Длань Господня
Часть 36 из 75 Информация о книге
Для доступа к библиотеке пройдите авторизацию
Ему было сейчас совсем не до веселья, он желал знать как можно быстрее, что затевает жена и ее любовник, но обижать Бригитт ему не хотелось, он ответил:
— Я сам хочу достать письмо, только вот уснула ли госпожа Эшбахт?
— Она еще при мне начала зевать, — радостно сообщила Бригитт, вставая из-за стола, схватила его за руку и потащила наверх в свои покои.
Он завалился на ее кровать, а она стала перед ним, задрала подол, и достала переписанное письмо. И он видел ее чулки, подвязки и ляжки, но сейчас, к ее разочарованию, его интересовало только письмо, Бригитт опустила подол платья, вздохнула и села рядом.
Волков развернул бумагу.
Горлица моя сизокрылая, день за днем проходит жизнь моя в тоске, пусты все дни, ибо вас я не вижу. Не вижу глаз ваших сияющих, уст ваших алых.
Кавалер хмыкнул, где этот мерзавец увидал сияющие глаза и алые уста на его жене? Она вечно недовольна, глаза злы, губы блеклые, вечно искривлены в пренебрежении. Он продолжил читать.
Страдаю я в ожидании видеть вас и прикасаться к вам. Целовать руки ваши и лицо ваше. Все надеюсь я, что одиночество мое может закончиться.
— Одиночество его может закончиться, — мрачно ухмылялся Волков.
— Да не одинок он, врет он ей, — сказала Бригитт, говорила это она с заметной радостью, — мне верные люди во дворце сказали, что одна знатная госпожа к нему благосклонна, когда бывает при дворе у графа, а когда ее нет, так он ко вдове мельника ходит, там и ночует иной раз по три ночи к ряду. А ей врет, голову морочит, уж в этом он мастак.
Волкова это не удивило, он посмотрел на Бригитт, та сидела рядом, прижимаясь к нему плечом. Он погладил ее по щеке и продолжил читать:
Одиночество мое может закончиться лишь по одному слову вашему. Для того решено все уже, верные люди уже назвали мне хитрую старуху, что сильна в тайных знаниях. Нужно мне лишь ваше согласие и то, что бы особа одна, вам известная, согласна на дело была…
— Уж не вы ли та особа, что тут вспоминается? — сказал Волков, снова глядя на Бригитт.
— И я так подумала, сама-то Элеонора в деле таком мараться не пожелает или побоится, вот они на меня и думают, — улыбалась не без гордости госпожа Ланге. — Думают меня уговорить на такое, даже интересно, что они мне за это предложат? Предлагать-то им нечего, если только обещать на будущее будут.
Волков кивнул, соглашаясь со всем, что она говорит. Бригитт действительно была умна. И он продолжил чтение:
… и если она согласна будет, то я начну искать деньги, чтобы заплатить старухе.
Кавалер опять с презрением хмыкнул. Что это за ничтожество — собиралось его изжить со света. Что за низкий и жалкий человек, у которого даже нет трех или, может, пяти талеров, чтобы отравить мужа своей возлюбленной. Волкову все это было очень неприятно.
Неприятно, что жена ему не верна, он бы понял Элеонору, будь ее избранник иным. Если бы писал он ей: «Я приеду и вызову вашего мужа на поединок». Или даже: «Я приеду и зарежу его, как только он отвернется». Даже и это он понял бы. «Я пойду займу денег на яд, а вы уговорите компаньонку, чтобы она налила яда в стакан вашего мужа…» — такого он не понимал.
Это было отвратительно, и больше всего ему было омерзительно то, что Элеонора выбрала это ничтожество. Предпочла ему отравителя.
Бригитт словно почувствовала его настроение и положила свою руку на его, стала заглядывать ему в глаза. Волкову совсем не нужно было ни ее участия, ни ее жалости. Ему сейчас нужен был топор в руки и этого ничтожного человека сюда. Ярость и обида клокотали в нем.
