Долина
Часть 20 из 21 Информация о книге
Для доступа к библиотеке пройдите авторизацию
– Не знаю.
– А взрыв?
– Очевидно, кого-то хотели поймать в западню, сделать так, чтобы этот кто-то, а может, и эти кто-то не смогли покинуть долину.
– Ты хочешь сказать, что некто в долине смог узнать, за что убили Хозье, и мог увидеть, кто его убил, а потому очень испугался.
– А что, ведь похоже на то?..
Ирен кивнула:
– Да.
– Или же…
– Или что?
– Или же этот некто сначала заманил его сюда, чтобы потом поймать в западню…
Циглер вдруг насторожилась.
– А каким образом он его заманил в долину?
Сервас задумался. Кажется, он угадал схему, нащупал план. Все было еще зыбко, нечетко, неощутимо, но контуры уже начали медленно проступать у него в голове, как сквозь туман.
– Кто сегодня приехал в долину и оказался в западне вместе с нами? Кто появился здесь перед самым взрывом? – сказал он.
И увидел, как в глазах Циглер зажегся огонек.
– Родители.
– Ты отдаешь себе отчет, что это означает? – сказала Ирен скептически. – Он что, убил Тимотэ Хозье только для того, чтобы заманить в долину родителей?
– Необязательно. Он мог держать под наблюдением и сына, и родителей.
– Значит, надо искать между ними иные связи, кроме родственных?
– Прежде всего надо искать связь, которая существует между Тимотэ Хозье и Камелем Эсани, и связь между родителями Хозье и Эсани.
– Связь первых двоих просто бросается в глаза.
– Наркотики… Но ты не хуже меня знаешь, что всегда надо идти дальше внешних видимостей. Эти видимости порой могут скрывать более глубокие истины.
С минуту они молча сидели над опустевшими тарелками.
– Ну, что, будем заказывать десерт? – сказал он. – Или кофе?
– Нет, сегодня ночью я хочу выспаться.
Сервас подумал об аббатстве, о жесткой постели и холодных простынях, которые дожидались его, и о пении монахов в 4 утра, и у него свело желудок. Он посмотрел на Циглер.
– Ты не особенно была разговорчива в машине, когда я тебя спросил, как дела.
Она подняла глаза.
– Может быть, потому, что дела совсем не очень…
– Не хочешь рассказать мне, в чем дело?
Она помедлила.
– Все очень сложно.
– Я понимаю. Ты вовсе не обязана…
– Дело в Жужке, – перебила она.
Он ждал продолжения.
– Она больна, – сказала Ирен, словно с трудом подбирая слова. – Болезнь серьезная… Это называется амиотрофический латеральный склероз. Название такое же жестокое, как и симптомы.
«Есть и еще одно название, – подумал он. – Болезнь Шарко». И по спине пробежала дрожь.
– Поначалу это казалось ерундой… Небольшое неудобство: слабость в правой руке и короткие судороги, которые быстро проходили… Это списали на проблемы с нервным каналом запястья или на нехватку магния. Ей становилось то лучше, то хуже…
Ирен глубоко вздохнула.
– А потом стала слабеть и левая рука… За ней другие мышцы. Однажды утром она проснулась и почувствовала, что ей трудно глотать. Ей становилось все хуже: прогрессивный паралич языка, проблемы с речью, с дыханием и координацией при ходьбе… Ей стало все труднее и труднее удерживать в руках предметы…
Она, не отрываясь, смотрела в свою тарелку, потом подняла глаза. Сервас увидел, как они затуманились и какая нестерпимая мука в них светилась.
– Конечно, на этой стадии мы поняли, что будет дальше… Эта проклятая мерзкая болячка в пятидесяти процентах случаев приводит к смерти через три года. Причин не знает никто. И понимаешь, от этой мерзости даже лечения не существует. Это в двадцать первом веке! Мы наблюдаем за далекими галактиками, тратим сотни миллиардов долларов на киноиндустрию, на спорт, а от какой-то гребаной болячки до сих пор нет лечения? Ну какой идиот сказал, что в природе все прекрасно устроено?
Ирен говорила с горечью и злобой. И Сервас поневоле подумал о Гюставе и обо всех детях, которых лечила Леа в детском центре больницы Пюрпан.
– Теперь Жужка уже не может ходить, не может самостоятельно есть, – продолжала Ирен. – Она передвигается в кресле на колесиках, почти не разговаривает, слабеет и худеет на глазах. С ней постоянно находится сиделка… Думаю, теперь ты легко поймешь, до какой степени мне некстати оказаться сейчас запертой в этой долине.
