Дюна и философия: путь ментата
Часть 21 из 28 Информация о книге
Для доступа к библиотеке пройдите авторизацию
Все доселе живущие создания, порождали что-то бо́льшее: предпочтете вы быть отливом сей великой волны, и вернуться к животной ступени, нежели преодолеть человеческую?
Что для человека обезьяна? Посмешище или мучительный позор. Тем же станет человек для Сверхчеловека: посмешищем или мучительным позором».
В обеих ситуациях присутствуют связанные, соединяющие и зрелищные элементы. И в обеих проповедник-пророк использует собравшуюся толпу и реакцию на зрелище, как возможность представить свои учения: аналогично упомянутому отрывку из «Заратустры» в «Детях Дюны» в ответ на смех толпы над видением Песочного танцора о грядущем разрушении Арракина Проповедник воскликнул: «Тишина! <…> Вы что, не слышали этого человека? Богохульники и идолопоклонники! Все вы! Религия Муад’Диба – не есть Муад’Диб. Он отвергает ваше идолопоклонство и вас вместе с ним!» Уходя, Проповедник оборачивается, демонстрирует образовавшейся толпе то, что он носил в своей сумке, – «высушенную знойными песками человеческую руку» – и восклицает: «Я принес руку Господа, и это все, что я принес!»
Сразу перед входом в город, ставший основным местом событий предисловия «Заратустры», пророк Заратустра повстречал в лесу «святого старца», что знал его еще до ухода в горы. В этой части повествования, когда они уже закончили свой разговор, и сразу перед тем, как он вошел в город и воскликнул «Поведаю я вам о Сверхчеловеке», Заратустра задается вопросом, возможно ли, что «святой старец не слыхал в своем лесу, что Бог умер!». И Проповедник Герберта, и Заратустра выполняют аналогичные задачи, оба одинаково разочаровали и не убедили свою публику.
Когда Заратустра входит в город, первый, кого встречает читатель, – это персонаж бесноватого шута. Канатный плясун является визуальной метафорой учений Заратустры об Übermensch, или «Сверхчеловеке». Вместо того чтобы просто сказать нам, что человек – это этап между животным и Сверхчеловеком, Ницше рисует картину, позволяя нам увидеть того самого человека, как этап между животным и Сверхчеловеком. «Пестро одетый малый, словно шут» мешает продвижению канатного плясуна между башнями, подгоняя его и требуя убраться с пути. В заключение, «испустив дьявольский крик», шут перепрыгивает через канатного плясуна, чем провоцирует его смертельное падение.
Подобно Лето II, чья физическая трансформация в гибрид человека и песчаного червя начинается сразу после того, как Проповедник трясет «Рукой Господа» перед толпой в Арракине, бесноватому шуту нет дела до жизни конкретного канатного плясуна. Лето же заботит лишь Золотой Путь. Лето в данном случае выступает и дьявольским шутом, и Сверхчеловеком, но не из-за новообретенной силы и скорости, а лишь из-за преданности Золотому Пути. Преодоление, о котором проповедовал Заратустра, состоит в превращении не в высшего человека, а превосходящего человека. Аналогично перерождение самого Лето II в гибрид человека и песчаного червя – не то, чего он пожелал бы любому другому человеку, однако для него важно быть неким стрекалом, дабы побудить человечество стать чем-то большим.
События, последовавшие за появлением Проповедника в Арракине, продолжают сравнение «Дюны» и «Заратустры». Ближе к концу «Детей Дюны», в разговоре между Ассаном Тариком и Лето во время встречи Проповедника и его сына в пустыне присутствует эпизод, который иначе сложно понять.
Назвав Лето демоном несколько раз, Тарик повторяет: «Ты – демон», на что Лето отвечает «Твой демон… А ты – мой». Это перекликается со структурой встречи Заратустры с дьяволом, а также с идеей превращения в Сверхчеловека, которая сама по себе выступает в качестве бесноватого шута для ускорения изменений. Хотя в «Детях Дюны» есть много промежуточного материала, события и разговоры примерно соответствуют структуре повествования «Заратустры». Концептуальная же параллель идентична.
