Дом на краю темноты

Затем она ушла, тихо зашагав по коридору.

Сначала я не обратил внимания на то, что она мне сказала. Мэгги была моей дочерью, а не ее. И я не собирался притворяться, что верю во всякие выдумки только для ее удовольствия. Но в тот вечер я не мог перестать прокручивать в голове слова Эльзы.

Особенно, когда вернулись все те звуки.

И не только обычные звуки дома, легкие поскрипывания летней ночи, но и те сны. Стук и грохот открывающихся и закрывающихся дверей, шкафов, кладовок. Какофония наполнила мой сон, заглушив его только тогда, когда я проснулся за несколько минут до полуночи.

Сев в постели, я посмотрел на дверь спальни, прислушиваясь к малейшему намеку на то, что все звуки были настоящими. Но я слышал только тихое дыхание Джесс и хор сверчков где-то в лесу.

Я тут же подумал о Мэгги и о том, как Эльза Дитмер — вполне верно — назвала ее чувствительной. Тогда до меня дошло, что ее совет поверить Мэгги на самом деле означал увидеть вещи глазами моей дочери. Понять, что все эти звуки оседающего за ночь дома маленькому ребенку могут казаться довольно угрожающими. И если они не давали уснуть мне, то вполне возможно, что Мэгги тоже не может спать. Поэтому-то я и решил, что мне не помешало бы проведать Мэгги.

Скользнув из кровати, я тихонько вышел из комнаты и направился в комнату Мэгги. Когда я подошел, то увидел, как дверь — которую Мэгги попросила оставить открытой, когда мы целовали ее на ночь — внезапно закрылась с тихим щелчком.

Так она все-таки не могла уснуть.

Я чуть приоткрыл дверь, ожидая увидеть, как Мэгги забирается обратно в кровать, готовясь почитать одну из ее пестрых книжек в лунном свете. Но вместо этого я увидел, что она уже была в кровати, укутанная одеялом от ног до плеча. Также она, судя по всему, крепко спала. К этому времени мы с Джесс уже научились определять, когда Мэгги притворялась спящей. Прерывистое дыхание. Подрагивающие веки. Наигранная неподвижность всего тела. Но сейчас все было по-настоящему, отчего у меня возник один тревожный вопрос: Кто только что закрыл дверь ее спальни?

Девочка. Та, которую видела Мэгги.

Это была моя первая мысль. Безумная идея, которую я немедленно отвергнул. Не было никакой девочки. А что касается двери в спальню, то она закрылась сама по себе, то ли из-за сквозняка, то ли из-за ослабленных петель, то ли из-за того, что ее неправильно повесили, когда устанавливали все эти десятилетия назад.

Но потом я взглянул на шкаф. На место, где исчезла воображаемая девочка, по словам Мэгги.

Обе дверцы были широко раскрыты.





Глава пятая




Дверцы шкафа закрыты.

Ничего удивительного. Вероятно, его не открывали уже двадцать пять лет.

Что действительно удивительно, так это то, что кто-то — полагаю, мой папа — заколотил двери огромными гвоздями. Доски пересекают щель между дверьми, придавая шкафу явно запретный вид. Как у дома с привидениями на мешках для сладостей.

Думаю, это вполне уместно.

А еще нелепо.

Впрочем, то же самое можно сказать и о том, что я предпочла спать в своей старой спальне. Тут куча других комнат, где я могла бы устроиться, пока я здесь. Старая спальня моих родителей была самой большой и, наверное, самой удобной.

Но именно эта комната тянет меня к себе, когда я поднимаю наверх свои вещи. № 4 на стене с колокольчиками на кухне. Мне бы хотелось думать, что это из-за ностальгии. Но на самом деле, я подозреваю, все дело в том, что комната просто милая. Теперь я понимаю, почему папа выбрал именно ее как мою спальню. Там просторно. Очаровательно.

За исключением шкафа, который просто полная противоположность очаровательного. Громоздкий, нескладный, он доминирует в комнате, но в то же время имеет такой вид, будто должен стоять где-то еще. В кабинете. В Комнате Индиго. Где угодно, только не здесь.

То, что он был так заколочен, делу не помогает. Я могу только догадываться, почему папа решил, что это необходимо. Поэтому я выхожу на улицу, достаю из пикапа лом и в четыре быстрых рывка отрываю обе доски.

Деревяшки с грохотом падают на пол, и дверцы шкафа распахиваются.

Когда я открываю их до конца, то вижу платья.