Но Бригитт, умная и красивая Бригитт, заслуживала его внимания как никто другой, она заслуживала того, что бы он задавил в себе свою ярость и повернулся к ней. Он кинул письмо на перины, что там еще читать, обнял ее за плечи и поцеловал в висок и в щеку.
И повалил на перины. А она вдруг стала вырваться из его рук:
— Стойте, стойте мой господин, да подождите вы…
— Что? Что не так? — Волков еще больше помрачнел, у него и так было дурное настроение.
— Платье, — сказал госпожа Ланге, вставая с кровати и начиная быстро снимать платье, — испачкаете платье мое или, не дай еще Бог, порвете, вы же яростный как медведь.
Глава 32
Ноябрь зарядил холодными дождями. Дороги размокли, через глину вода не уходила. Лужи стояли повсюду. Как это ни удивительно, но холодные ветра в этих местах дули не с севера, а с юга, с гор.
Кавалер не мог спокойно сидеть дома, дом-то как раз получился теплый, без сквозняков. Но даже в теплом доме попробуй посидеть за одним столом с женою, которая со своим любовником затевают тебя убить. И не просто убить, а отравить. Он не очень хотел ее видеть. И не потому, что не мил ей, сердцу не прикажешь, конечно. А потому, что предпочла ему какого-то мерзавца. Иной раз, забываясь, он так смотрел на жену зло за обедом, что госпоже Ланге приходилось делать ему знаки, чтобы он успокоился и не пугал всех своей злостью, так как все домашние и ближние люди его мрачность замечали.
Бригитт, конечно, в последние дни стала потихоньку брать в руки управлением домом, стала командовать, осмеливалась и ему что-то выговаривать. Она даже стала проявлять характер. Каждый вечер упрямо просила его остаться у нее в покоях спать, а когда он не соглашался, обиженно замолкала. Отчего-то ей все больше хотелось показать всем, что господин к ней благосклонен. Делала многое то, что он скрыть хотел, делала напоказ. Вечером, как-то, оставшись с кавалером за столом одна, стала его волосы трогать и по рассеченной правой брови пальцем водить. Будь то в спальне, пусть бы трогала хоть сколько, но тут, в обеденной зале… При том, что Мария собирала посуду со стола прямо в трех шага от них.
Служанка, скорее всего, все видела, да виду не показала, умная была. А Волков обозлился на Бригитт. Высказал ей за глупость ее и пошел не к ней в спальню, а сразу к жене. Но утром уже опять был ей рад, снова любовался ею украдкой. А она каждый день спрашивала его, решил он, что делать с женой и любовником, или нет. И он не мог никак решиться. Все думал об этом и думал. Как не злился он на жену, ее он виноватой все равно не считал. Что с нее взять, Бог ее такой создал, ничего тут не поделаешь.
А убить шута этого… Как кавалер его вспоминал, так кулаки сжимались. Вот его бы, его он с удовольствием убил бы, но не топором, не мечом, не арбалетным болтом, нет. Стилетом. Чтобы кровь на руку лилась. Вонзал бы свой любимый стилет ему в кишки до самой рукояти раз за разом, а потом радовался бы его крови на своих руках. Но и на это решиться было не просто. Как ни крути, а это придворный графа, человек его дома. И, кажется, даже близкий его человек, настолько близкий, что ужинает с графом ежедневно.
Не осерчает ли граф, если просто его убить? Осерчает, конечно. Еще как раз графа ему во враги не доставало.
Значит, только на поединок шута звать. А поединок — дело серьезное. Только Бог знает, чем может он закончиться. Тем более что Бригитт сама говорила, что шут чертов в залах фехтовальных пропадает часто с другими придворными, а сам Волков сто лет уже не упражнялся. Да, поединок — вещь серьезная. Надо все было обдумать. А Бригитт каждый день спрашивала и спрашивала, словно подгоняла его, словно понукала.
