Дорога в Китеж

– Случалось, во время строительства. Кому ж понравится, когда на твоей земле без спросу творят что-то непонятное? Но больше докучали разбойники и загульные ковбои.

– Кто?

– Это такие пастухи. Коров перегоняют. Напьются – буянят, палят из револьверов.

– Пастухи? Из револьверов?!

Пастухов Костя видел только в имении Щегловка. Вообразить их палящими из револьверов было трудно.

– А человеческое мясо индейцы едят?

– Нет. А я один раз ел, – преспокойно сообщил Адриан.

– Да что вы?!

– По необходимости. Раз зимой в горах сошла снежная лавина, отрезала нашу партию. Три недели сидели без провизии. Пришлось на десятый день откопать из снега мертвецов. Стругали с ляжки мясо, жарили на углях. Иначе не выжили бы.

– И каково оно на вкус? – прошептал гимназист с расширенными глазами.

Ларцев задумался.

– Пожалуй, лучше, чем мясо гремучей змеи. Им мне тоже доводилось питаться.

Тут как раз вернулись родители пытливого мальчика: Виктор Аполлонович с ростбифом, Корнелия Львовна с соусником.

Костя с восторгом закричал:

– А вы знаете, что Адриан Дмитриевич каннибал?





Тригеминус





Обыкновенно у человека бывает только одна физиономия. У Питовранова их было три, и все разные.

Первую он «надевал» для публики: насмешливую, бонвиванскую, с вечно приподнятыми углами сочного, улыбчивого рта. Но люди, хорошо знавшие журналиста, ужасно удивились бы, посмотри они на весельчака Мишеля в одиночестве. Наедине с собой он превращался в совершенно другую личность. Взгляд мрачнел, меж бровей обозначалась скорбная морщина, губы изгибались мизантропическим коромыслом. Когда Мишель по утрам брился, из зеркала на него смотрел чрезвычайно серьезный, грустный, а может быть, даже и трагический господин, ничего хорошего от жизни не ждущий. Из-за этой дихотомии по краям рта у Питовранова были странные двойные морщины – лучик кверху и лучик книзу. Ну, а про третье лицо, не похожее на два первых, будет рассказано в свое время.

Человек с тремя лицами и, стало быть, с тройным дном имел соответствующий «ном-де-плюм», которым подписывал свои сочинения – «Тригеминус», что означает «тройничный нерв», как известно отвечающий за жевание. Насмешливые по тону, но пессимистичные по содержанию, эти статьи обладали особым очарованием для русской публики, которая падка на горькие пилюли в сладкой оболочке. Видимый миру смех пленяет ее сильней всего, если скрывает невидимые миру слезы.

Фельетоны имели свой собственный «питоврановский» стиль. Обыкновенно они писались в виде кулинарных рецептов, изображавших политическую и общественную жизнь России в виде тех или иных блюд. Например, статья о министре внутренних дел, шумном патриоте и прославленном выпивохе, называлась «Петух в вине». При этом имя сановника не называлось, так что цензуре придраться было не к чему, но публика отлично понимала, о ком речь, и веселилась, читая, как важно вовремя натереть петуху гузку толченым перцем. По субботам Михаил Гаврилович печатал настоящие рецепты, без политической подоплеки, и они тоже всегда бывали превосходны – автор отлично разбирался в гастрономической науке.

Одним словом, к середине пятого десятилетия юношеские мечты провинциального завоевателя столицы полностью осуществились. Он был одним из самых популярных и самых высокооплачиваемых перьев российской журналистики.

В редакции знаменитой газеты «Заря», которую выписывали все мало-мальски приличные люди России (тираж издания был неслыханным – двадцать тысяч экземпляров!), у Питовранова имелся собственный кабинет. Там под потолком вечно клубился серый табачный дым, на столе валялись бумаги и стояли тарелки с закусками, а дверь беспрестанно хлопала, потому что все время заходили и выходили люди. В такой обстановке Мишель умудрялся производить по статье в каждый номер, причем писал их начисто, без помарок.



Назавтра после годовщины клуба «Перанус» Питовранов проводил день самым обычным образом. Он явился в редакцию в полдень, после плотного завтрака в «Ресторан-де-Пари», и сразу отправил рассыльного в немецкую закусочную за бутербродами и пивом. Минут сорок строчил стальным пером по бумаге – так яростно тыкая в чернильницу, что во все стороны летели брызги. Суконная поверхность стола из-за этого была особенного колера, зеленого в лиловую крапинку.