Параллель 2: последний человек, религия Муад'Диба и правление Лето
Историческая справка
Вторую параллель повествования придется изложить детальнее, ведь я собираюсь более глубоко исследовать, почему Герберт так активно использует работы Ницше в «Дюне». Для этого стоит принять во внимание события, произошедшие в период между публикацией Ницше, изначальной и последующими публикациями Гербертом «Дюны», и его смертью в 1980-е гг. Подобно тому, как идеи Ницше пересматривались снова и снова на протяжении этого времени, Герберт поставил заявления Ницше о человечестве, в контекст последующих событий.
В одном из эпиграфов книги «Капитул Дюны» «мастер Дзенсуфи» (собственно, мастер Тлейлаксу, но, на тот момент читателю это не известно) говорит: «Человек, проливающий новый свет на банальное и обыкновенное, может вселять ужас. Мы не хотим менять свои взгляды. Опасаемся изменений. "Все важное мне и так известно!" – говорим мы. Появляется Преобразователь и рушит наши старые убеждения».
Использованное здесь слово «банальный» напоминает нам о труде философа Ханны Арендт «Эйхман в Иерусалиме: Доклад о банальности зла», опубликованного почти одновременно с «Дюной». Эта широко обсуждаемая и довольно неоднозначная книга содержит портрет Адольфа Эйхмана, так называемого архитектора холокоста, как ни странно гротескный при отсутствии гротескных черт.
Помимо осуждения Эйхмана за его «чудовищные деяния», Арендт отмечает, что «исполнитель… был самым обыкновенным, заурядным, ничем не примечательным, не похожим на дьявола или монстра» («Эйхман в Иерусалиме»). Она пишет о его деяниях: «если это „банально» или даже смешно, если никакими усилиями невозможно добыть хоть сколько-нибудь жестокого или демонического глубокомыслия из Эйхмана, чем-то обыденным это все еще не назовешь».
В своем сопротивлении событиям Второй мировой войны, человечество столкнулось с проблемой, которую не в состоянии была разрешить исполненная домыслов, пропаганда, осуществляемая всеми участниками этой драмы в последующие десятилетия. Лавинообразные последствия варварских событий, настигнувшие нас в ХХ в., едва ли тянут на то, чего стоило ожидать после войн, которые «закончат все войны». «Как-то так случилось, – размышлял главный персонаж книги Маргарет Этвуд, под названием «Кошачий глаз», – что война так и не закончилась, она лишь разбилась на части и разлетелась в разные стороны».
Пожалуй, проще всего взять работу философа, побуждающего человечество превзойти самих себя, стать больше, чем людьми, стать Сверхлюдьми и отправить ее на свалку истории. Однако Герберт слишком хорошо понимает Ницше, чтобы сделать это. Словосочетание «банальность зла» точно описывает поведение Пола и то, как Герберт преподнес шестьдесят пять миллиардов смертей, приписанных его джихаду под командованием фрименов, пусть нас и неоднократно уверяют, что ситуация много хуже лежала по обе стороны увиденного Полом пути. Тем не менее все это игнорирует тот факт, что путь этот, так или иначе, результат человеческих действий.
Супергерои Герберта и полотно из мифов общества
Как Герберт размышляет в начале своей статьи 1980 г., под названием «Генезис Дюны», обсуждая истоки своей работы (сразу перед выходом «Бога-Императора Дюны»): «личные наблюдения убедили меня, что в зоне влияния политики/экономи-ки, и в их логическом последствии, войне, людям свойственно передавать право принятия решений любому лидеру, способному укутаться в полотно из мифов общества». Может, Пол и стал частью селективно-генетической программы Бене Гессе-рит, но даже полученное им пассивно генетическое наследие не способно избавить его от дальнейших действий и их последствий. В таком понимании «Дюна» предоставляет собственный отчет о банальности зла – зеркальное отражение проблем, связанных с принятием решений в нашем мире, гобелен, сотканный из нитей нашего собственного «полотна мифов», основу и уток которого мы из-за своих узких взглядов отчаянно пытаемся постичь.
