Дом алфавита

После вопроса наступила тишина — Герхарт Пойкерт вяло перевел взгляд на Крёнера. Крёнер не мог понять, узнаёт он его или взгляд был случайным.

— Он себя называет Брайан Андервуд Скотт. — Штих сухо хохотнул, а затем откашлялся. — Разве не странно? Он приходил в больницу Святой Урсулы. С нашей дорогой фрау Реман по-английски говорил. Удивительно, а? Странно, как по-твоему?

Крёнер подошел к Пойкерту и наклонился, чтобы рассмотреть его лицо поближе. Как обычно, никакой реакции. Придется им самим принимать меры.

— Я найду Петру, — сказал он, выпрямляясь.

Старик, потягивая спину, не сводил глаз с Пойкерта. Подняв взгляд, он сверкнул глазами.

— Да. А когда найдешь, сделай все, чтобы вытянуть из нее правду, — ладно, Вильфрид? Если возникнет ощущение, что она нас обманывает, убей ее, понял? — сказал он и, вытянув руку, весело обнял Пойкерта.

— А как же то письмо, которым она нас шантажировала?

— У нас нет выхода, Вильфрид. Если ничего не делать, у нас точно будут проблемы! А если ты возьмешь себя в руки и сделаешь то, что должен, — кто знает, что случится потом?

Штих смерил его презрительным взглядом:

— Уже почти тридцать лет прошло, Вильфрид! Кто эту бумажку всерьез воспримет? И кто сказал, что она правда существует? Мы вообще можем Вагнер верить? Иди и делай, как я сказал. Тебе ясно?

— Не обязательно мне приказывать, Штих! Я и сам думать могу!

Но на самом деле это неправда. Думать Крёнер больше не мог. Независимо от того, чем закончится его встреча с Петрой, ситуация теперь другая. Другая и нестабильная. Что совершенно не вязалось с покоем, необходимым для повседневной жизни. Выходя из гостиной, он обернулся и посмотрел на Герхарта Пойкерта. Когда Штих по-дружески его обнял, его сжатые губы задрожали. Глаза не выражали никаких эмоций. В глубоком взгляде читалась усталость после завершающегося дня.

Надевая шляпу, Крёнер почувствовал, как в комнате встрепенулся Штих. Он обернулся к дверному проему как раз вовремя, чтобы увидеть, как Штих ударил обессилевшую жертву в висок. Лежа на полу, растерянный Пойкерт закрывал лицо руками.

— Зачем ты нужен Арно фон дер Лейену, придурок? Может, ты такой важный? — орал он, нанося удары носком ботинка так, что хрустели слабые колени.

Старик охнул и наградил ледяным взглядом скрючившееся у его ног тело:

— Зачем ты нужен этому козлу?

Не обращая внимания на колени, он снова ударил. На мгновение Крёнер сумел разглядеть выражение лица Герхарта Пойкерта. Оно казалось скорее удивленным, чем умоляющим.

— Да что в тебе такое, что этот подлец почти тридцать лет провел за границей и тебя не забыл? Мне бы очень хотелось это узнать! Что скажешь, Герхарт? Расскажешь нам с Андреа?

Он снова пнул его, не дожидаясь ответа.

— Расскажешь нам, что, черт побери, так называемый Брайан Андервуд Скотт от тебя хочет?

Лежащее у его ног тело зарыдало. Такое и раньше было. Нечленораздельные звуки взбесят Штиха, и он снова начнет бить, причем даже сильнее, чем раньше, — Крёнер это знал, хоть и никогда не видел своими глазами.

Войдя в гостиную, Крёнер взял Штиха за плечо. Судя по его взгляду, необходимости в этом не было. Штих и сам знал, что пора заканчивать. Времени мало. Ему надо угомониться.

Андреа Штих спокойно прошла мимо Крёнера на кухню и налила в маленькую замызганную рюмку прозрачного, духовитого шнапса. Выпив его одним глотком, ее муж спокойно сел за письменный стол. Через несколько секунд он положил руки под подбородок и стал думать.

Пока Андреа ходила гасить свет в столовой, избитый поднялся с пола и пошел за ней. Не издав ни звука, он сел на свое место при тусклом свете. Перед ним стояла тарелочка — на ней лежали четыре печенья с маслом. Все знали, что он их любит.

К печенью он не притронулся. Он стал качаться взад-вперед на стуле, уперевшись руками в край стола. Сначала еле-еле. Потом все сильнее и сильнее.