И из всех ее вопросов стало казаться кавалеру, что не столько она не любит фон Шоуберга, сколько не мила ей Элеонора Августа. Что именно графскую дочь Бригитт считает главной виновницей измены, хотя и выглядит ее лучшей подругой, когда та рядом.
В общем, сидеть с двумя этими бабами даже в теплом доме ему не хотелось, он взял с собой Максимилиана и рыцаря фон Клаузевица и поехал по дождю на юг своей земли, к сержанту Жанзуану, забрать у того деньги, что он собирал с проплывающих плотов.
Деньги были, конечно, но было их мало, едва двенадцать монет набралось. А еще на пригорке, за Рыбацкой деревней, Жанзуан и его люди поставил форт. Да нет, не форт, конечно, заставу. И застава была плохонькая, так как дерева вокруг почти не было.
Но стояла она высоко, и окопали ее неплохо, так что с наскока заставу взять было нельзя. Хочешь — не хочешь, а лестницы делай.
А попробуй их сделай, если вокруг одни кусты. В общем, лагерь на удобном этом берегу просто не поставишь, пока заставу не возьмешь, а на заставу время потратишь точно.
Волков подумал. Хоть и жалко ему было, но все деньги, что собрал сержант, он ему вернул:
— Подели с людьми, я пришлю вам провианта и полдюжины арбалетчиков. Следите за тем берегом. Не может быть, что они снова не соберутся.
— Премного благодарны вам, господин. — говорили солдаты, радуясь нежданной прибыли. — Вы не волнуйтесь, господин, мы за ними все время следим, как за этими псами не следить, нам и самим наши жизни дороги.
— Воистину, — сказал Волков, — храни вас Бог.
* * *
Когда промокший и усталый он приехал домой, увидал в Эшбахте, у трактира, толпы народа, на улицах телеги в ряд, а люди были все новые, неместные. Кавалер узнал не без радости, что это вернулся Роха из Ланна, привез пушки, привез новые мушкеты от кузнеца. Немало их привез, двадцать две штуки. Еще он привел много народа с собой, более полусотни, то были бродяги, каких в огромном Ланне множество. Солдат среди них почти не было, за то всех взял за корм, кров и талер в месяц, пока войны нет. Очень дешево. А еще привел капитана Пруффа с его людьми. Тех еще было три десятка.
Сторговался Роха с Пруффом, вроде, и недорого. Тот за последнее время, что Волков его не видел, почти не изменился. Усы его были так же жестки, лицо такое же красное, вот только платье его заметно пообтрепалось, видно, что не жировал капитан артиллерии, поэтому и недорого Роха его сторговал. Волков пригласил капитана и Роху к себе на ужин. Угощал от души, но Пруфф сидел, насупившись. Только с женщинами был приветлив, насколько умел, Элеоноре Августе и Бригитт отвечал, как подобает человеку вежливому. А Рохе и ему не очень. Кавалеру казалось, что он так его и не простил за дележ добычи, что досталась им в Ференбурге. Видно, капитан злопамятный был, пошел снова в наем к Волкову из большой нужды.
Тем не менее, Волков был ему рад, как рад и людям его, и пушкам, и мушкетам.
Как женщины ушли, так за стол были приглашены молодые господа из города и господин Гренер, кавалер фон Клаузевиц, все офицеры, Максимилиан и Увалень. А еще позвали сержантов Хельмута и Вильгельма, они должны были обучать новоприбывших солдат.
Когда все собрались, места за столом едва хватило, садились все по рангу: Брюнхвальд, Рене, Роха, Пруфф и Бертье первые от Волкова сидели, дальше шли все остальные, Хилли и Вилли мостились на углу стола, но все равно были горды, что их звали на совещание.
Мария и дворовые девки-помощницы расставляли стаканы и тарелки, носили еду, пиво, вино. А за ними стояла старшей сама госпожа Бригитт. Красивая, в роскошном новом платье, она не стеснялась указывать прислуге, так и хотела показать всем присутствующим, что это она домом управляет. Она, а не кто-то другой.
