Единая воля ослабнет. Упадет авторитет царской власти. Раскиснет вера. Чем тогда держать Россию? Всякая окраина, почуяв слабину, станет рваться в свой угол, а сделать это возможно, только отторгая всё русское. Пройдет совсем немного времени, и мы вернемся на четыреста лет назад. Будет великое княжество Московское, вместо Новгородской республики – Петербургская, на западе – Речь Посполитая с Литвой, на Украине гетманство, на востоке тюркские орды, на юге разбойничий кавказский имамат. Одно мгновение, – и откроется тот хаос, от которого отделяет нас тонкая, щегольская и обольстительная перегородка цивилизации. Я вижу это так же ясно, как сейчас вас.
«Он прав, прав», – сказал себе потрясенный Воронин, вдруг тоже явственно увидев страшную картину распада государства: знакомую карту империи, на которой обугливаются пылающие дыры.
Следом пришла другая мысль, внезапная: «Какое счастье, что судьба свела меня с таким человеком».
Об этом Виктор Аполлонович сейчас и думал, не испытывая сожалений о разрыве с Лорисом. Убийство императора, помимо прочего, означало, что прославленный стратег ошибся в расчете уничтожить революционное движение своей «диктатурой сердца». Прав оказался не стратег, а провидец. Россия не может быть между левыми и правыми. Это дорога к гибели.
В черной папке были собраны материалы, которые Константин Петрович готовил для «Армагеддона». Так он в шутку (а может быть, и не в шутку) называл неизбежное столкновение с всемогущим министром.
О папке Воронин графу не говорил, потому что до сегодняшнего дня колебался, какой стороны держаться. Если бы решил все же остаться с Лорисом, папка пригодилась бы как доказательство победоносцевских недобрых намерений.
Но сегодня Рубикон был перейден. И за ним, вопреки географии, лежала долина Армагеддон.
* * *
Вернувшись в Зимний, чиновник встретил Победоносцева внизу. Константин Петрович смиренно дожидался у подножия лестницы, словно скромный привратник, но прибывавшие во дворец кланялись наставнику нового императора с величайшим почтением. Обер-прокурор всем говорил одно и то же: «Воля Божья. Воля Божья».
– Его величество уехал к себе в Аничков, – сказал Воронину начальник. – По моему совету. Монарху не следует предаваться личной скорби на глазах у подданных. Всё, происходящее в душе самодержца должно быть таинством. Я напомнил государю последние слова его отца. Там, на набережной, перед тем, как потерять сознание, бедный мученик прошептал: «Умереть во дворце». Не на глазах у толпы, а с достоинством. Великий урок сыну, великий.
– Так о Манифесте вы уже поговорили?
– Получилось? – прошептал он. – Ах, рассказывайте, рассказывайте!
– Не сейчас.
Министр смотрел в сторону лестницы. По ней быстро поднимался Победоносцев, за ним – Вика Воронин.
– Как хорошо, Константин Петрович, что вы здесь! – громко сказал Лорис, идя навстречу сухопарому обер-прокурору. – Государь при мне дважды справлялся, где вы. Ему очень нужна ваша поддержка в этот проклятый день.
При новом царе значение Победоносцева чрезвычайно увеличится, поэтому Лорис так преувеличенно с ним любезен, догадался Воронцов.
– Не нам осуждать промысел Господень, не нам, – строго молвил глава Синода. – Можем лишь ужасаться и возносить молитвы.
Кивнул Воронину, чтобы ждал. Перекрестился, как давеча Лорис, вкрадчиво постучался, просунул голову.
– Друзья мои, дело спасено! – стал рассказывать Лорис, отведя обоих приятелей к перилам. – Взял грех на душу, не стал говорить про утверждение на Совете. Но это, разумеется, strictement entre nous. Показал резолюцию: «Согласен. Александр». Спрашиваю: исполнять ли последнюю волю государя? Тут едва не сорвалось. Там ведь с ним еще брат, Владимир Александрович. Говорит: «Саша, ты же был против Манифеста». Но Бульдожка на него прикрикнул: «Ты хочешь, чтоб первым моим деянием стало предательство отца-мученика?». И вот, начертал.[6]
Он вынул из папки Манифест. Под резолюцией покойного царя появилась еще одна, размашистая: «К опубликованию. Александр III».