Поправив шляпу, Крёнер молча вышел из гостиной.





Глава 44




Раскачиваться вперед-назад Герхарт стал от боли. И дыхание у него участилось из-за мучительного чувства, вызванного отсутствием Петры.

Его броню пробили резкие слова.

Чуть выпрямившись, он начал считать гипсовые розетки, украшавшие оштукатуренный потолок.

Пересчитав их несколько раз, он перестал раскачиваться.

А потом вернулись слова. Попереминавшись с ноги на ногу под столом, он вновь начал считать. На этот раз слова не исчезли. Схватившись за мочку уха, он пораскачивался еще чуть-чуть и замер.

Герхарт осматривал комнату. Она давно окутала его. Заключила в крепкие и искренние объятия, лишив свободы. Когда он считал гипсовые розетки, ел печенье и переминался с ноги на ногу, рядом с ним почти всегда находился старик. Сюда Петра никогда не заходила.

Он снова пересчитал розетки, переминаясь с ноги на ногу. Потом взял печенье и откусил кусочек.


Старик его избил.

Медленно прорастали слова, так разгорячившие старика. Герхарт считал все быстрее и быстрее. Когда комната, набирая скорость, пронеслась мимо, розетка за розеткой, он прекратил жевать.

В мгновение ока он перестал сопротивляться навалившимся мыслям.

Промелькнул кусочек нереального мира. Герхарт прекрасно понимал имя Арно фон дер Лейена. Подобные имена, да еще такие длинные, встречаются нечасто. И имя хорошее. Раньше он бесконечно его повторял, пока не начинала гудеть и кружиться голова. В конце концов он перестал за него цепляться.

И вот оно опять нарушило его покой.

Когда мысли выстраивались в чересчур длинные цепочки, ему становилось нехорошо. Внутри начинался разлад. Слова и чувства вдруг сливались воедино, вызывая новые мысли. Непрошеное вторжение.

Поэтому лучше мыслям жить своей жизнью, без внешнего вмешательства.

А сейчас ему помешали.

В хаосе возник новый пугающий элемент.

У имени Арно фон дер Лейен не было лица. Оно стерлось и пропало много лет тому назад. От имени веяло теплом, а вот от его владельца — холодом. Подобных ощущений не возникало больше ни от чего.

Хотя каждый из троих мужчин, порой навещавших его, был способен его растормошить, из-за них он не нервничал, голова не кружилась. То, что делали эти трое, исчезало в тот самый момент, когда они уходили.

Но с именем было по-другому.

Он опять начал считать. Топот ног под столом опережал подсчеты, но вновь всплывшее имя разрушило извечную тишину. В конце концов поднявшаяся буря разыгралась в полную силу.

Так он просидел долго.

Когда Андреа вошла и насмешливо глянула на тарелку, в его голове крутилось еще одно имя. Оно как будто никуда не исчезало. Его отзвук жил своей жизнью. Далекой и недостижимой. Имя Брайан Андервуд Скотт словно прорезало сознание кинжалом — закровоточили эмоции и воспоминания, оставив его обессилевшим, сбитым с толку, испуганным.

И что хуже всего, рябой ушел, чтобы сделать больно Петре.

Как человек, чувствующий себя потерянным без амулета, Герхарту уже не казалось, что он в безопасности. Это чувство пропало навсегда. Теперь, когда он прислушался к этим словам, разбушевались эмоции.

Попытавшись снова пересчитать гипсовые розетки, он ощутил, как в глубине души вскипает ненависть. Хаотично возвращались мысли.

Он был Герхартом Пойкертом, сколько себя помнил. Хоть его еще называли Эрихом Блуменфельдом, все же он был Герхартом Пойкертом. Имена друг другу не мешали. Но в нем было нечто еще. Он был другим человеком. Не просто человеком с двумя или тремя именами, а человеком, жившим параллельно его нынешней жизни. И этот человек несчастен. Он всегда страдал.

Поэтому хорошо, что его так долго не было.

Посмотрев на печенье, Герхарт рассеянно дотронулся до одного — от масла заблестели кончики пальцев.

Сидевший у него внутри несчастливый человек вот-вот возьмет верх благодаря своим скрытым знаниям и сдерживаемой ярости. Молодой человек и его несбывшиеся надежды. Переполненный любовью, не получавшей поддержки. Этого человека взволновало упоминание имени Брайана Андервуда Скотта, но в гостиной сидел Герхарт Пойкерт.