А вопросов и дел было много у господ офицеров. Первые — куда прибывших людей деть. В лагере на улице оставить, под дождем да на ветру с гор — так это погубить их немалую часть еще до Рождества. Решили бараки строить. Снова деньги… Кирпич свой есть, так еще же и лес нужен, брус, доска — все привозное. Немалые деньги. Провиант на восемьдесят человек купить. Деньги. Башмаков и одежды доброй у них нет, оборванцы. Деньги. Доспех хоть какой-то, шлемы, стеганки. Большие деньги. Порох нужен, много пороха, чтобы учить стрелять прибывших. Пули для мушкетов, для аркебуз, арбалетные болты, ядра, картечь, картечь мелкая. Посчитали, так пороха одного нужно двенадцать бочонков.
Это только для упражнений, а еще и на войну держать запас надобно. Деньги. Деньги. Деньги. Волков слушал, прикидывал, сколько серебра нужно, так потом плюнул, монахов звал, те примостились на лавке рядом за его спиной, стали считать, записывать все. Как все посчитали, монахи положили перед ним бумагу, кавалер глянул в нее и чуть в глазах у него не потемнело.
Как говорится, вынь да положь четыреста тридцать шесть талеров.
Офицеры еще что-то говорили, а он и не слушал их больше. Смотрел на расчеты. И знал, что серебра у него уже нет, и что ему придется тратить свое золото. А он даже не знал, сколько у него этого золота осталось. На одни бараки нужно было сто восемьдесят талеров, это считал брат Семион, может, и прикрутил лишнего, чтобы украсть, но не слишком много, это точно. Тут не сэкономишь, на башмаках, одежде, стеганках тоже, ну, можно мяса новобранцам не давать, на бобах и просе проживут, так тоже экономия не велика. Порох? Не сэкономишь. Пули, болты, картечь, ядра? Тоже ничего.
А офицеры все еще что-то говорили, делали предложения, обсуждали что-то. А он тер лицо руками. Отрывал руки, открывал глаза и хоть снова закрывай. Тяжко было, тяжко. Только один взгляд он находил сочувственный. Жалели его только одни глаза. Глаза зеленые. Госпожа Ланге стояла у стены, в разговоры мужчин не лезла, только и делала, что на него смотрела. И, кажется, жалела его всей душой.
Пока он с рыжей красавицей в гляделки играл, так офицеры и монахи ему еще десяток талеров насчитали. И приплюсовали их к этой немалой сумме. Нужно было это заканчивать все. Во-первых, устал он, а во-вторых… Очень ему хотелось к госпоже Ланге. Хотелось обнять ее, зарыться в длинные пружины ее медных волос, вдыхать их запах и забыть про всех этих суровых и нудных мужчин. И про их правильные, быть может, придумки.
Он долго сидеть не стал, вскоре закончил ужин, предложив господам разойтись. Но и в эту ночь он не остался у госпожи Ланге спать, а ушел в спальню к жене.
* * *
Как он его увидел, так понял, что произошло, что-то плохое. Волков его сразу признал, это был один из людей сержанта Жанзуана. Был он мокр от дождя, накрыт таким же мокрым плащом, сидел на мокром коне.
— Ну, чего? — спросил у него кавалер, не спускаясь с крыльца.
— Сержант велел вам вот этого доставить, ночью переплыл с того берега, — сказал солдат, кивая себе за спину.
И из-за лошади, торопясь, кланяясь и стягивая с головы шапку, к нему вышел человек, накрытый промокшей рогожей. И его кавалер признал сразу. Это был один из тех двух ловких людей, что Сыч ему представлял, перед тем, как отправить за реку. Имени, убей Бог, он его не помнил, но лысую и ушастую голову помнил отлично.
Как только Волков увидал его, сразу понял, еще больше стал думать о плохом. Он стал думать, что горцы переправляются. То было самое плохое, что только быть могло.