Они маленькие. Платьица для маленькой девочки, разноцветно-пастельное сборище. С оборками, стянутыми на талии атласными лентами. Дерьмище, которое ни один уважающий себя ребенок никогда не должен носить. Я начинаю их перебирать, ткань немного жестковата, а на плечах собралась пыль. На одном прядь паутины тянется от рукава к юбке. Вот тогда-то я понимаю, что это мои платья, предназначенные для моей юной версии. Согласно Книге, мама повесила их здесь в надежде, что однажды я захочу одеваться как старомодная жена. Насколько мне известно, я никогда не надевала ни одного из них. Наверное, поэтому они и остались в шкафу, неиспользованные и нелюбимые.

Но когда я подхожу к шкафу под карнизом и открываю его скошенную дверцу, то нахожу там еще больше своей одежды. Одежду, которую я точно носила. Она вот в точности в моем стиле. Практичные джинсы, полосатые футболки и кроссовки с прилипшей к левой подошве жвачкой. Тут много одежды. В этой комнате, кажется, хранится весь гардероб пятилетней меня.

В интервью из «60 минут» — том же самом, где я маленькая, застенчивая и с ужасной челкой — мои родители утверждали, что мы сбежали из Бейнберри Холл только с той одеждой, которая была на нас. Я смотрела это столько раз, что эти фразы навсегда остались в моей памяти.

— Это правда, что вы никогда не возвращались в этот дом? — спросил интервьюер.

— Никогда, — подтвердил папа.

— Вообще, — добавила моя мама для пущей убедительности.

— Но как же ваши вещи? — продолжил интервьюер. — Ваша одежда? И все остальное?

— Все осталось там, — ответил папа.

Как и большинству вещей, которые относятся к Книге, я этому не поверила. Мы же не могли оставить там все.


И все же, глядя в шкаф, набитый моей старой одеждой, я начинаю думать, что, возможно, мои родители говорили правду. Это подозрение усиливается, когда я перехожу из спальни в соседнюю игровую комнату. На полу разбросаны игрушки. Деревянные кубики. Детальки от лего. Голая Барби лежит лицом вниз на ковре, как жертва убийства. Выглядит так, будто маленькая девочка внезапно покинула комнату в середине игры и никогда не возвращалась.

Я пытаюсь понять, почему мои родители так поступили. Зачем лишать их единственного ребенка одежды? Игрушек? Наверняка я любила что-то из этого. Любимая рубашка. Любимая мягкая зверушка. Книга, которую я заставляла своих родителей читать мне снова и снова. Зачем отнимать это у меня без всякой на то причины?

Лучший ответ, который я могу придумать, что все это было для правдоподобия. Что никто не поверил бы моим родителям, если бы они вернулись, чтобы взять, например, эту Барби или те кроссовки с жвачкой. Что для того, чтобы эта долгая афера, о которой говорила шеф Олкотт, сработала, им нужно было добровольно отказаться от всего.

Наверное, мои родители посчитали, что жертва того стоила. Позже они сполна все компенсировали, щедро одаривая меня всем на свете, когда Книга возымела успех. Особенно любил меня баловать папа. Я была первой девочкой в школе, у которой был DVD-плеер. И телевизор с плоским экраном. И айфон. Когда мне исполнилось шестнадцать, он подарил мне новую машину. Когда мне исполнилось семнадцать, он подарил мне вторую. В то время я списывала подарки на чувство вины после развода. Теперь я думаю, что это была форма искупления за то, что он заставил меня жить с Книгой.

Назовите меня неблагодарной, но я бы предпочла правду.

Я выхожу из игровой комнаты и иду по коридору, заглядывая в другие комнаты на втором этаже. Большинство из них были гостевыми еще с тех времен Бейнберри Холл, когда он был гостиницей. Они маленькие и по большей части пустые. В одной из них стоит двуспальная кровать без простыней и скошенный ночной столик, на котором стояла лампа без абажура, облокачиваясь, как пьяный человек на столб — видимо, все это тоже осталось с тех времен. В соседней комнате лежат старая швейная машинка и катушки с нитками, сложенные аккуратными пирамидками. На полу стоит картонная коробка с журналами «Лайф» пятидесятых годов.

Поскольку большая часть этих вещей продавалась вместе с домом, вполне логично, что мои родители все оставили здесь. Ничего из этого не имеет реальной ценности, и вряд ли кто-то успел эмоционально привязаться к сломанному ночному столику или швейной машинке «Зингер» середины века.

А вот старая родительская спальня в конце коридора — совсем другая история. Хотя я и полагаю, что именно здесь спал папа во время ежегодных визитов, комната выглядит так, будто ее не трогали двадцать пять лет. Как и моя игровая комната, она застыла во времени. Мамины украшения тех времен — более скромные, чем те, что она носит сейчас — разбросаны на комоде. Рядом лежит полосатый галстук, свернутый, как змея. В углу, словно лужица, валяется платье. Из-под ткани выглядывает каблук черной туфли-лодочки.