Герберт развивает эту тему в «Генезисе Дюны», пытаясь прояснить, что его оригинальным побуждением было как раз такое зеркальное отображение. Наблюдая за проектом Министерства сельского хозяйства США в дюнах к югу от города Флоренс, штат Орегон, в их попытках остановить движущиеся пески, используя инвазивные и чужеродные виды песколюбки, Герберт был потрясен потенциалом структур мира начала ХХ в. не просто к преобразованию и переменам, но и сохранению в будущем:
«Народные вожди, фанатики, аферисты, невинные, и не такие уж невинные, свидетели – всем им предстояло сыграть свою роль в этой драме. Это исходя из моей теории, что супергерои губительны для человечества. Даже если нам удастся найти настоящего героя (чем или кем бы он ни был), рано или поздно подверженные ошибкам смертные возглавят структуру власти, непременно возникшую вокруг такого лидера.
Колоссальные проблемы возникают, когда человеческие ошибки совершаются в больших масштабах, доступных супергерою».
Герберт далее отмечает, что его «концепция супергероя вызвала беспокойство о том, что экология может стать знаменем для народных вождей и псевдогероев, для искателей власти и других, готовых искать адреналиновый кайф от начала нового крестового похода». Вопреки нынешней осведомленности об этом и частоте появления этой темы в прессе и политике, в ХХI в. предвидение Герберта, пожалуй, не столь удивительное, как это может показаться. И хоть фильм Эла Гора «Неудобная правда» заставляет нас думать, что экологическое знамя – это нечто новое, тенденции, затрагиваемые ныне в массовых (и популистских) кругах – все те же, что были сформированы в течение прошлого века.
Некоторые виды философии принимают на веру то, что философы не должны или не могут заботить себя вопросами истории, разве что те имеют отношение к теории исследования истории или к «истории философии». Другие философы утверждают, что идеи, гипотезы и историю нельзя рассматривать по-отдельности. «Дюна» Герберта определенно принадлежит ко второму лагерю. Она призывает нас не просто избегать такого разделения, но и активно практиковать осмысление истории для философского моделирования человечества. Вместе с тем «Генезис Дюны» поясняет, какой вклад представления Герберта о проблемности «лидеров-супергероев» (он называет Гитлера, Рузвельта, Сталина, Черчилля, Муссолини, Кеннеди и Паттона) внесли в его литературную деятельность: «Герои – это боль, а супергерои – вообще катастрофа. Ошибки супергероев втягивают слишком многих из нас в трагедию». «Дюна» – это сюжетно-ориентированное исследование идей Ницше, в свете событий, случившихся со времени первой публикации Ницше.
Он начал свою работу менее чем через двадцать лет после окончания Второй мировой войны. В США разворачивались (а к моменту публикации первых рассказов и книги прочно укоренились) движения за гражданские права афроамериканцев. Корейская война – первая при участии ООН – закончилась неопределенно, а вьетнамская – шла полным ходом. Когда он упоминает «катастрофу», Герберт отлично знает, о чем говорит.
Spannungsbogen: натяжение лука, Золотой Путь, и канат
И все же напрашивается вопрос: зачем продолжать работу с философскими идеями, которыми, вероятно, злоупотребляли и ассоциировали с краеугольным камнем ХХ века, всем злым, заурядным и не очень? Что ж, возможно, следующая параллель между Гербертом и Ницше поможет нам лучше понять это: один из эпиграфов «Дюны» в книге Принцессы Ирулан под названием «Мудрость Муад’Диба», гласит: «Фримены всегда отличались чрезвычайно развитым свойством, которое древние называли Spannungsbogen – то есть умением сдерживать себя и, ощутив желание, не спешить с его удовлетворением». Эта цитата отражает набирающее обороты напряжение «Дюны» и подчеркивает то, как первая книга из цикла склоняет читателя занять сторону Пола Атрейдеса и желать его прихода к власти.
