Дорога в Китеж

Михаил Гаврилович горделиво покосился на Ларцева, счастливый, что она так непринужденно, неконфузливо держит себя с новым человеком.

Мария Федоровна заиграла этюд, уверенно и легко порхая пальчиками по клавишам. Адриан, кажется, невосприимчивый к музыке, минут пять потерпел, потом поднялся и, извинившись, сказал, что ему пора ехать в министерство путей сообщения.

Поднялся и Мишель.

– Я провожу тебя до извозчика. В другой раз погостишь подольше.

Когда Михаил Гаврилович выходил, Маша шепнула ему:

– Ко мне зачастил твой поклонник.

– Какой еще поклонник? – удивился Питовранов.

– Ну тот, помнишь. Листвицкий. Я его потом снова встретила. Познакомились. Встречает меня после консерватории. Смешной такой. Про будущее рассказывает. Говорит, воцарится равенство и всё будет из алюминия.

Мишель нахмурился, неприятно пораженный и встревоженный. Вот так новости. Чертов проныра!

На улице, дожидаясь, когда подъедет свободная коляска, Ларцев спросил:

– Зачем ты меня сюда привозил? Почему это было для тебя важно? Кто она, эта девушка?

Глядя в сторону, Питовранов (лицо у него при этом сделалось «второе», мрачное) заговорил вроде бы про другое:

– Скажи, в твоей жизни был момент, после которого всё повернулось? Знаешь, как ключ поворачивается в замке, распахивается дверь, и ты оказываешься в другом измерении?

Адриан немного подумал.

– Таких дверей было много, но измерение всё время одно и то же. Жизнь менялась, но мои мерки оставались всегда те же.

– Да, конечно. Ты сызмальства существуешь в суровом мире. Потому на тебя это так не подействовало.

– Что «это»?

– Тот день. Он много лет снится мне по ночам… – Питовранов содрогнулся. – Как я убиваю человека…

– Да о чем ты? – не мог взять в толк Ларцев.

– Ты правда не помнишь? – с изумлением повернулся к нему Мишель. – Я говорю о Федоре Лукиче Казёнкине.

– Кто это?

– Буфетный лакей из Стрельны, которого я убил твоей бурятской отравой.

– А-а, – вспомнил наконец Ларцев. – Но ты его не убивал. Он отравился сам.

– Сам?.. Сам? – задохнулся Мишель. Ему было трудно говорить.

Адриан пожал плечами.

– Лакею не повезло. Судьба. Если б я убивался из-за всех, кто погиб вследствие моих действий, я давно рехнулся бы. В половодье на реке Платт у меня перевернулась лодка с двадцатью китайскими рабочими. Никто не выплыл. В Невадской пустыне однажды я не приказал проверять колодцы, а один оказался отравлен. Индейцы. Целая бригада умерла в корчах, тридцать четыре души. Да мало ли было всяких случаев.

– А у меня только один. И мне хватило его на всю жизнь.

– У меня правило, – сказал на это Ларцев. – Коли наломал дров – поправь. Или компенсейт. Как это будет по-русски? Компенсируй? А грызть себя – дело бессмысленное, вредное.

– Сразу видно, что ты не интеллигент, – невесело улыбнулся Михаил Гаврилович. – Нет, я не могу себя не грызть. Сословная принадлежность не позволяет.

Сочувствия Ларцев не проявил, вернул отклонившийся разговор к началу:

– Так что за Мария?

– Ее полное имя Мария Федоровна Казенкина. Она дочь того лакея. Я тогда же всё выяснил. Что у Казенкина с женой много лет не было детей. Они ходили паломничать в Оптину пустынь, молились там Богоматери. И родилась девочка, которую нарекли в честь девы Марии. За месяц до того, как мы решили спасти Россию от тирана… Мне рассказывали, что счастливый отец летал, будто на крыльях…

Питовранов закряхтел, не мог продолжать.

– А-а, ты взял сироту на воспитание? – кивнул Адриан. – Правильно. Это я и называют «компенсейт».