Он вдруг вспомнил одну дурацкую фразу, которую выудил из интернета: «Смерть – это болезнь, полученная при рождении». И подростка, пойманного на карманной краже, которого он допрашивал. На мальчишке была футболка с надписью: «Если жизнь такая сука, буду сукой похуже ее».
– Ну почему, почему все так устроено? Почему жизни обязательно надо украсть то, что у нас есть? Почему после великой радости всегда приходят великое горе и великая мука?
– Не знаю. Но был бы счастлив, если бы смог тебе ответить.
У него сжалось горло, и слова выговаривались с трудом. В глазах у Ирен блеснули слезы.
– Прости, – сказала она. – Сама не знаю, что на меня нашло.
– А как долго будут чинить дорогу?
В голосе Леа сквозило напряжение.
– Трудно сказать… несколько дней… может, и больше.
– А где же ты будешь ночевать?
Он окинул взглядом свою келью.
– В аббатстве. Тебе нечего бояться: на километры вокруг нет ни одной юбки.
– Не смешно, Мартен.
– Ну, извини…
Молчание в трубке слишком затянулось.
– Ты думаешь… ты думаешь, она жива?
Он сглотнул.
– Не знаю. Но очень этого хочу.
– Кошмар какой… – выдохнула она.
– …
– Мартен?
– Да?
– Я хочу, чтобы ты знал: я всем сердцем с тобой, и я действительно надеюсь, что ты ее найдешь и что с ней ничего не случилось. Я понимаю, насколько это важно для тебя… И мне страшно от одной мысли о том, что тебе приходится выносить.
Он вспомнил, как увидел Леа в первый раз в детском центре больницы. Его тогда поразила ее необыкновенная способность понимать и сочувствовать. У Леа был талант действительно ставить себя на место другого.
– Спасибо, – сказал он. – Но я должен отсоединиться: пришли новости о Гюставе.
– Да, конечно. Люблю тебя.
– И я тебя люблю.
– Я понял, что произошло, – сказал Эперандье, когда Мартен ответил на вызов. – Ты застрял в этой чертовой долине…
– Как там Гюстав?
– А взрыв?
– Очевидно, кого-то хотели поймать в западню, сделать так, чтобы этот кто-то, а может, и эти кто-то не смогли покинуть долину.
– Ты хочешь сказать, что некто в долине смог узнать, за что убили Хозье, и мог увидеть, кто его убил, а потому очень испугался.
– А что, ведь похоже на то?..
Ирен кивнула:
– Да.
– Или же…
– Или что?
– Или же этот некто сначала заманил его сюда, чтобы потом поймать в западню…
Циглер вдруг насторожилась.
– А каким образом он его заманил в долину?
Сервас задумался. Кажется, он угадал схему, нащупал план. Все было еще зыбко, нечетко, неощутимо, но контуры уже начали медленно проступать у него в голове, как сквозь туман.
– Кто сегодня приехал в долину и оказался в западне вместе с нами? Кто появился здесь перед самым взрывом? – сказал он.
И увидел, как в глазах Циглер зажегся огонек.
– Родители.
– Ты отдаешь себе отчет, что это означает? – сказала Ирен скептически. – Он что, убил Тимотэ Хозье только для того, чтобы заманить в долину родителей?
– Необязательно. Он мог держать под наблюдением и сына, и родителей.
– Значит, надо искать между ними иные связи, кроме родственных?
– Прежде всего надо искать связь, которая существует между Тимотэ Хозье и Камелем Эсани, и связь между родителями Хозье и Эсани.
– Связь первых двоих просто бросается в глаза.
– Наркотики… Но ты не хуже меня знаешь, что всегда надо идти дальше внешних видимостей. Эти видимости порой могут скрывать более глубокие истины.
С минуту они молча сидели над опустевшими тарелками.
– Ну, что, будем заказывать десерт? – сказал он. – Или кофе?
– Нет, сегодня ночью я хочу выспаться.
Сервас подумал об аббатстве, о жесткой постели и холодных простынях, которые дожидались его, и о пении монахов в 4 утра, и у него свело желудок. Он посмотрел на Циглер.
– Ты не особенно была разговорчива в машине, когда я тебя спросил, как дела.
Она подняла глаза.