— Ну, они собрались, а вы не узнали? — с угрозой в голосе спросил у лопоухого кавалер.
— Я сам хочу достать письмо, только вот уснула ли госпожа Эшбахт?
— Она еще при мне начала зевать, — радостно сообщила Бригитт, вставая из-за стола, схватила его за руку и потащила наверх в свои покои.
Он завалился на ее кровать, а она стала перед ним, задрала подол, и достала переписанное письмо. И он видел ее чулки, подвязки и ляжки, но сейчас, к ее разочарованию, его интересовало только письмо, Бригитт опустила подол платья, вздохнула и села рядом.
Волков развернул бумагу.
Горлица моя сизокрылая, день за днем проходит жизнь моя в тоске, пусты все дни, ибо вас я не вижу. Не вижу глаз ваших сияющих, уст ваших алых.
Кавалер хмыкнул, где этот мерзавец увидал сияющие глаза и алые уста на его жене? Она вечно недовольна, глаза злы, губы блеклые, вечно искривлены в пренебрежении. Он продолжил читать.
Страдаю я в ожидании видеть вас и прикасаться к вам. Целовать руки ваши и лицо ваше. Все надеюсь я, что одиночество мое может закончиться.
— Одиночество его может закончиться, — мрачно ухмылялся Волков.
— Да не одинок он, врет он ей, — сказала Бригитт, говорила это она с заметной радостью, — мне верные люди во дворце сказали, что одна знатная госпожа к нему благосклонна, когда бывает при дворе у графа, а когда ее нет, так он ко вдове мельника ходит, там и ночует иной раз по три ночи к ряду. А ей врет, голову морочит, уж в этом он мастак.
Волкова это не удивило, он посмотрел на Бригитт, та сидела рядом, прижимаясь к нему плечом. Он погладил ее по щеке и продолжил читать:
Одиночество мое может закончиться лишь по одному слову вашему. Для того решено все уже, верные люди уже назвали мне хитрую старуху, что сильна в тайных знаниях. Нужно мне лишь ваше согласие и то, что бы особа одна, вам известная, согласна на дело была…
— Уж не вы ли та особа, что тут вспоминается? — сказал Волков, снова глядя на Бригитт.
— И я так подумала, сама-то Элеонора в деле таком мараться не пожелает или побоится, вот они на меня и думают, — улыбалась не без гордости госпожа Ланге. — Думают меня уговорить на такое, даже интересно, что они мне за это предложат? Предлагать-то им нечего, если только обещать на будущее будут.
Волков кивнул, соглашаясь со всем, что она говорит. Бригитт действительно была умна. И он продолжил чтение:
… и если она согласна будет, то я начну искать деньги, чтобы заплатить старухе.
Кавалер опять с презрением хмыкнул. Что это за ничтожество — собиралось его изжить со света. Что за низкий и жалкий человек, у которого даже нет трех или, может, пяти талеров, чтобы отравить мужа своей возлюбленной. Волкову все это было очень неприятно.
Неприятно, что жена ему не верна, он бы понял Элеонору, будь ее избранник иным. Если бы писал он ей: «Я приеду и вызову вашего мужа на поединок». Или даже: «Я приеду и зарежу его, как только он отвернется». Даже и это он понял бы. «Я пойду займу денег на яд, а вы уговорите компаньонку, чтобы она налила яда в стакан вашего мужа…» — такого он не понимал.
Это было отвратительно, и больше всего ему было омерзительно то, что Элеонора выбрала это ничтожество. Предпочла ему отравителя.
Бригитт словно почувствовала его настроение и положила свою руку на его, стала заглядывать ему в глаза. Волкову совсем не нужно было ни ее участия, ни ее жалости. Ему сейчас нужен был топор в руки и этого ничтожного человека сюда. Ярость и обида клокотали в нем.