– На воспитание я ее взять не мог. Во-первых, какой из меня, болвана, воспитатель? Во-вторых, у нее же имелась мать. Я просто давал денег, чтоб они не бедствовали без кормильца. Устроил девочку в прогимназию. А Машиным воспитанием я занялся, только когда она совсем осиротела, уже на пятнадцатом году ее жизни. И пора было, а то она росла совсем неразвитой. Снял квартиру, нашел в сожительницы мисс Саути, у нее были прекрасные рекомендации. Нанял учителей. Маша оказалась ужасно способная. Впрочем, ты сам видел, какая она. Не хуже какой-нибудь княжны, правда? Да что я говорю. Лучше!

С этим Ларцев спорить не стал. Знакомых княжон у него не водилось.

– Про Машу я никому не рассказывал. Даже Воронину, хотя он был в Стрельне и всё видел.


– А почему рассказал мне?

– Из благодарности. Если бы в тот день ты не пожертвовал собой ради нас, я-то ладно, но судьба Маши сложилась бы горько.

– А-а, понятно, – кивнул Ларцев, вполне удовлетворенный ответом.

Тут остановился извозчик, за ним ехал еще один.

– Я тоже поеду, – сказал Питовранов. – В гостиницу, к Эжену. Он ждет. Приехал в город ненадолго, мы еще толком не поговорили.

Простились коротко. Ларцев раскланиваться не привык, а Питовранов думал уже о другом. Открывшаяся диверсия Алеши Листвицкого требовала незамедлительных действий.

Приезжая из Приятного, Воронцов всегда останавливался в скромной, но почтенной гостинице «Боярская». Отцовский особняк у Египетского моста был давно продан.

Однако в гостинице Мишель друга не застал – только записку. Евгений Николаевич приносил извинения за то, что должен отлучиться по неотложному обстоятельству. Журналист был раздосадован, но еще больше удивлен. На безупречно вежливого и обязательного Атоса это не походило. Страннее всего выглядело «неотложное обстоятельство», без каких-либо объяснений.





Mousquetaires de merde





Дело в том, что причина, по которой граф столь спешно уехал, была конфиденциальна. За час до того в «Боярской» появился лакей в лазоревой ливрее и вручил Воронцову письмо в запечатанном конверте. Тон письма, собственноручно начертанного его высочеством, был до истеричности нервный. Великий князь умолял Эжена немедленно отправиться с посланцем и «ради всего святого» ни единой душе о том не сообщать.

Встревоженный Евгений Николаевич оставил записку для Питовранова и тут же спустился в ожидавшую карету. Она поехала почему-то не в Мраморный дворец, а свернула на Английский проспект и остановилась у малоприметного одноэтажного дома. Что в столь скромном особнячке мог делать брат императора, было совершенно непонятно. Правда, у входа прохаживался жандарм. Быть может, тут находилось какое-нибудь из обществ или присутствий, в которых заседал Константин Николаевич? Но не было никаких вывесок, лишь номер дома – восемнадцатый.

На юбилее Эжен вручил Константину ходатайство от новгородского земства по сверхважному делу об устройстве акушерских пунктов. Работать там должны были женщины, а это требовало особого разрешения. Великий князь обещал посодействовать. Неужто хочет сообщить, что в просьбе отказано? Но к чему секретность? И нервность тона?

Воронцов перебрался в провинцию сразу после великих реформ 1864 года, учредивших земства и новые суды. Он всем говорил, что теперь самое главное начнет происходить в глубинке – и сам искренне в это верил.

Вот и пригодился юридический диплом. Отставного лейтенанта (выше в чине Эжен так и не поднялся) выбрали мировым судьей и с тех пор переизбирали еще дважды. Петербургским знакомым казалось, что Воронцов разменял себя на пустяки, но сам он считал, что мелких дел не бывает, бывают мелкие люди, да и отправление правосудия, пускай на самом низовом уровне, считаться пустяком никак не может.

Взять хоть тот же вроде бы неграндиозный вопрос об акушерках. Тут дело не только в том, что в одной губернии появится несколько амбулаторий. В случае успеха создастся прецедент, откроется еще одна дорога к женской эмансипации. Сколько прекрасных русских девушек поступит на акушерские курсы, зная, что найдут себе применение! А как сократится материнская и младенческая смертность!

Жандарм у входа внимательно посмотрел на Евгения Николаевича, но ничего ему не сказал, должно быть, успокоенный присутствием лазоревого лакея.

