Дорога в Китеж

– Слушай, расскажи, что творится у ваших. Сейчас, после такого потрясения, от вас зависит очень многое. В конечном итоге исход борьбы решат не полицейские меры, а битва за умы. Что ваши думают? Что намерены предпринять?

Он поморщился. Говорить под крики, причитания и стоны эпилептика было трудно.

– Пойдем куда-нибудь, потолкуем.

Махнув Водяному, что тот свободен, Воронин взял товарища под руку и повел к выходу.





Острейший ум России





Разговор продолжился на набережной, пока поджидали извозчика.

– Наши бурлят и кипят, – рассказывал Мишель. – Готовы тушить пожар всем миром. С утра до вечера дискутируем, как лучше взяться за дело. Честно признаться, я сбежал на спиритический сеанс, чтоб хоть немного передохнуть от речений про спасение России и государя.

Вика засмеялся.

– Могу вообразить. Наши кликуши не лучше либеральных.

– Лучше, – серьезно молвил Питовранов. – Патриоты беснуются от любви к отечеству, а мои прежние дружки от любви к себе.

Посерьезнел и Виктор Аполлонович.

– Уже говорил это и повторю еще раз. Как же я счастлив, что ты теперь с нами, а не с ними. Ты знаешь, я тебя всегда любил, но твоя вражда ко всему, что мне дорого, подвергала это чувство тяжкому испытанию. Умный человек может долго блуждать, но в конце концов выйдет на правильную дорогу.

– У Кудеяра-разбойника совесть Господь пробудил. – Михаил Гаврилович сделал вид, что покаянно вешает голову. – Не совесть – разум. Или, выражаясь по-научному, инстинкт самосохранения. Одно дело – шпынять власть за тупость и косность, но когда на улицах звучат выстрелы и взрываются бомбы… Когда в царя палит, как в куропатку, какой-то полоумный Герострат… Он, конечно, не ангел, наш царь, и прямо скажем не светоч ума, но ведь это он освободил крестьян, дал обществу дышать, вытащил из турецкой пасти несчастных болгар. Прав Герцен: лучшего царя на Руси никогда еще не бывало. За что ж его убивать? Да будь тот же Герцен жив, он бы в ужасе отшатнулся от собственных последователей…

Слушать Мишеля чиновнику особых поручений было отрадно. Решительная перемена случилась с Питоврановым прошлой весной, вскоре после того, как террорист Соловьев гонялся за императором с револьвером.

Михаил Питовранов, он же Тригеминус, явился к Воронину, с которым уже бог знает сколько лет не общался, сильно пьяный и сказал: «Всё, ты победил, Галилеянин. Больше не могу с ними. Такого человека чуть не убили, а они скрежещут зубами, что убийца промахнулся. Тошнит от этих ликующих, праздно болтающих, обагряющих руки в крови. Уведи меня в стан погибающих за великое дело любви!».

И Воронин увел. Уход знаменитого «левого» журналиста из прогрессистской «Зари» в монархические «Московские ведомости» произвел сенсацию. Это была нешуточная победа «державной» партии. Поступок потребовал от Питовранова изрядного мужества. Смена политического лагеря никаких барышей ему не сулила: в деньгах он нисколько не выиграл, к государственной карьере не стремился. Зато бывшие единомышленники вылили на ренегата бочки грязи. Либералы объявили ему общественный бойкот. Студенты устроили под окнами кошачий концерт. Первым Мишель ответил язвительными статьями, которые писал под новым, вызывающим псевдонимом «Оборотень». Вторых обкидал из окна пустыми пивными бутылками. Однажды на улице некий очкастый карбонарий влепил «предателю идеалов» пощечину – так Питовранов схватил обидчика, перевернул вверх ногами и сунул башкой в мусорный короб. Все правые газеты запечатлели сей подвиг Геракла в карикатурах с подписями вроде «Оборотень указывает г.г. радикалам их подлинное место».

– Дискуссии – это превосходно, но намерены ли вы что-то предпринять в поддержку правительства? – спросил Воронин.