Несмотря на пугающие видения джихада, сопровождающие Пола на протяжении всей книги, нам внушили, что фримены (включая Льет-Кайнза, имперского планетолога и лидера фрименов) и Атрейдесы «хорошие», в то время как войска Империи и Харконеннов изображены негодяями. На этом уровне «Дюну» можно читать как то, что литературоведы называют Bildungsroman – воспитательный роман. Герберт умело манипулирует этим знанием при создании «Мессии Дюны», а также новых параллелей в «Детях Дюны» с самой «Дюной». Как ни странно, мы питаем доверие к Лето II (для которого «Дети Дюны» также своего рода Bildungsroman), как это было и с Полом. То, что Пол видит в своем пророческом видении и кошмарах, Лето избирает намеренно, и мы, словно овечье стадо, следуем за «героем» произведения, в итоге восхищаясь тираном.
На другом уровне борьба за возвращение контроля над Арракисом – типичный материал военных фильмов или фильмов о Джеймсе Бонде: мы всегда знаем, кто «прав». Элементарно, то, как слова «Атрейдес» и «фримен» звучат (умолчим о намеке на свободу в последнем) в сравнении с «Харконнен» или «Сардаукар» (не говоря уже о русском происхождении «Владимира» и о том, как это могло быть воспринято в разгар холодной войны), предрасполагает читателя к такому двоякому суждению о добре и зле.
Но обращение к Spannungsbogen не просто помогает создать напряжение. Оно также наводит на постоянные философские параллели между произведениями Ницше и Герберта. В понимании Ницше «Человек – это канат, натянутый между животным и Сверхчеловеком»: «Опасный переход, опасный путь, опасно обернуться, опасно содрогнуться и замереть опасно». Такое представление – источник напряжения, к которому Герберт обращается в Spannungsbogen рассуждении Ирулан: Сверхчеловек в определенной степени олицетворяет напряжение натянутого лука, занесенное копье, тучу, налитую дождем, град и молнию. Так, Лето обнаруживает во время видения о своем перевоплощении, в Джакаруту:
«Лето ощутил, что пересек прежние границы к новому миру, доселе существовавшему лишь в воображении, и заглядывает прямиком за завесу, что человечество, зевая, называло Неведомым.
Там была кровожадная реальность…
«Нынче я – универсальный язык. Я – живой иероглиф, которым напишу я об изменениях, коим суждено случиться. Если же не напишу, испытаете вы такую душевную боль» («Дети Дюны»).
(Универсальный язык, или «пазиграфия» подразумевает скорее язык идей, а не слов.)
Взгляд на «Последних людей»: отражение нашей реальности в литературе
Модель Ницше проводит контраст между Сверхчеловеческом и тем, что он зовет «презреннейшим из людей – Последним человеком» – и пытается обозначить для нас основные различия между ними. Существуют четкие параллели между такими «Последними людьми» и состоянием Империи в «Мессии Дюны» или под правлением «Детей Дюны»:
«Увы! Приближается время, когда человек не выпустит боле стрелы за пределы тоски человечества, а тетива лука его разучится дрожать!
Послушайте же: нужен хаос внутри, чтобы прийти к порядку. Послушайте: внутри вас еще царит хаос.
Увы! Приближается время, когда человек изживет себя.
Увы! Приближается время ничтожнейшего из людей, человека, не способного боле презирать себя.
Узрите! Изображу я вам Последнего человека.