– Может быть, потому, что дела совсем не очень…
– Не хочешь рассказать мне, в чем дело?
Она помедлила.
– Все очень сложно.
– Я понимаю. Ты вовсе не обязана…
– Дело в Жужке, – перебила она.
Он ждал продолжения.
– Она больна, – сказала Ирен, словно с трудом подбирая слова. – Болезнь серьезная… Это называется амиотрофический латеральный склероз. Название такое же жестокое, как и симптомы.
«Есть и еще одно название, – подумал он. – Болезнь Шарко». И по спине пробежала дрожь.
– Поначалу это казалось ерундой… Небольшое неудобство: слабость в правой руке и короткие судороги, которые быстро проходили… Это списали на проблемы с нервным каналом запястья или на нехватку магния. Ей становилось то лучше, то хуже…
Ирен глубоко вздохнула.
– А потом стала слабеть и левая рука… За ней другие мышцы. Однажды утром она проснулась и почувствовала, что ей трудно глотать. Ей становилось все хуже: прогрессивный паралич языка, проблемы с речью, с дыханием и координацией при ходьбе… Ей стало все труднее и труднее удерживать в руках предметы…
Она, не отрываясь, смотрела в свою тарелку, потом подняла глаза. Сервас увидел, как они затуманились и какая нестерпимая мука в них светилась.
– Конечно, на этой стадии мы поняли, что будет дальше… Эта проклятая мерзкая болячка в пятидесяти процентах случаев приводит к смерти через три года. Причин не знает никто. И понимаешь, от этой мерзости даже лечения не существует. Это в двадцать первом веке! Мы наблюдаем за далекими галактиками, тратим сотни миллиардов долларов на киноиндустрию, на спорт, а от какой-то гребаной болячки до сих пор нет лечения? Ну какой идиот сказал, что в природе все прекрасно устроено?
Ирен говорила с горечью и злобой. И Сервас поневоле подумал о Гюставе и обо всех детях, которых лечила Леа в детском центре больницы Пюрпан.
– Теперь Жужка уже не может ходить, не может самостоятельно есть, – продолжала Ирен. – Она передвигается в кресле на колесиках, почти не разговаривает, слабеет и худеет на глазах. С ней постоянно находится сиделка… Думаю, теперь ты легко поймешь, до какой степени мне некстати оказаться сейчас запертой в этой долине.
Он вдруг вспомнил одну дурацкую фразу, которую выудил из интернета: «Смерть – это болезнь, полученная при рождении». И подростка, пойманного на карманной краже, которого он допрашивал. На мальчишке была футболка с надписью: «Если жизнь такая сука, буду сукой похуже ее».
– Ну почему, почему все так устроено? Почему жизни обязательно надо украсть то, что у нас есть? Почему после великой радости всегда приходят великое горе и великая мука?
– Не знаю. Но был бы счастлив, если бы смог тебе ответить.
У него сжалось горло, и слова выговаривались с трудом. В глазах у Ирен блеснули слезы.
– Прости, – сказала она. – Сама не знаю, что на меня нашло.
– А как долго будут чинить дорогу?
В голосе Леа сквозило напряжение.
– Трудно сказать… несколько дней… может, и больше.
– А где же ты будешь ночевать?
Он окинул взглядом свою келью.
– В аббатстве. Тебе нечего бояться: на километры вокруг нет ни одной юбки.
– Не смешно, Мартен.
– Ну, извини…
Молчание в трубке слишком затянулось.
– Ты думаешь… ты думаешь, она жива?
Он сглотнул.
– Не знаю. Но очень этого хочу.
– Кошмар какой… – выдохнула она.
– …
– Мартен?
– Да?
– Я хочу, чтобы ты знал: я всем сердцем с тобой, и я действительно надеюсь, что ты ее найдешь и что с ней ничего не случилось. Я понимаю, насколько это важно для тебя… И мне страшно от одной мысли о том, что тебе приходится выносить.
Он вспомнил, как увидел Леа в первый раз в детском центре больницы. Его тогда поразила ее необыкновенная способность понимать и сочувствовать. У Леа был талант действительно ставить себя на место другого.
– Спасибо, – сказал он. – Но я должен отсоединиться: пришли новости о Гюставе.
– Да, конечно. Люблю тебя.
– И я тебя люблю.
– Я понял, что произошло, – сказал Эперандье, когда Мартен ответил на вызов. – Ты застрял в этой чертовой долине…
– Как там Гюстав?