Но Бригитт, умная и красивая Бригитт, заслуживала его внимания как никто другой, она заслуживала того, что бы он задавил в себе свою ярость и повернулся к ней. Он кинул письмо на перины, что там еще читать, обнял ее за плечи и поцеловал в висок и в щеку.
И повалил на перины. А она вдруг стала вырваться из его рук:
— Стойте, стойте мой господин, да подождите вы…
— Что? Что не так? — Волков еще больше помрачнел, у него и так было дурное настроение.
— Платье, — сказал госпожа Ланге, вставая с кровати и начиная быстро снимать платье, — испачкаете платье мое или, не дай еще Бог, порвете, вы же яростный как медведь.
Глава 32
Ноябрь зарядил холодными дождями. Дороги размокли, через глину вода не уходила. Лужи стояли повсюду. Как это ни удивительно, но холодные ветра в этих местах дули не с севера, а с юга, с гор.
Кавалер не мог спокойно сидеть дома, дом-то как раз получился теплый, без сквозняков. Но даже в теплом доме попробуй посидеть за одним столом с женою, которая со своим любовником затевают тебя убить. И не просто убить, а отравить. Он не очень хотел ее видеть. И не потому, что не мил ей, сердцу не прикажешь, конечно. А потому, что предпочла ему какого-то мерзавца. Иной раз, забываясь, он так смотрел на жену зло за обедом, что госпоже Ланге приходилось делать ему знаки, чтобы он успокоился и не пугал всех своей злостью, так как все домашние и ближние люди его мрачность замечали.
Бригитт, конечно, в последние дни стала потихоньку брать в руки управлением домом, стала командовать, осмеливалась и ему что-то выговаривать. Она даже стала проявлять характер. Каждый вечер упрямо просила его остаться у нее в покоях спать, а когда он не соглашался, обиженно замолкала. Отчего-то ей все больше хотелось показать всем, что господин к ней благосклонен. Делала многое то, что он скрыть хотел, делала напоказ. Вечером, как-то, оставшись с кавалером за столом одна, стала его волосы трогать и по рассеченной правой брови пальцем водить. Будь то в спальне, пусть бы трогала хоть сколько, но тут, в обеденной зале… При том, что Мария собирала посуду со стола прямо в трех шага от них.
Служанка, скорее всего, все видела, да виду не показала, умная была. А Волков обозлился на Бригитт. Высказал ей за глупость ее и пошел не к ней в спальню, а сразу к жене. Но утром уже опять был ей рад, снова любовался ею украдкой. А она каждый день спрашивала его, решил он, что делать с женой и любовником, или нет. И он не мог никак решиться. Все думал об этом и думал. Как не злился он на жену, ее он виноватой все равно не считал. Что с нее взять, Бог ее такой создал, ничего тут не поделаешь.
А убить шута этого… Как кавалер его вспоминал, так кулаки сжимались. Вот его бы, его он с удовольствием убил бы, но не топором, не мечом, не арбалетным болтом, нет. Стилетом. Чтобы кровь на руку лилась. Вонзал бы свой любимый стилет ему в кишки до самой рукояти раз за разом, а потом радовался бы его крови на своих руках. Но и на это решиться было не просто. Как ни крути, а это придворный графа, человек его дома. И, кажется, даже близкий его человек, настолько близкий, что ужинает с графом ежедневно.
Не осерчает ли граф, если просто его убить? Осерчает, конечно. Еще как раз графа ему во враги не доставало.
Значит, только на поединок шута звать. А поединок — дело серьезное. Только Бог знает, чем может он закончиться. Тем более что Бригитт сама говорила, что шут чертов в залах фехтовальных пропадает часто с другими придворными, а сам Волков сто лет уже не упражнялся. Да, поединок — вещь серьезная. Надо все было обдумать. А Бригитт каждый день спрашивала и спрашивала, словно подгоняла его, словно понукала.
И из всех ее вопросов стало казаться кавалеру, что не столько она не любит фон Шоуберга, сколько не мила ей Элеонора Августа. Что именно графскую дочь Бригитт считает главной виновницей измены, хотя и выглядит ее лучшей подругой, когда та рядом.
