Длань Господня

— Кто? Еретики? А, нет, господин, слава Богу, нет, — затараторил приехавший с того брега, — но дела тоже плохи.

Он покосился на солдата и на мужиков дворовых, что тоже тут стояли и смотрели на них.

— Пошли в дом, — пригласил его Волков.

Когда пришли, предложил человеку, указывая на стул подле себя:

— Садись.

— Сюда? — не верил лысый. — С вами?

— Садись, говорю, — сурово продолжал кавалер.

— Спасибо, господин, — говорил лысый, с опаской садясь на дорогой стул грязными штанами, — судья никогда не предлагал сесть с ним.

— Госпожа Ланге, распорядитесь дать ему еду.

Бригитт даже приказывать не пришлось, Мария сама принесла лысому миску отличной фасоли с мучной подливой на крепком говяжьем бульоне. Он сразу взялся есть, будто не ел три дня к ряду.

— Говори, что случилось, — не давал ему забываться Волков.

— Да, господин, конечно, — отрывался от еды лопоухий, — господина Сыча и товарища моего Малька взяли. Ну, Малька-то я точно не знаю, думаю так, а вот господина Сыча точно взяли. Сам видал.

— Взяли? Кто взял?

— Известно кто. Стража, господин, стража.

— Рассказывай.

— Ну, приехал господин Сыч, так и так, говорит, письма нужно важным господам от господина нашего передать. Поехали мы в Рюммикон, нашли тех господ, кому письма отдать нужно, и господин Сыч говорит, что дело не простое, опасное, пойдет Малек с письмом к одному, а Еж, то есть это я, понесет письмо другому. А я вас тут покараулю. И остался в кабаке одном нас ждать. Я сразу своего купчишку нашел, письмецо ему сунул да ушел, господин Сыч ответа ждать не велел. Пришел в тот кабак, сел за стол один, господина Сыча вижу, но мы как бы не знаемся с ним.

Я сам по себе, вроде. Я полкружки выпить не успел, как приходят стражники, да не одни, а с офицером, зашли, сразу к господину Сычу, как знали его. Офицер так и сказал: «Вот он, берите его, ребята». И пальцем на него показал.

Волков молча продолжал его слушать.

— Господин Сыч ушел бы, он этих дуроломов так покидал на пол всех вместе с офицером, сам побежал из кабака, но стражники, паскуды, стали кричать, что бы держали его, а тут в дверях как раз лесорубы оказались, ему никак через них не пройти было. Схватили его. Били, — продолжал лопоухий, не забывая про фасоль.

Вот так вот. Волков на сей раз даже не знал, что и делать. Признаться, растерялся даже. Фриц Ламме, эдакий похабник, хитрюга, подлец, такой грязнуля, что вонял невыносимо иной раз, еще и вшей носил. Пьяница и бабник, игрок в кости, а может, и вор, а вот его нет, и кавалеру словно глаз выбили.

Лопоухий Еж уже и фасоль доел, тарелку отодвинул, а Волков все молчал в растерянности.

— Господин, так что делать будем? — спросил его, наконец, лопоухий.

— Еж, Сыч, Малек. У вас всех, у судейских, клички как у собак или бандитов? — спросил вдруг Волков.

— Так уж повелось, — отвечал лопоухий Еж. — Всегда так было.

— Имя-то у тебя есть, господин Еж? — все еще он словно пытался не думать о деле серьезном, словно хотел говорить о пустяках всяких ненужных.

— Есть, господин, кличут меня Гансом. Я Ганс Круле из Малена. Но привычнее мне, когда зовут меня Еж, господин. Так лучше, господин. Так мне привычнее.

— Ладно, Еж, — кавалер стряхнул с себя оцепенение, Сыча, конечно жалко, людей и соратников всегда терять жалко, даже если ты их не знал, но дело не было кончено. — Ты скажи-ка, Еж, мне вот что. Кантон собирается со мной воевать?

— С вами? — как будто удивился лопоухий, как будто в первый раз это слышал. — С вами да, конечно, их ландсраат, земельный парламент, выделил сорок флоринов на райслауферов[4].