Без четверти час публициста позвали на «Полтаву». Так назывались каждодневные совещания, ибо там «ядрам пролетать мешала гора кровавых тел» – все яростно спорили и бранились.

Нынче бой затеяла женская часть редакции. Передовая газета гордилась тем, что берет в штат девиц, в этом смысле затыкая за пояс самое Европу. Барышни были очень молодые, напористые, непочтительные к авторитетам. Сегодня вместо обсуждения номера они, явно сговорившись, поставили вопрос об оскорбительности тона, в коем некоторые сотрудники-мужчины позволяют себе общаться с представительницами противоположного пола.

Руководила бунтом свежая, пунцовощекая стенографистка Лисицына. Она прочла заявление, озаглавленное: «Мы не куклы, а ваши товарищи». Там подробно перечислялись все случаи мужского высокомерия, «сальностей» и «полового заигрывания». В конце был ультиматум: обращаться ко всем женщинам по имени-отчеству, никаких «Лизочек» и «Танечек»; воздержаться от любых, даже лестных оценок внешности; попытка поцеловать руку будет заканчиваться пощечиной; за всякое предложение двусмысленного свойства, даже шутливое, – товарищеский суд.

Михаил Гаврилович смотрел на раскрасневшихся, сердитых революционерок с удовольствием. Думал: это прекрасно, что в убогой стране, где людей морят голодом, ежедневно унижают, секут розгами, есть такой оазис, как наша редакция, в которой пылают страсти по столь высокоцивилизованному поводу. Не хуже, чем в Лондоне или Париже.

Но тут досталось и ему. Вскочила корректорша Зотова, ткнула в него розовым пальцем:

– А что это господин Питовранов маслится по-котовьи, будто его это не касается? Кто давеча мурлыкал про мои «сахарные зубки»?

Мишель трусливо вжал голову в плечи. Но за него вступился практикант Алеша Листвицкий, двадцатилетний студент-технолог. Практикантам (они все были студенты или курсистки) в «Заре» жалованья не платили, но в прославленную газету даже на бесплатную работу мечтали попасть очень многие.

– Вы, Зотова, всё перекашиваете! Уводите от важного на пустяки! – сбивчиво заговорил Алеша. – Положение женщины несправедливо и ужасно! Надобно бороться против эксплуатации, за политическое, юридическое и общественное равноправие, а не с целованием ручек и не с комплиментами! Неужто непонятно, что Михаил Гаврилович просто человек пожилой – из поколения, когда подобное обхождение было в порядке вещей? Как у Грибоедова – «старик, по-старому шутивший». А сердце у него благородное и взгляды самые прогрессивные!

Мишель сделал редактору, человеку того же, что и он, поколения, комично-страдальческую гримасу: вот мы с тобой уже и старики. Мерси юноше за такую защиту.

Однако польза от Алешиного заступничества всё же произошла. Зотова переключила свой гнев на практиканта, обозвав его лизоблюдом и питоврановской креатурой.


Лизоблюдом Алеша вовсе не был, но насчет «креатуры» корректорша была права. Мальчишку в редакцию привел Питовранов.

Иногда его приглашали выступить перед студентами. Он охотно соглашался. Не для того, чтоб пораспускать перья, а потому что любил смотреть на молодые лица. В извечно несвободной стране подрастало удивительное, никогда еще не бывалое поколение – дети нового, более свободного времени. Многие из них мечтали не о карьере или богатстве, а об общественном благе, о служении народу, о будущей светлой России. Если бы за двадцать лет не произошло ничего, никаких реформ, а только пробудилась бы эта свежая сила, всё уже было бы не напрасно, говорил себе Мишель.

После выступления его всегда окружали студенты, надеющиеся поработать в «Заре» – в любом качестве. Питовранов объяснял, что практикантские места наперечет.

Один юнец оказался особенно настырен. Не удовлетворившись отказом, он потом устроил настоящую охоту на Михаила Гавриловича. Подстерегал его то возле редакции, то возле дома. Терпение Питовранова закончилось, когда он провожал Машу до консерватории, и вдруг из-за угла, будто чертик из табакерки, выскочил этот Листвицкий. Поздоровался, уставился на Машу своими шальными, щенячьими глазами. Тут Мишель понял, что пора положить этому конец.