Комната, по сути, заполнена одеждой. Шкаф, у которого есть «его» и «ее» стороны, набит битком. Каждый выдвижной ящик скрывает в себе носки, нижнее белье и вещи, которые мои родители хотели бы от меня скрыть. Упаковка презервативов. Крошечный пакетик марихуаны, спрятанный в старой жестянке из-под пластырей.

В шкафу висит еще больше одежды моей матери, в том числе сарафан в цветочек, который я запомнила только потому, что она была именно в нем на фотографии в рамке, которую папа хранил в своей квартире. Рядом с папой и с ребенком на руках, на той фотографии она выглядит счастливой.

Раздумывая сейчас над той фотографией, я гадаю, как этот снимок в итоге оказался у папы дома. Украшал ли он однажды Бейнберри Холл? И если да, то папа взял его с собой, когда мы уезжали? Или забрал его много лет спустя во время одного из своих многочисленных тайных визитов?

И тогда возникает самый главный вопрос: Зачем забирать только эту фотографию?

Потому что все остальное осталось. Папины костюмы, джинсы и нижнее белье. Часы, которые до сих пор стоят на ночном столике. Мамино свадебное платье, которое я нахожу в задней части шкафа, застегнутое на молнию в пластиковом чехле для одежды.

Все это осталось здесь. Папа не лгал. Это заставляет меня задуматься о том, какие еще аспекты Книги были правдой.

Все.

Эта мысль пронзает мой мозг, непрошеная и нежеланная. Я закрываю глаза, качаю головой и прогоняю ее прочь. То, что мы оставили все здесь, еще не значит, что в этом месте водятся привидения. Все это означает, что папа был готов пожертвовать всем — своим домом, своим имуществом, своей семьей — ради Книги.

Вернувшись в свою комнату, я распаковываю сумки и вешаю свой взрослый гардероб рядом с детским. Я снимаю джинсы и рабочую рубашку, заменяя их фланелевыми шортами и выцветшей футболкой с «Охотниками за привидениями», которую стырила у старого друга из колледжа. Вся эта ирония была слишком смешной, чтобы удержаться.

Затем я забираюсь в кровать, которая была великовата для пятилетней меня и слишком мала для меня нынешней. Мои ноги свешиваются через край, и стоит мне чуть-чуть повернуться, как я, вероятно, кувыркнусь на пол. Но на пока что сойдет и так.

Вместо того чтобы спать, следующий час я лежу в темноте и делаю то, что и в любом другом доме, над которым работаю.

Я слушаю.

И, судя по всему, Бейнберри Холл есть что сказать. От жужжания вентилятора на потолке до скрипа матраса подо мной — дом полон шума. Снаружи порыв теплого летнего воздуха заставляет угол крыши стонать. Этот звук сливается с хором сверчков, лягушек и ночных птиц, обитающих в лесу, который окружает дом.

Я уже почти засыпаю, убаюканная звуками дикой природы, когда меня будит другой звук снаружи.

Сучок.

Сломанный пополам с сильным треском.

Этот внезапный звук заглушает остальной лес. В этой новой тишине я чувствую какое-то присутствие на заднем дворе.

Снаружи что-то есть.

Я соскальзываю с кровати и подхожу к окну, из которого под острым углом открывается вид на ночной двор внизу подо мной. Я осматриваю окрестности дома, но вижу только залитую лунным светом траву и верхние ветви дуба. Я перевожу взгляд на окраину двора, где лес сменяет лужайку, ожидая увидеть оленя, осторожно ступающего в траву.

Вместо этого я вижу, что кто-то стоит прямо за линией деревьев.

Я не могу разобрать деталей. Здесь слишком темно, и кто бы это ни был, он стоит в тени. На самом деле, если бы он стоял на несколько метров глубже в лесу, я бы вообще не знала, что он здесь.

Но я знаю. Я его вижу. Или ее.

Стоящего неподвижно, как статуя.

Ничего не делающего, только смотрящего на дом.

Так далеко.

Я вспоминаю, что сказала шеф Олкотт о людях, которые пытаются забраться в дом. Упыри, как она называла их. И некоторым это удавалось.

Ну уж нет, не в мою смену.

Отвернувшись от окна, я выбегаю из комнаты, спускаюсь по лестнице и бегу к входной двери. Оказавшись снаружи, я бегу вокруг дома, мокрая трава скользит под моими босыми ногами. И вот я уже на заднем дворе, направляюсь прямо к тому месту, где стояла фигура.

Сейчас тут пусто. Как и по всей линии деревьев.