Земля стала маленькой, и прыгает по ней Последний человек, делая все вокруг ничтожным. Род его неистребим, словно блошиный; Последний человек живет дольше всех. («Так говорил Заратустра»).
Характерными особенностями Последнего человека (которые для меня параллельны Вселенной Дюны) являются следующие (цитаты из «Так говорил Заратустра»):
• «Они покинули сложные места обитания» (фримены покинули жизнь в сиетче, забросили водную дисциплину и, как результат, в последующих книгах стали жить как «музейные фримены»);
• «Немного яду порою: приносит приятные грезы» (использование Пряности для видений в рамках новой религии Муад’Диба, и прекращение ее использования во времена правления Лето для чего-либо, помимо важнейших предсказаний и некоторых других целей);
• «Они по-прежнему трудятся, ибо труд – есть развлечение. Но и заботятся, чтоб развлечения не утомляли их» (опять же, постоянные отсылки, особенно в «Детях Дюны», к недавнему упадничеству Арракиса);
• «Все хотят одного и того же, все стали одинаковыми, а кто мыслит иначе, добровольно отправляется в лечебницу» (развитие религии Муад’Диба в кровавую ортодоксию или последующее навязывание единообразия по всей Империи Лето II);
• «Они умны, им известно все доселе случившееся: а потому нет предела их насмешкам» (доверие Алии к своим тайным воспоминаниям, благодаря чему ее сознанием завладел барон Харконнен; раскол внутри Бене Гессерит касательно восстановления памяти, воплощенный в предвзятом отношении к проекту гхолы Дункана Айдахо, между Преподобной Матерью Бене Гессерит, Таразой и Швангю в «Еретиках Дюны»).
Вот такой сценой заканчивается первая проповедь Заратустры. Его публика откликается: «Крики и радость толпы прервали его.
«Подари нам Последнего Человека, о Заратустра, – восклицали они. – Претвори нас в Последнего человека! А Сверхчеловека забирай!».
Что для человека обезьяна? Посмешище или мучительный позор. Тем же станет человек для Сверхчеловека: посмешищем или мучительным позором».
В обеих ситуациях присутствуют связанные, соединяющие и зрелищные элементы. И в обеих проповедник-пророк использует собравшуюся толпу и реакцию на зрелище, как возможность представить свои учения: аналогично упомянутому отрывку из «Заратустры» в «Детях Дюны» в ответ на смех толпы над видением Песочного танцора о грядущем разрушении Арракина Проповедник воскликнул: «Тишина! <…> Вы что, не слышали этого человека? Богохульники и идолопоклонники! Все вы! Религия Муад’Диба – не есть Муад’Диб. Он отвергает ваше идолопоклонство и вас вместе с ним!» Уходя, Проповедник оборачивается, демонстрирует образовавшейся толпе то, что он носил в своей сумке, – «высушенную знойными песками человеческую руку» – и восклицает: «Я принес руку Господа, и это все, что я принес!»
Сразу перед входом в город, ставший основным местом событий предисловия «Заратустры», пророк Заратустра повстречал в лесу «святого старца», что знал его еще до ухода в горы. В этой части повествования, когда они уже закончили свой разговор, и сразу перед тем, как он вошел в город и воскликнул «Поведаю я вам о Сверхчеловеке», Заратустра задается вопросом, возможно ли, что «святой старец не слыхал в своем лесу, что Бог умер!». И Проповедник Герберта, и Заратустра выполняют аналогичные задачи, оба одинаково разочаровали и не убедили свою публику.
Когда Заратустра входит в город, первый, кого встречает читатель, – это персонаж бесноватого шута. Канатный плясун является визуальной метафорой учений Заратустры об Übermensch, или «Сверхчеловеке». Вместо того чтобы просто сказать нам, что человек – это этап между животным и Сверхчеловеком, Ницше рисует картину, позволяя нам увидеть того самого человека, как этап между животным и Сверхчеловеком. «Пестро одетый малый, словно шут» мешает продвижению канатного плясуна между башнями, подгоняя его и требуя убраться с пути. В заключение, «испустив дьявольский крик», шут перепрыгивает через канатного плясуна, чем провоцирует его смертельное падение.