— Что ты несешь? — не поверил Волков. — Они что, против меня собираются еще и наемников нанимать? У них и своих людей много, без труда и тысячу смогут набрать.

— Да, господин, было так, да на той неделе король еще призыв объявил, прислал денег, многие из местных подались на юг воевать за короля.

Волков даже перекрестился, хоть какая-то хорошая новость:

— Славен будь, Господь милосердый.

Еж тоже перекрестился и продолжил:

— Аминь. Так они уже начали наемников собирать.

— Начали? — задумчиво переспросил кавалер.

— Да-да, начали уже, — говорил лопоухий.

— Сорок флоринов, говоришь?


— Да, господин. Сорок золотых.

— Из других кантонов людишек набирают?

— А откуда же еще?

— А горцы — солдаты дорогие, больше двух сотен на месяц им на такие деньги не нанять, — вслух размышлял Волков. — Или сотню на два месяца.

Он посмотрел на Ежа. Только кавалер глаза на шпиона поднял, как тот, кажется, сразу понял его взгляд. Лицо лопоухого стало сначала испуганным, а потом и жалостливым сразу. Чуть-чуть и заплачет.

И Волков знал, отчего так. Он полез в кошель, достал оттуда гульден. Повертел его перед носом Ежа:

— Вот, что я тебе скажу, Ганс Круле, по прозвищу Еж. Ты сам понимаешь, что не могу я сейчас без глаз остаться, война идет ко мне, и мне очень нужно знать, сколько людей хотят нанять, сколько их будет всего. Понимаешь, Еж? Ты мой последний глаз на том берегу.

— Господин, уж больно опасно там стало, — морщился шпион, поглядывая на столь близкое к нему золото, — господина Сыча и Малька палачи начнут кромсать, так они и про меня вспомнят. Искать будут. Схватят меня, господин.

— Нет у меня сейчас больше никого, понимаешь? — говорил кавалер, кладя золотой на стол перед лопоухим. — Нет никого, некого мне туда послать. На тебя вся надежда.

— Эх, — Еж сгреб деньгу, — ладно, попробую. Ей Богу, господин, схватят меня, золото свое все равно, что в реку бросаете.

— Ты осторожней будь.

— Да уж придется.

Еж встал.

— И если будет возможность, узнай, куда они Сыча дели.

— А тут и узнавать нет нужды, в столицу кантона их повезли, в Шаффенхаузен.

— Точно?

— Точно-точно, конечно, я слыхал, что там лучшие палачи кантона, — заверил кавалера Еж.





Глава 33




Думай о Сыче или не думай, плач, злись, грусти, а дни, как Богу угодно, дальше идут. Жалко Сыча, как без глаз остался без него, но дела-то нужно было делать. За него, за господина, эти дела делать никто не будет. Хотелось бросить все и забыться, но он звал монахов к себе, те брали бумаги, чернила, перья, шли к сундукам, садилась с ними рядом, начинали считать, что в них осталось.

Словно мало ему было потери Сыча, так еще одна печаль выявилась. Дело с деньгами было еще хуже, чем он думал. От гор серебра только пустые мешки остались, на дне валялись. Золото, то золото, что он занял у банкиров, купцов и других патрициев Малена, было все цело. А вот из того, что он вывез из Хоккенхайма, он уже потратил немало. Было у него больше четырех сотен золотых монет, а осталось всего триста шестьдесят. И дело шло к тому, что будут и дальше они тратиться и тратиться. Если другим офицерам он жалованья не платил, землей откупился Пруфу и его людям, то всем людям Рохи надо хоть немного, но платить, а еще корм им надобен, а едят они каждый день. А еще все господа из выезда его, что живут с монахами в старом доме, да еще их послуживцы.

От них просом и жидким пивом не отделаешься, им мясо, колбасу подавай. А кони их? Все здоровенные, крепкие. Сеном такие не наедаются, от сена такие худеть начнут, это не коняга, меринок мужицкий, это кони боевые, овсом их корми. А еще дом его. Содержание дома, пиво, вино, пряности, а теперь еще рис и кофе.