– Завтра появится в газетах, и всё. Дело сделано.
Министр был очень собою горд, и, по мнению Эжена, тут было чем гордиться. России повезло, что в этот тяжелый миг у руля стоит такой кормчий.
– Виктор Аполлонович, в новых условиях отношения с вашим шефом приобретают для меня первоочередную важность, – обратился Лорис к Воронину, подтверждая недавнюю догадку Евгения Николаевича. – А значит, первоочередную важность приобретаете и вы как лицо, пользующееся доверием у нас обоих. Самой главной заботой государства сейчас является скорейшее расследование цареубийства и арест преступников. Я пообещал государю собрать Следственную комиссию, в которую войдут представители всех основных ведомств. Кроме подчиненных мне сотрудников полиции и жандармского корпуса в комиссию будут включены сотрудники военного министерства, почтового министерства, министерства путей сообщения. Из уважения к Константину Петровичу я намерен привлечь к работе и Синод. Попрошу, чтобы представителем назначили вас. Это и естественно, вы ведь исполняли подобную работу раньше и способны с нею справиться лучше многих штатных следователей. Через вас Константин Петрович будет ежедневно узнавать, как развивается поиск.
– А вы через меня будете ежедневно узнавать, как развиваются отношения моего начальника с новым императором? – понимающе усмехнулся Воронин.
Оба рассмеялись, что показалось Эжену в теперешних печальных обстоятельствах неприличным.
– Сообщите господину обер-прокурору о моем предложении. Он, разумеется, согласится. Потом милости прошу ко мне в министерство, – сказал Лорис. – Заодно расскажете, как прошла беседа Константина Петровича с его величеством. А вас, Евгений Николаевич, прошу поехать со мной. Поговорим дорогой вот о чем. Надобно устроить коллективное письмо государю от общественности. Никаких чаяний и упований или упаси боже политических деклараций. Только горячее сочувствие и обещание полной поддержки. Тут важно каждое слово. Малейшая неверная нота, и…
* * *
Продолжения Воронин не услышал. Лорис уже вел Эжена вниз по ступенькам. Но Виктору Аполлоновичу сейчас было не до демаршей либерального лагеря.
Чиновником особых поручений владели противоречивые чувства, счетом три. Первое – жалость к убитому. Этот человек причинил державе много вреда, ослабил ее, довел до нынешней катастрофы, которая его же и погубила, но ошибался Александр не по злому умыслу, а по нетвердости характера и нехватке ума. История ему судья. Второй эмоцией, намного более сильной, был страх за государство: ему нанесена тяжелая рана, которая может загноиться и вызвать антонов огонь, если лечением займутся неумелые врачи. Третье же чувство было обжигающее, радостное: теперь наступит наше время! С политикой «два шага вперед – три шага назад» покончено. Лорис пренебрежительно называет нового государя детской кличкой «Бульдожка», но у этой породы крепкие челюсти и, спущенный с поводка, бульдог не свернет с дороги, был бы хороший хозяин. А он, слава богу, есть.
Дожидаясь, когда вернется обер-прокурор, Вика взволнованно расхаживал по галерее, жалея только об одном – что рядом нет Корнелии. Ее совет в эту судьбоносную минуту был так нужен. Куда повернуть? И поворачивать ли?
Он так еще ничего и не решил, когда из двери вышел Победоносцев. Глаза под очками были мокры от слез.
– Поплакали втроем, – сказал он помощнику, высморкавшись. – Бедные осиротевшие дети. Не только они – все мы… Через час или полтора пойду к государю еще раз. Поговорю наедине и уже без слез. О силе и долге… Однако я вижу, Виктор Аполлонович, у вас есть какое-то известие? – тем же гнусавым после плача голосом спросил он.
Воронин не удивился. Он привык к этой особенности начальника – угадывать мысли собеседника.
– Так точно.
Рассказал о предложении Лорис-Меликова.