Год за годом он жил своими мелкими занятиями и регулярно принимал гостей. Сначала ему было страшно, посетителей он разглядывал внимательно и испуганно. Его постоянно преследовал страх, что его убьют, — пропали силы, сон и желание жить. Когда этот этап остался позади, он на несколько лет погрузился в заманчивое вялое бездействие. В этот момент он начал считать и устраивать тренировки — так мерно текли дни. И в повседневности он забыл, зачем он здесь, где он находится и почему никогда ничего не говорит. Он просто-напросто ничего не говорил. Он ел, спал, слушал радио — и детские передачи, и радиоспектакли, — смотрел телевизор, когда он появился, порой улыбался и спокойно сидел, в то время как остальные мастерили поделки из ротанга или переплетали книги заведующей. Он мог много часов подряд просидеть сложа руки — с чистым разумом и душой. Он стал Герхартом Пойкертом, а порой — Эрихом Блуменфельдом.

В первые годы пребывания во фрайбургской больнице он жил и дышал ради мелких фрагментов истории, фильма, спектакля или книги. Но всякий раз, когда истории набирали обороты, они стопорились. Он терял связующую нить и не мог двинуться дальше. Все больше деталей сбивали его с толку и уплывали в туман. Сливались герои и люди, имена исчезали и заменялись другими, события теряли смысл. А потом он все это забросил. Над незаконченными и исковерканными историями все эти годы висел лишь один-единственный вопрос, нелепо вновь и вновь приходящий ему на ум и мучивший: как же звали вторую жену Дэвида Копперфилда?

Однажды и этот вопрос канул в прошлое, в туманную дымку бессмысленности и забвения.

Наконец, в истертой личности теплилась лишь одна искра настоящей жизни. Ощущение уверенности и счастья в их гармоничном единстве. Разжечь эту искру могла лишь Петра, всегда находившаяся рядом, — милая девушка, которая незаметно повзрослела и всегда нежно и мягко гладила его по щеке. Только она и оставалась от его мечтаний и радости.

Хрупкая женщина всегда говорила так, словно он был частью ее жизни. Она рассказывала о своей жизни, о своих радостях и печалях. Происходило много всего, чего он не понимал. Она говорила о странах, про которые он никогда не слышал, и людях — актерах, президентах и художниках, — о чьем существовании он и не подозревал.

Она редко оставляла его одного и уезжала в другие страны — домой она возвращалась с удивительными впечатлениями, напоминавшими сказку. Чудесную и приятную. Но она возвращалась — все остальное не имело значения. Скромная и внимательная, жизнерадостная.

И нежно гладила его по щеке.

Он привык к навещавшим его мужчинам. За долгие годы смягчилась их жесткость. Оставшись с ним наедине, они больше не хватали его грубо за руки и не шептали на ухо предостережений. Они стали лишь частью повседневной жизни. И они были очень разными.

Рябой стал ему другом. Не потому, что всегда вел себя дружелюбно, когда приходил в гости. И даже не потому, что всегда угощал его чем-нибудь вкусным, когда он бывал в его красивом доме. А прежде всего потому, что старик и широколицый никогда его не били, если рябой был рядом.

До сегодняшнего дня.

Ланкау был хуже их всех. Старик мог мучить его целый день, но искупал это другими качествами. А еще у него есть Андреа.

Решения принимал старик, а вот исполнял их Ланкау. В первые годы выглядел он мерзко: порой пустая глазница зияла в минуты ярости, когда он его наказывал. Какими бы ни были причины побоев, результат один: Герхарт Пойкерт перестал реагировать на все, что они с ним делали. И в целом с годами все это прекращалось. Удары стали мягче.

До этого момента.

Герхарт снова пересчитал гипсовые розетки, пытаясь отгородиться от слов. В соседней комнате старик уже давно не шевелился. Время от времени слышалось тяжелое, мерное дыхание, как будто он спал.

Постепенно эти трое редко стали бывать у Герхарта все вместе. Иногда они пели песни, хлопали его по спине, предлагали сигару или шнапс, который Ланкау разливал из своей трости или маленькой фляжки, всегда булькавшей в кармане его охотничьей куртки. В таких случаях они порой выводили его на прогулку по улицам или везли в гости к Крёнеру, или к старику, или даже в загородный дом Ланкау. Трое мужчин весело обсуждали дела. Постоянно сталкиваясь с неизвестным, Герхарт начинал считать и скучать по больнице. Как правило, в конце концов он тянулся к машине. Дружески поддерживая Герхарта под руки, его утихомиривали одной-двумя таблетками.