Стали с монахами считать. Монахи умные были, все посчитали, всех людей его, всех коней его, все сосчитали, что не забыли. Пока считали, говорили и советовались. Посчитали — замолчали. Монахи молчали, сидели, боялись слова сказать, молча брат Семион сунул ему листок, а он глядел на цифры и ужаснулся. Траты его были огромны! Четыре с половиной серебряных талера в день! Четыре дня — нет злотого гульдена! Четыре дня — еще одного гульдена нет! Золото течет сквозь пальцы его, война выпивает из него все деньги. И ни перерывов, ни праздников в этом течении не предвидится. Четыре дня — нет злотого гульдена! Четыре дня — еще одного гульдена нет! А монахи, еще не посчитали проценты, что шли от взятого в долг золота.

Сидел кавалер и думал, брат Семион сказал, что нужно поискать, на чем бы сэкономить, но Волков ему не ответил, это и так ясно, да только на чем? Наконец, он спросил:

— Архитектор твой, кажется, церковь начал уже строить?

— Котлован для фундамента вырыл, да я просил его часовню, для убиенного монаха начать созидать, — ответил брат Семион.

— Пересчитайте смету на церковь, уменьши ее на сто восемьдесят талеров, пусть бросит часовню, пусть бараки строить начнет, людям под дождем да на ветру спать не сладко. И пусть дешево строит, Рохе и капитану Пруффу скажи, что бы людей своих на строительство дали.

— Как прикажете, господин, — отвечал брат Семион.

— Ступайте, — сказал кавалер.

Брат Семион и брат Ипполит ушли, а он сложил золото в сундук, запер его, задул свечу и остался сидеть в полумраке. За окном был день, но тучи висели низко, мелкий дождик медленными каплями стекал по стеклу, настроение у него было под стать погоде.

Все, все висело на плечах его тяжким грузом, собиралось огромным комом, давило и давило к низу. И чем дальше все шло, тем тяжелее становился этот ком. Вот теперь еще и Сыча у него нет, когда он нужнее всего. А деньги? Чертовы деньги. Как, как без них жить? Да жить-то еще ладно, он бы прожил, будь он один или даже с этой женой, пропитался бы на то, что поместье давало. Но он-то не один, у него три сотни, да больше даже, всяких людей: и простых, и благородных. Как тут без денег быть? Ах, да еще и жена у него есть, как он забыть про нее мог. Точно, точно испытывает его Господь, не иначе. Не то другую бы жену ему дал. Женушка спать с ним не желает, дескать, груб он для дочери графской, кривится от него, словно он прокаженный какой, а еще с ничтожным человеком извести его задумывают. И герцог после пустой попытки его взять озлобится только, а как иначе, всякий бы озлобился, если младший тебе перечит и при всяком случае непокорность показывает. Тут любой сеньор осерчает. А ко всему этому архиепископ просит, что бы он его купцов вразумлял. Просит. Этот поп так попросит, что попробуй еще отказать ему в просьбе его. Впрочем, дело с деньгами складывалось так, что кавалер, кажется, начинал склоняться к удовлетворению просьб епископа. Но нужно было все как следует обдумать.

Волков сидел и думал, думал о делах своих. Дела его были нехороши. Положение его, конечно, было незавидным, но вот в чем он силен был, так это в упорстве своем. За все годы в солдатах и гвардии ему ни разу не приходилось сдаваться. Ни в осадах, когда без хлеба приходилось есть старую, твердую конину. Ни в проигранных сражениях, когда почти в безвыходных ситуациях он все-таки пробивался к своим или дожидался темноты и уходил с поля боя, пока победивший враг грабил мертвых. В общем, не умел он сдаваться раньше, да и сейчас учиться не собирался.

Все бы у него могло выйти, все получиться, лишь бы горцы не затягивали с новым вторжением. Сколько бы их не пришло, много или мало, лишь бы не тянули. Победа или поражение, пусть все рассудит Бог, но лишь бы побыстрее, лишь бы не ждать.

Четыре дня — нет злотого гульдена! Четыре дня — еще одного гульдена нет!