В общем, сидеть с двумя этими бабами даже в теплом доме ему не хотелось, он взял с собой Максимилиана и рыцаря фон Клаузевица и поехал по дождю на юг своей земли, к сержанту Жанзуану, забрать у того деньги, что он собирал с проплывающих плотов.
Деньги были, конечно, но было их мало, едва двенадцать монет набралось. А еще на пригорке, за Рыбацкой деревней, Жанзуан и его люди поставил форт. Да нет, не форт, конечно, заставу. И застава была плохонькая, так как дерева вокруг почти не было.
Но стояла она высоко, и окопали ее неплохо, так что с наскока заставу взять было нельзя. Хочешь — не хочешь, а лестницы делай.
А попробуй их сделай, если вокруг одни кусты. В общем, лагерь на удобном этом берегу просто не поставишь, пока заставу не возьмешь, а на заставу время потратишь точно.
Волков подумал. Хоть и жалко ему было, но все деньги, что собрал сержант, он ему вернул:
— Подели с людьми, я пришлю вам провианта и полдюжины арбалетчиков. Следите за тем берегом. Не может быть, что они снова не соберутся.
— Премного благодарны вам, господин. — говорили солдаты, радуясь нежданной прибыли. — Вы не волнуйтесь, господин, мы за ними все время следим, как за этими псами не следить, нам и самим наши жизни дороги.
— Воистину, — сказал Волков, — храни вас Бог.
* * *
Когда промокший и усталый он приехал домой, увидал в Эшбахте, у трактира, толпы народа, на улицах телеги в ряд, а люди были все новые, неместные. Кавалер узнал не без радости, что это вернулся Роха из Ланна, привез пушки, привез новые мушкеты от кузнеца. Немало их привез, двадцать две штуки. Еще он привел много народа с собой, более полусотни, то были бродяги, каких в огромном Ланне множество. Солдат среди них почти не было, за то всех взял за корм, кров и талер в месяц, пока войны нет. Очень дешево. А еще привел капитана Пруффа с его людьми. Тех еще было три десятка.
Сторговался Роха с Пруффом, вроде, и недорого. Тот за последнее время, что Волков его не видел, почти не изменился. Усы его были так же жестки, лицо такое же красное, вот только платье его заметно пообтрепалось, видно, что не жировал капитан артиллерии, поэтому и недорого Роха его сторговал. Волков пригласил капитана и Роху к себе на ужин. Угощал от души, но Пруфф сидел, насупившись. Только с женщинами был приветлив, насколько умел, Элеоноре Августе и Бригитт отвечал, как подобает человеку вежливому. А Рохе и ему не очень. Кавалеру казалось, что он так его и не простил за дележ добычи, что досталась им в Ференбурге. Видно, капитан злопамятный был, пошел снова в наем к Волкову из большой нужды.
Тем не менее, Волков был ему рад, как рад и людям его, и пушкам, и мушкетам.
Как женщины ушли, так за стол были приглашены молодые господа из города и господин Гренер, кавалер фон Клаузевиц, все офицеры, Максимилиан и Увалень. А еще позвали сержантов Хельмута и Вильгельма, они должны были обучать новоприбывших солдат.
Когда все собрались, места за столом едва хватило, садились все по рангу: Брюнхвальд, Рене, Роха, Пруфф и Бертье первые от Волкова сидели, дальше шли все остальные, Хилли и Вилли мостились на углу стола, но все равно были горды, что их звали на совещание.
Мария и дворовые девки-помощницы расставляли стаканы и тарелки, носили еду, пиво, вино. А за ними стояла старшей сама госпожа Бригитт. Красивая, в роскошном новом платье, она не стеснялась указывать прислуге, так и хотела показать всем присутствующим, что это она домом управляет. Она, а не кто-то другой.