– Очень хорошо, – согласился обер-прокурор. – Примите участие в работе следствия, это важно. Однако прежде того прошу вас заехать к моей супруге и сообщить обо всём, что вы здесь видели. Скажите Екатерине Александровне, что я попаду домой очень поздно, пусть не беспокоится.
У Константина Петровича была прелестная жена, урожденная Энгельгардт. Они, как и супруги Воронины, не имели друг от друга секретов, и всё же это был союз иного толка. Корнелия говорила: «Они живут душа в душу, а мы с тобой разум в разум».
– Но это не главное, о чем я должен вам сообщить, – продолжил Воронин, решившись. – Лорис-Меликов уговорил царя разрешить публикацию в завтрашних газетах Манифеста, который вас так тревожит. О представительных комиссиях. Для этого графу пришлось пойти на обман, вернее на умолчание. Он скрыл, что покойный государь желал предварительно обсудить проект на Совете министров…
– …Где я дал бы этой губительной затее отпор, не слишком уповая на успех, – перебил Победоносцев, сузив и без того маленькие глаза. – Но это при прежнем государе. Нынче шансы иные. – Он о чем-то с полминуты поразмышлял, по странной своей привычке двигая большими оттопыренными ушами, похожими на крылья летучей мыши. – Вот что, Виктор Аполлонович. Жене я пошлю записку. А вы поезжайте-ка лучше в мой кабинет и привезите ту черную папку. Коли наш фокусник позволяет себе подобные трюки, не будем деликатничать и мы. Пробил час Армагеддона.
За девять месяцев новой службы Воронин несколько раз менял свое отношение к новому шефу.
Вначале смотрел на ходячую мумию так, как смотрят на мумии: с любопытством и некоторой гадливостью. Лицо у Победоносцева было серо-желтое, словно папирус. Глазки под нелепыми черепаховыми очками тускло светились двумя скарабеями. Руководитель Священного Синода не любил мундира – обычно носил черный сюртучок и давно вышедший из моды галстух-ленточку. Больше всего этот блюститель православия походил на постного органиста из лютеранской кирхи.
Окружающие считали Победоносцева тихим святошей, ни рыбой, ни мясом. Если бы не близость к наследнику, будущему царю, Константин Петрович не имел бы в правительстве вовсе никакого значения.
Однако некоторое время спустя Виктор Аполлонович начал понимать, отчего умный Лорис так внимательно следит за обер-прокурором и во время еженедельных встреч столь подробно о нем расспрашивает.
В Победоносцеве была загадка. Посреди какой-нибудь духоспасительной проповеди, до которых Константин Петрович был большой охотник, вдруг мелькала сильная, парадоксальная мысль. Казалось, что обер-прокурор использует цитаты из Писания и богословских книг как источник вдохновения и озарения.
А еще в Победоносцеве ощущался некий сокровенный пламень, как в тусклой, но никогда не угасающей лампадке под чудотворной иконой. При всей мягкости манер и вкрадчивости речений Константин Петрович, кажется, вообще не ведал сомнений. Его будто вела некая спокойная, уверенная сила. Пожалуй, это был самый твердый человек из всех, кого Вика видал в своей жизни – а на его пути встречалось немало сильных людей. Лорис тоже был целеустремлен и уверен в себе, но похож на текучую воду, просачивающуюся через любые препятствия. Победоносцев же был утес, о который разбивались любые волны.
Любопытство перешло в интерес, интерес – в уважение. А в минувшее Рождество, тому два месяца, в Викторе Аполлоновиче произошел переворот.
Шла бесконечно длинная праздничная служба в соборе, где чиновнику особых поручений при обер-прокуроре полагалось находиться по долгу службы. Вика скучал, подавляя зевоту. Рядом с большой свечой в руке стоял начальник. Воронин случайно посмотрел в ту сторону – и обмер.
Глаза Победоносцева были прикрыты, лицо мокро от слез. Всегда невзрачное, сейчас оно было высокоторжественно и прекрасно. Верховный жрец египетский, хранитель священного огня, подумалось Вике, и он ощутил странный трепет.