Подобно Лето II, чья физическая трансформация в гибрид человека и песчаного червя начинается сразу после того, как Проповедник трясет «Рукой Господа» перед толпой в Арракине, бесноватому шуту нет дела до жизни конкретного канатного плясуна. Лето же заботит лишь Золотой Путь. Лето в данном случае выступает и дьявольским шутом, и Сверхчеловеком, но не из-за новообретенной силы и скорости, а лишь из-за преданности Золотому Пути. Преодоление, о котором проповедовал Заратустра, состоит в превращении не в высшего человека, а превосходящего человека. Аналогично перерождение самого Лето II в гибрид человека и песчаного червя – не то, чего он пожелал бы любому другому человеку, однако для него важно быть неким стрекалом, дабы побудить человечество стать чем-то большим.
События, последовавшие за появлением Проповедника в Арракине, продолжают сравнение «Дюны» и «Заратустры». Ближе к концу «Детей Дюны», в разговоре между Ассаном Тариком и Лето во время встречи Проповедника и его сына в пустыне присутствует эпизод, который иначе сложно понять.
Назвав Лето демоном несколько раз, Тарик повторяет: «Ты – демон», на что Лето отвечает «Твой демон… А ты – мой». Это перекликается со структурой встречи Заратустры с дьяволом, а также с идеей превращения в Сверхчеловека, которая сама по себе выступает в качестве бесноватого шута для ускорения изменений. Хотя в «Детях Дюны» есть много промежуточного материала, события и разговоры примерно соответствуют структуре повествования «Заратустры». Концептуальная же параллель идентична.
Параллель 2: последний человек, религия Муад'Диба и правление Лето
Историческая справка
Вторую параллель повествования придется изложить детальнее, ведь я собираюсь более глубоко исследовать, почему Герберт так активно использует работы Ницше в «Дюне». Для этого стоит принять во внимание события, произошедшие в период между публикацией Ницше, изначальной и последующими публикациями Гербертом «Дюны», и его смертью в 1980-е гг. Подобно тому, как идеи Ницше пересматривались снова и снова на протяжении этого времени, Герберт поставил заявления Ницше о человечестве, в контекст последующих событий.
В одном из эпиграфов книги «Капитул Дюны» «мастер Дзенсуфи» (собственно, мастер Тлейлаксу, но, на тот момент читателю это не известно) говорит: «Человек, проливающий новый свет на банальное и обыкновенное, может вселять ужас. Мы не хотим менять свои взгляды. Опасаемся изменений. "Все важное мне и так известно!" – говорим мы. Появляется Преобразователь и рушит наши старые убеждения».
Использованное здесь слово «банальный» напоминает нам о труде философа Ханны Арендт «Эйхман в Иерусалиме: Доклад о банальности зла», опубликованного почти одновременно с «Дюной». Эта широко обсуждаемая и довольно неоднозначная книга содержит портрет Адольфа Эйхмана, так называемого архитектора холокоста, как ни странно гротескный при отсутствии гротескных черт.
Помимо осуждения Эйхмана за его «чудовищные деяния», Арендт отмечает, что «исполнитель… был самым обыкновенным, заурядным, ничем не примечательным, не похожим на дьявола или монстра» («Эйхман в Иерусалиме»). Она пишет о его деяниях: «если это „банально» или даже смешно, если никакими усилиями невозможно добыть хоть сколько-нибудь жестокого или демонического глубокомыслия из Эйхмана, чем-то обыденным это все еще не назовешь».