– Вы не Листвицкий, а банный лист, – сказал он. – Впрочем для журналиста это неплохое качество. Бес с вами, приходите в редакцию. Но дайте честное слово: о том, что вы встретили меня на улице с Марьей Федоровной – никому.

– Понял, – сказал студент. – Буду нем.

– Ни бельмеса вы не поняли, – проворчал Питовранов, уже жалея, что дал слабину.

Кроме настырности в Алеше талантов пока не обнаружилось. Писал он неважно – слишком в лоб, но парень был славный. Честный, горячий, прямой. Глядя на него, Михаил Гаврилович думал, что сам он в юности был намного циничней, приземленней – да попросту говоря намного хуже.





* * *


«Полтава» еще вовсю грохотала, когда вошел швейцар, шепнул: «Михал Гаврилыч, к вам человек – видно, тот, кого вы ждете», и Мишель тихо удалился. Вчера, прощаясь, они с Ларцевым условились пообедать.

Сели неподалеку, у Донона.

Привычки Адриана не изменились. Он мало ел, вина не пил. Но вопреки обыкновению едва прикоснулся к кушаньям и Питовранов. У него нервно подергивалась щека.

Конечно, он порасспрашивал старинного знакомца о странствиях и приключениях. Коротко объяснил про себя – тут рассказывать было мало что. Пока Адриан пересекал океаны и континенты, Мишель марал бумагу, и только.

– Надо бы мне взять у тебя interview. Ходят слухи, что ты будешь крупным путейским деятелем. Публика очень интересуется железными дорогами. Поговоришь со мной для газеты?

Ответ был лаконичен:

– Нет.

Настаивать Питовранов не стал. Он встретился с человеком из прошлого вовсе не для обеда и не для interview.

Михаил Гаврилович кашлянул.

– Хм. Я хочу отвезти тебя в одно место. Это для меня важно.

– Если важно, съезжу.



Извозчику было велено ехать на Лиговский, но сначала остановиться у кондитерской Саввушкина. Мишель на минуту зашел, вернулся с кокетливым лукошком.

– Такая традиция, – непонятно объяснил он Ларцеву, который, впрочем, ни о чем не спрашивал.

Дверь открыла мисс Саути, предупрежденная запиской по городской почте. Адриан Дмитриевич заговорил с ней на булькающем наречии, которого Мишель не знал. Мисс Саути охотно отвечала. Судя по слову «Ландон», объяснила, откуда она родом.

Высунулась Маша.

– Миша-Медведь! – радостно воскликнула она. – Пирожки привез?

Он вручил ей лукошко. Там действительно были пирожки с клюквой, ее любимые. Эта игра – в Машу и Медведя – у них завелась давным-давно и обоим нравилась.

Вошли в светлую гостиную, и Ларцев уставился на Михаила Гавриловича с удивлением. Это Мишель продемонстрировал свое третье лицо, появлявшееся только при Маше – не насмешливое и не печальное, а смущенно-счастливое.

– Познакомься, Машенька, это очень важный человек в моей жизни: Адриан Дмитриевич Ларцев. А это… это Марья Федоровна.

Ларцев кивнул. Девушка с любопытством на него воззрилась. Она сегодня совершенно прелестна, подумал Питовранов, не помня, что эта мысль приходит ему в голову всякий раз, когда он видит Машу.

Мария Федоровна была очень хороша – тем подвижным, искрящимся очарованием, какое бывает у открытых чувствам и живых умом барышень.

– Маша тоже знает английский, – похвастался Питовранов. – Поговори с ним, я послушаю.

Засмеявшись, она сказала что-то про «нэсти веза» – кажется, это касалось неуютной мартовской погоды.

– Еще она знает французский и немецкий, – не мог остановиться Мишель. – И все время книги читает, не оторвешь. Но самое поразительное, что у Маши открылся талант пианистки. Она ходит на занятия в консерваторию. Сыграй нам вот это, позавчерашнее.

– Что за экзамен ты мне устраиваешь? – рассмеялась Маша. – Никогда не видела, чтобы ты кому-нибудь меня так расхваливал, словно я красное сукно, а ты коробейник.