В ту же ночь у них состоялся долгий разговор, после которого всё переменилось.
Умная жена давно уже говорила Виктору Аполлоновичу, что нужно переориентироваться с Лориса на Победоносцева. Во-первых, за обер-прокурором будущее, потому что при следующем царствовании он станет фигурой магистрального значения. Во-вторых, у Лориса таких соратников, как Воронин, десятки, а для Победоносцева он единственный и незаменимый, поскольку связывает витающего в облаках начальника с практической сферой жизни. Вика отвечал Корнелии, что его интересует не карьера, а служение государству. Он всегда находится там, где может принести отечеству больше пользы, а от Лорис-Меликова для России проку несравненно больше, чем от Победоносцева.
Но рождественская беседа с глазу на глаз заставила действительного статского советника изменить это суждение.
– Полагаю, пришло время объясниться начистоту, по душе, – внезапно сказал обер-прокурор, когда они выходили из церкви. – Поедемте ко мне, жена приготовила скромное угощение в честь пресветлого праздника. Больше никого не будет, только вы, да я. Екатерина Александровна нам не помешает.
Пораженный, Воронин молча поклонился. Начальник впервые обратился к нему в столь доверительном тоне – и впервые пригласил к себе. Возникло ощущение, что помощник прошел некий испытательный срок и теперь допускается к экзамену. В любом случае, разговор «по душе» обещался быть интересным.
Дом Победоносцевых напоминал профессорскую квартиру – всюду книги, книги, книги. «Если и профессор, то из духовной академии», – скорректировал свое впечатление Вика, войдя в кабинет. Там одна стена сверху донизу была вся в образах, будто иконостас в храме. Госпожа Победоносцева сама подала чай и тут же удалилась.
– Я знаю, что вы ко мне приставлены графом Лорис-Меликовым для присмотра, – спокойно начал обер-прокурор, побалтывая ложечкой в чашке.
Особенной проницательности для подобного заключения не требовалось, поэтому Воронин не слишком удивился, не стал и протестовать. Ждал, что последует дальше.
– Я видел, как ваше отношение ко мне менялось. Поначалу вы меня только слушали, потом начали слышать. Иначе, впрочем, мы и не сработались бы. Сейчас вы наполовину со мной, а наполовину с ним. Пришло время определиться. Или вы со мной и моей Россией – или с лорисовской Россией, и тогда нам с вами лучше расстаться.
– Я не вижу противоречия в том, чтобы помогать и графу Михаилу Тариэловичу, и вашему превосходительству, – спокойно ответил Вика. – Что значит «ваша Россия», «лорисовская Россия»? Россия она и есть Россия.
– Нет. Моя Россия – Россия духа, его Россия – Россия одной только рациональности. Михаил Тариэлович очень умный человек. И не более того. Беда всякого умного человека в том, что он мыслит схематически и математически, подгоняет живое бытие под уже существующие формулы. Один плюс один у Лорис-Меликова всегда будет равняться двум.
– А разве нет?
– Жизнь, Виктор Аполлонович, она… живая. Я живой, вы живой, Россия живая. Жизнь подвластна не математике, а Божьему Закону. Математике же подвластна лишь мертвая материя. Один кирпич плюс один кирпич всегда будут только двумя кирпичами. Но прибавьте одного человека к другому. Получится что угодно. Любовь, вражда, преступление, подвиг. Лорис-Меликов со всем своим огромным умом и еще более колоссальной ловкостью хочет подогнать живую Россию под формулу, которую придумали для себя другие страны. Они тоже живые – но живые по-иному. Для них эта формула, может быть, природна и хороша. Но у нас, русских, химический состав другой. Почитайте Федора Михайловича Достоевского, царствие ему небесное. Он писал про то же лучше меня. Мы, русские, – это мы. Тем мы слабы и в то же время сильны. Михаил Тариэлович, как человек нерусский, России не чувствует, а стало быть не понимает. Хуже того – он не считает, что Россию нужно чувствовать. Он и наши либералы искренне желают стране добра, но желать мало. Нужно иметь в душе Бога, русского Бога. Ибо величие Бога в том, что он всеобщий, а в то же время индивидуальный. С каждым человеком и с каждой страной Он говорит на своем языке. Ты либо слышишь этот тихий, но неопалимый голос и следуешь его наставлению – либо нет. Я – слышу.