В своем сопротивлении событиям Второй мировой войны, человечество столкнулось с проблемой, которую не в состоянии была разрешить исполненная домыслов, пропаганда, осуществляемая всеми участниками этой драмы в последующие десятилетия. Лавинообразные последствия варварских событий, настигнувшие нас в ХХ в., едва ли тянут на то, чего стоило ожидать после войн, которые «закончат все войны». «Как-то так случилось, – размышлял главный персонаж книги Маргарет Этвуд, под названием «Кошачий глаз», – что война так и не закончилась, она лишь разбилась на части и разлетелась в разные стороны».
Пожалуй, проще всего взять работу философа, побуждающего человечество превзойти самих себя, стать больше, чем людьми, стать Сверхлюдьми и отправить ее на свалку истории. Однако Герберт слишком хорошо понимает Ницше, чтобы сделать это. Словосочетание «банальность зла» точно описывает поведение Пола и то, как Герберт преподнес шестьдесят пять миллиардов смертей, приписанных его джихаду под командованием фрименов, пусть нас и неоднократно уверяют, что ситуация много хуже лежала по обе стороны увиденного Полом пути. Тем не менее все это игнорирует тот факт, что путь этот, так или иначе, результат человеческих действий.
Супергерои Герберта и полотно из мифов общества
Как Герберт размышляет в начале своей статьи 1980 г., под названием «Генезис Дюны», обсуждая истоки своей работы (сразу перед выходом «Бога-Императора Дюны»): «личные наблюдения убедили меня, что в зоне влияния политики/экономи-ки, и в их логическом последствии, войне, людям свойственно передавать право принятия решений любому лидеру, способному укутаться в полотно из мифов общества». Может, Пол и стал частью селективно-генетической программы Бене Гессе-рит, но даже полученное им пассивно генетическое наследие не способно избавить его от дальнейших действий и их последствий. В таком понимании «Дюна» предоставляет собственный отчет о банальности зла – зеркальное отражение проблем, связанных с принятием решений в нашем мире, гобелен, сотканный из нитей нашего собственного «полотна мифов», основу и уток которого мы из-за своих узких взглядов отчаянно пытаемся постичь.
Герберт развивает эту тему в «Генезисе Дюны», пытаясь прояснить, что его оригинальным побуждением было как раз такое зеркальное отображение. Наблюдая за проектом Министерства сельского хозяйства США в дюнах к югу от города Флоренс, штат Орегон, в их попытках остановить движущиеся пески, используя инвазивные и чужеродные виды песколюбки, Герберт был потрясен потенциалом структур мира начала ХХ в. не просто к преобразованию и переменам, но и сохранению в будущем:
«Народные вожди, фанатики, аферисты, невинные, и не такие уж невинные, свидетели – всем им предстояло сыграть свою роль в этой драме. Это исходя из моей теории, что супергерои губительны для человечества. Даже если нам удастся найти настоящего героя (чем или кем бы он ни был), рано или поздно подверженные ошибкам смертные возглавят структуру власти, непременно возникшую вокруг такого лидера.
Колоссальные проблемы возникают, когда человеческие ошибки совершаются в больших масштабах, доступных супергерою».
Герберт далее отмечает, что его «концепция супергероя вызвала беспокойство о том, что экология может стать знаменем для народных вождей и псевдогероев, для искателей власти и других, готовых искать адреналиновый кайф от начала нового крестового похода». Вопреки нынешней осведомленности об этом и частоте появления этой темы в прессе и политике, в ХХI в. предвидение Герберта, пожалуй, не столь удивительное, как это может показаться. И хоть фильм Эла Гора «Неудобная правда» заставляет нас думать, что экологическое знамя – это нечто новое, тенденции, затрагиваемые ныне в массовых (и популистских) кругах – все те же, что были сформированы в течение прошлого века.