Внутри предполагаемое присутствие оказалось частной квартирой, чрезвычайно уютной и бонтонной. Всё больше удивляясь, Воронцов занял предложенное ему кресло в пустой гостиной с темно-зелеными муаровыми стенами, огляделся, увидел над камином портрет Кузнецовой в балетной позе и только теперь всё понял.

Давеча в Мраморном дворце великий князь только демонстрировал свою фаворитку, а здесь, должно быть, находится гнездо, в котором его высочество отдыхает душой и телом. (Если б Эжен не оторвался от столичной светской жизни, он, конечно, знал бы, что бóльшую часть времени Константин Николаевич проводит в доме 18 по Английскому проспекту – сюда доставлялись даже казенные бумаги.)

Через минуту-другую вошел его высочество. Он был в бархатной куртке и сафьяновых туфлях, но вид имел нисколько не домашний, а совсем наоборот – взволнованный и взъерошенный. Таким бывшего начальника Воронцов видел только однажды, в день смерти отца, императора Николая.

Следом возникла и госпожа Кузнецова, одетая в милый английский хоум-дресс. Она тоже выглядела обеспокоенной, но не растерянной, а наоборот – собранной.

– Дорогой друг, как хорошо, что вы оказались в Петербурге! – с порога заговорил Константин, забыв даже поздороваться. – Я был в совершенном отчаянии, не знал, к кому обратиться, но Анечка – я ей много о вас рассказывал – говорит: «Воронцов, вот кто тут нужен».

– Благодарю за аттестацию, – поклонился Эжен даме, – но что случилось? Я не представляю, чем могу быть полезен вашему высочеству. Ведь я совсем оторвался от столичной жизни…

Константин схватил его за руку.

– В том-то и дело! Я не могу довериться никому из здешних! Это чудовищная история! Если не положить ей конец, разразится катастрофа. Верите ли – я разрыдался, как дитя, не зная, что делать. Но Анечка умница. Она сказала: «Твой бывший адъютант обладает должной твердостью и в то же время это человек чести».

– Я впервые увидела вас только вчера, но я разбираюсь в людях, – молвила балерина с пленительной улыбкой.

Польщенный, но озадаченный Эжен снова ей поклонился. Правда, следующей репликой великий князь несколько подпортил впечатление.

– Я оказался в таком положении, что готов ухватиться за соломинку! – простонал он.

Сравнение с соломинкой Евгению Николаевичу не понравилось, но видно было, что великому князю в его нынешнем состоянии не до выбора слов.

– Произошло ужасное несчастье, – приступил к рассказу Константин, трагически потирая лоб. – Хуже, чем несчастье. Позор. Для меня, для семьи, а если не принять меры, то и для всего дома Романовых. Для чести отечества, в конце концов…

Он подавился рыданием, взял себя в руки, продолжил. Кузнецова сочувственно сжимала ему локоть.

– Мой Коля… сын… влюбился в недостойную женщину. Авантюристку, шантажистку, вымогательницу! Она выкачала из него бог знает сколько денег, но ей всё было мало… Когда у мальчика кончились наличные, он понаделал долгов, выдал этой мерзавке векселей на безумные суммы… Это бы еще полбеды, но он пошел на воровство! Украл у матери драгоценности… Совершил святотатство – похитил из ее опочивальни священную реликвию, отцовскую икону в золотом окладе… Ниже пасть уже некуда!

На сей раз рыдание прорвалось-таки наружу, а с носа у великого князя свалилось пенсне. Почему-то это больше всего надорвало сердце сострадающего Евгения Николаевича. Видеть отца российских реформ, некогда такого победительного, в столь жалком состоянии было невыносимо.

– Разве нельзя как-то приструнить эту… особу? – спросил Воронцов. – Чтобы она вернула икону и драгоценности? В конце концов она же русская и не может не понимать…

– В том-то и дело, что нет! Она американка! Некая Фанни Лир, международная проходимица, актерка на сомнительных ролях! Из тех, что переодеваются в мужское платье и выставляют напоказ ноги! – всхлипнул его высочество, запамятовав, что его избранница, будучи балериной, тоже не прячет нижние конечности под юбками. – И дело не только в украденных предметах! У нее Колины письма! Она угрожает опубликовать их за границей! Судя по всему, там написаны ужасные вещи! А еще Коля завещал ей все свое состояние!