А вопросов и дел было много у господ офицеров. Первые — куда прибывших людей деть. В лагере на улице оставить, под дождем да на ветру с гор — так это погубить их немалую часть еще до Рождества. Решили бараки строить. Снова деньги… Кирпич свой есть, так еще же и лес нужен, брус, доска — все привозное. Немалые деньги. Провиант на восемьдесят человек купить. Деньги. Башмаков и одежды доброй у них нет, оборванцы. Деньги. Доспех хоть какой-то, шлемы, стеганки. Большие деньги. Порох нужен, много пороха, чтобы учить стрелять прибывших. Пули для мушкетов, для аркебуз, арбалетные болты, ядра, картечь, картечь мелкая. Посчитали, так пороха одного нужно двенадцать бочонков.
Это только для упражнений, а еще и на войну держать запас надобно. Деньги. Деньги. Деньги. Волков слушал, прикидывал, сколько серебра нужно, так потом плюнул, монахов звал, те примостились на лавке рядом за его спиной, стали считать, записывать все. Как все посчитали, монахи положили перед ним бумагу, кавалер глянул в нее и чуть в глазах у него не потемнело.
Как говорится, вынь да положь четыреста тридцать шесть талеров.
Офицеры еще что-то говорили, а он и не слушал их больше. Смотрел на расчеты. И знал, что серебра у него уже нет, и что ему придется тратить свое золото. А он даже не знал, сколько у него этого золота осталось. На одни бараки нужно было сто восемьдесят талеров, это считал брат Семион, может, и прикрутил лишнего, чтобы украсть, но не слишком много, это точно. Тут не сэкономишь, на башмаках, одежде, стеганках тоже, ну, можно мяса новобранцам не давать, на бобах и просе проживут, так тоже экономия не велика. Порох? Не сэкономишь. Пули, болты, картечь, ядра? Тоже ничего.
А офицеры все еще что-то говорили, делали предложения, обсуждали что-то. А он тер лицо руками. Отрывал руки, открывал глаза и хоть снова закрывай. Тяжко было, тяжко. Только один взгляд он находил сочувственный. Жалели его только одни глаза. Глаза зеленые. Госпожа Ланге стояла у стены, в разговоры мужчин не лезла, только и делала, что на него смотрела. И, кажется, жалела его всей душой.
Пока он с рыжей красавицей в гляделки играл, так офицеры и монахи ему еще десяток талеров насчитали. И приплюсовали их к этой немалой сумме. Нужно было это заканчивать все. Во-первых, устал он, а во-вторых… Очень ему хотелось к госпоже Ланге. Хотелось обнять ее, зарыться в длинные пружины ее медных волос, вдыхать их запах и забыть про всех этих суровых и нудных мужчин. И про их правильные, быть может, придумки.
Он долго сидеть не стал, вскоре закончил ужин, предложив господам разойтись. Но и в эту ночь он не остался у госпожи Ланге спать, а ушел в спальню к жене.
* * *
Как он его увидел, так понял, что произошло, что-то плохое. Волков его сразу признал, это был один из людей сержанта Жанзуана. Был он мокр от дождя, накрыт таким же мокрым плащом, сидел на мокром коне.
— Ну, чего? — спросил у него кавалер, не спускаясь с крыльца.
— Сержант велел вам вот этого доставить, ночью переплыл с того берега, — сказал солдат, кивая себе за спину.
И из-за лошади, торопясь, кланяясь и стягивая с головы шапку, к нему вышел человек, накрытый промокшей рогожей. И его кавалер признал сразу. Это был один из тех двух ловких людей, что Сыч ему представлял, перед тем, как отправить за реку. Имени, убей Бог, он его не помнил, но лысую и ушастую голову помнил отлично.
Как только Волков увидал его, сразу понял, еще больше стал думать о плохом. Он стал думать, что горцы переправляются. То было самое плохое, что только быть могло.
— Ну, они собрались, а вы не узнали? — с угрозой в голосе спросил у лопоухого кавалер.