– Завтра в шесть князь Мещерский собирает наш крем-де-крем. Будут писатели Достоевский и Лесков, сенатор Победоносцев – тот, что был учителем у наследника – и при сих светильниках духа аз грешный, яко особь, не витающая в облаках, а твердо стоящая на земле и умеющая разговаривать с массовым читателем. Так сказать, практик контрреволюционной пропаганды, ну и опять же глас и ухо почтенного Михал Никифорыча. Я ж его верный петербургский Личарда.

Питовранов был столичным корреспондентом влиятельнейшей из ультраправых газет, выпускаемой в Москве прославленным Михаилом Катковым.

– Это хорошо и правильно, – одобрил Вика. – Лучшие люди страны должны сомкнуть ряды и помочь правительству выдержать бурю. Я обязательно расскажу про вашу завтрашнюю встречу графу Дмитрию Андреевичу.

Тут ему пришла в голову идея получше.

– Слушай, а меня вы пустите? Я буду сидеть тихо, только послушаю.

– Мещерский будет счастлив, если явится помощник Толстого. Нашего, правильного Толстого – не того, что в Ясной Поляне.

Журналист засмеялся.

– Договорились. Увидимся у князя.





* * *


Совещание идейных вождей патриотического лагеря было событием большой важности, и все же назавтра к назначенному времени Воронин опоздал.

На то была серьезная причина.

Днем он был у графа. Тот сидел за столом мрачнее ненастной ночи.

– Я от государя, – сказал Толстой. – Перемены, которых я опасался, свершились. У нас правительственный переворот.

– Неужто Милютин с Константином взяли верх? – побледнел Вика.


– Не совсем… А впрочем, черт его знает. Учреждена Верховная распорядительная комиссия с не вполне понятными, а стало быть, неограниченными полномочиями. Этакий «Комитет общественного спасения». Отныне настоящим правительством будет она. Знаешь, кто назначен председателем, а по сути дела диктатором? Нипочем не догадаешься.

Виктор Аполлонович напряженно ждал.

– Граф Лорис-Меликов.

– Кто?! – ахнул действительный статский советник. – Mai c’est… sans précédent![4]

Лорис-Меликов был заслуженный боевой генерал и опытный администратор, но деятель сугубо провинциального калибра. Последнее время он управлял Харьковским генерал-губернаторством. В близости к государю замечен не был, в столице мало кому известен. Назначить всем чужого человека в руководители чрезвычайного правительства – это в самом деле было неслыханно.

Видя ошеломление помощника, Толстой объяснил:

– Государь сказал, что решил остановиться на фигуре компромиссной, не принадлежащей ни к одному из лагерей. Лорис-Меликов хорош тем, что сумел утихомирить вверенную ему область, не прибегая к репрессиям. Его, как ты помнишь, послали в Харьков после того, как застрелили прежнего генерал-губернатора, князя Крапоткина. Все ждали от новой метлы суровостей, но Лорис, наоборот, принялся раздавать леденцы и пряники. И это сработало. Край успокоился. Мы-то с тобой понимаем, что подобные затишья ненадолго, но император увидел в «харьковском эксперименте» надежду. Тут еще совпало, что Лорис как раз оказался в Петербурге по делам. Расстарался, представил государю доклад, как можно восстановить спокойствие, не прибегая к жестоким мерам. Ты знаешь государя, он очаровывается красивыми сказками, как барышня. Неприятной правды, которую излагаю я, слышать не хочет. Уверовал в нового мессию…

Обер-прокурор горько покачал головой. Его чувства Воронину были хорошо понятны. Дмитрий Андреевич рассчитывал, что теперь, после ужасного злодеяния, наступит пора решительных действий – его пора. А вместо этого он отодвинут на вторые роли.

– У харьковского генерал-губернатора репутация либерала. Народовольцы даже не стали включать его в свой список «палачей», приговоренных к смерти. Значит, все-таки победили милютинские, а мы потерпели поражение, – озабоченно сказал Вика.

Ему сейчас было не до нежных чувств начальника – кажется, в государстве произошла катастрофа.