– Я не слышу, – пожал плечами Вика. – Я, как граф Лорис-Меликов, человек рациональный.
«Расставаться так расставаться, – подумал он. – Иначе мы сейчас обольемся чистыми слезами и бухнемся на коленки перед иконостасом. Слуга покорный».
– У вас есть я, – проникновенно молвил обер-прокурор. – А у меня есть вы. И вы мне очень нужны, потому я и завел эту беседу. Гармонию надо поверять алгеброй. Алгебре же знать, что она – средство, а не цель.
– Я согласен быть средством, Константин Петрович, если верю в цель. Но позвольте спросить, что же вы такого понимаете про Россию, чего не понимает граф Лорис-Меликов?
– Он верит в компромисс. Как отвлеченная идея общественного согласия компромисс и консенсус – это прекрасно. Но не для России. Россия никогда не будет серединкой наполовинку. Россия – цельная, неделимая. По-иному ей не сохраниться. Она жива единой волей, а не мильоном частных «воль», как в Англии или Франции. Единой волей и единой верой. Вот вам вся российская формула. А Лорис с его «средним путем» ведет Россию к распаду. Что произойдет, осуществись затеваемый им проект? Единая воля ослабнет. Упадет авторитет царской власти. Раскиснет вера. Чем тогда держать Россию? Всякая окраина, почуяв слабину, станет рваться в свой угол, а сделать это возможно, только отторгая всё русское. Пройдет совсем немного времени, и мы вернемся на четыреста лет назад. Будет великое княжество Московское, вместо Новгородской республики – Петербургская, на западе – Речь Посполитая с Литвой, на Украине гетманство, на востоке тюркские орды, на юге разбойничий кавказский имамат. Одно мгновение, – и откроется тот хаос, от которого отделяет нас тонкая, щегольская и обольстительная перегородка цивилизации. Я вижу это так же ясно, как сейчас вас.
«Он прав, прав», – сказал себе потрясенный Воронин, вдруг тоже явственно увидев страшную картину распада государства: знакомую карту империи, на которой обугливаются пылающие дыры.
Следом пришла другая мысль, внезапная: «Какое счастье, что судьба свела меня с таким человеком».
Об этом Виктор Аполлонович сейчас и думал, не испытывая сожалений о разрыве с Лорисом. Убийство императора, помимо прочего, означало, что прославленный стратег ошибся в расчете уничтожить революционное движение своей «диктатурой сердца». Прав оказался не стратег, а провидец. Россия не может быть между левыми и правыми. Это дорога к гибели.
В черной папке были собраны материалы, которые Константин Петрович готовил для «Армагеддона». Так он в шутку (а может быть, и не в шутку) называл неизбежное столкновение с всемогущим министром.
О папке Воронин графу не говорил, потому что до сегодняшнего дня колебался, какой стороны держаться. Если бы решил все же остаться с Лорисом, папка пригодилась бы как доказательство победоносцевских недобрых намерений.
Но сегодня Рубикон был перейден. И за ним, вопреки географии, лежала долина Армагеддон.
* * *
Вернувшись в Зимний, чиновник встретил Победоносцева внизу. Константин Петрович смиренно дожидался у подножия лестницы, словно скромный привратник, но прибывавшие во дворец кланялись наставнику нового императора с величайшим почтением. Обер-прокурор всем говорил одно и то же: «Воля Божья. Воля Божья».
– Его величество уехал к себе в Аничков, – сказал Воронину начальник. – По моему совету. Монарху не следует предаваться личной скорби на глазах у подданных. Всё, происходящее в душе самодержца должно быть таинством. Я напомнил государю последние слова его отца. Там, на набережной, перед тем, как потерять сознание, бедный мученик прошептал: «Умереть во дворце». Не на глазах у толпы, а с достоинством. Великий урок сыну, великий.
– Так о Манифесте вы уже поговорили?