– Я в этом не уверен. Лорис не либерал. Он что-то иное. Особенное… – Толстой покривился. – Сразу после назначения он отвел меня в сторону и был чрезвычайно любезен. Назвал столпом и опорой монархии. Горячо поддержал мою деятельность на обоих министерских постах. Одним словом, всячески старался обаять.

– Но ведь это хорошо?

– Я не люблю, когда за мной ухаживают, как за девицей. И не верю обаятелям. Необходимо как можно скорей разобраться в этом кавказском варяге. Он армянин, представляешь? Есть у тебя знакомые армяне?

– Хозяин лавки, где я покупаю вишневый ликер для жены, – не сразу вспомнил Виктор Аполлонович. – Если, конечно, лавочника можно считать знакомым.

– Вот и я о том же. Во главе правительства – армяшка. Каково? – Обер-прокурор сердито фыркнул. – В общем, так. Отныне твоя главная работа – Лорис. Раскуси, что это за птица. Куда полетит, какие яйца снесет.

– Да как я это сделаю?

– Он попросил у меня помощи. Я, говорит, в столице новый человек, провинциал, боюсь наломать дров. Прошу-де вас, дражайший Дмитрий Андреевич, быть моим советчиком и наставником.

– Даже так? Ты, конечно, согласился?

Толстой улыбнулся – первый раз с начала разговора.

– Я сказал, что поступлю лучше: одолжу ему на время свою правую руку. Тебя. И расписал твои достоинства золотой краской. Лорис горячо благодарил. Он про тебя наслышан. Поезжай к нему нынче же. Ждет.





* * *


И чиновник особых поручений (теперь уже непонятно, при ком) отправился на Большую Морскую, где председателю всемогущей комиссии был выделен для резиденции превосходный особняк итальянского стиля.

У входа кипела работа. С фур в дом затаскивали пальмы в кадках, какие-то тюки, помпезную мебель. Распоряжался работой горбоносый фельдфебель, сверяясь по списку.

– Буфэт арэховое дэрэво? – спрашивал он с гортанным акцентом. – По лэстнице вторая зала налэво. Стул вэнский двэнадцать штук? Из Зимний дворэц или из Анычков? Анычков? Тогда пэрвый этаж направо.

Должно быть, меблировкой ведало министерство двора. Обзавестись собственной обстановкой у только что назначенного председателя времени не было.

– Дэйствитэльный совэтник Воронин? От граф Толстой? – так же деловито переспросил служивый, провел крепким пальцем по бумажке и нашел там, вероятно где-то между гарнитурами и казенными фикусами, подтверждение. – Пожалуйтэ, ваше благородие, на второй этаж, к господыну адъютанту.

По ступенькам Вика поднимался с тяжелым чувством. Всё это ему категорически не нравилось: и небывалая комиссия, и суматоха, очень напоминающая общую российскую ситуацию, и кавказский фельдфебель, назвавший его «благородием», а не «превосходительством». Но неприятней всего, конечно, было шпионское задание и неопределенность нового положения. Что за Труффальдино, слуга двух господ?

Настроение совсем испортилось, когда Виктор Аполлонович вошел в абсолютно пустую приемную. За отсутствием стола и стульев полковник с аксельбантами – несомненно тот самый адъютант – сидел с бумагами на широком подоконнике. Офицер поднял голову и оказался Скуратовым, одиознейшим из милютинских клевретов. У него даже прозвище было «Милюта Скуратов». Этот что здесь делает?

– Вы-то зачем здесь? – спросил полковник, глядя на Воронина с точно такой же неприязнью.

– Какое вам дело?

– Прямое. Я временно откомандирован к его высокопревосходительству старшим адъютантом.

– Ну так доложите, – буркнул Вика, еле сдерживаясь. Он уже решил, что первая его встреча с армянским временщиком будет и последней. В конце концов не крепостной, исполнять любые прихоти барина!

Скуратов обжег врага взглядом, но тоже сдержался. Вошел в кабинет, тут же вернулся. Холодно бросил:

– Извольте.

Навстречу хмурому Воронину, широко улыбаясь, шел генерал с таким же преогромным, как у давешнего фельдфебеля, носом и густейшими, черными, будто сапожные щетки, бакенбардами.