Некоторые виды философии принимают на веру то, что философы не должны или не могут заботить себя вопросами истории, разве что те имеют отношение к теории исследования истории или к «истории философии». Другие философы утверждают, что идеи, гипотезы и историю нельзя рассматривать по-отдельности. «Дюна» Герберта определенно принадлежит ко второму лагерю. Она призывает нас не просто избегать такого разделения, но и активно практиковать осмысление истории для философского моделирования человечества. Вместе с тем «Генезис Дюны» поясняет, какой вклад представления Герберта о проблемности «лидеров-супергероев» (он называет Гитлера, Рузвельта, Сталина, Черчилля, Муссолини, Кеннеди и Паттона) внесли в его литературную деятельность: «Герои – это боль, а супергерои – вообще катастрофа. Ошибки супергероев втягивают слишком многих из нас в трагедию». «Дюна» – это сюжетно-ориентированное исследование идей Ницше, в свете событий, случившихся со времени первой публикации Ницше.
Он начал свою работу менее чем через двадцать лет после окончания Второй мировой войны. В США разворачивались (а к моменту публикации первых рассказов и книги прочно укоренились) движения за гражданские права афроамериканцев. Корейская война – первая при участии ООН – закончилась неопределенно, а вьетнамская – шла полным ходом. Когда он упоминает «катастрофу», Герберт отлично знает, о чем говорит.
Spannungsbogen: натяжение лука, Золотой Путь, и канат
И все же напрашивается вопрос: зачем продолжать работу с философскими идеями, которыми, вероятно, злоупотребляли и ассоциировали с краеугольным камнем ХХ века, всем злым, заурядным и не очень? Что ж, возможно, следующая параллель между Гербертом и Ницше поможет нам лучше понять это: один из эпиграфов «Дюны» в книге Принцессы Ирулан под названием «Мудрость Муад’Диба», гласит: «Фримены всегда отличались чрезвычайно развитым свойством, которое древние называли Spannungsbogen – то есть умением сдерживать себя и, ощутив желание, не спешить с его удовлетворением». Эта цитата отражает набирающее обороты напряжение «Дюны» и подчеркивает то, как первая книга из цикла склоняет читателя занять сторону Пола Атрейдеса и желать его прихода к власти.
Несмотря на пугающие видения джихада, сопровождающие Пола на протяжении всей книги, нам внушили, что фримены (включая Льет-Кайнза, имперского планетолога и лидера фрименов) и Атрейдесы «хорошие», в то время как войска Империи и Харконеннов изображены негодяями. На этом уровне «Дюну» можно читать как то, что литературоведы называют Bildungsroman – воспитательный роман. Герберт умело манипулирует этим знанием при создании «Мессии Дюны», а также новых параллелей в «Детях Дюны» с самой «Дюной». Как ни странно, мы питаем доверие к Лето II (для которого «Дети Дюны» также своего рода Bildungsroman), как это было и с Полом. То, что Пол видит в своем пророческом видении и кошмарах, Лето избирает намеренно, и мы, словно овечье стадо, следуем за «героем» произведения, в итоге восхищаясь тираном.
На другом уровне борьба за возвращение контроля над Арракисом – типичный материал военных фильмов или фильмов о Джеймсе Бонде: мы всегда знаем, кто «прав». Элементарно, то, как слова «Атрейдес» и «фримен» звучат (умолчим о намеке на свободу в последнем) в сравнении с «Харконнен» или «Сардаукар» (не говоря уже о русском происхождении «Владимира» и о том, как это могло быть воспринято в разгар холодной войны), предрасполагает читателя к такому двоякому суждению о добре и зле.
Но обращение к Spannungsbogen не просто помогает создать напряжение. Оно также наводит на постоянные философские параллели между произведениями Ницше и Герберта. В понимании Ницше «Человек – это канат, натянутый между животным и Сверхчеловеком»: «Опасный переход, опасный путь, опасно обернуться, опасно содрогнуться и замереть опасно». Такое представление – источник напряжения, к которому Герберт обращается в Spannungsbogen рассуждении Ирулан: Сверхчеловек в определенной степени олицетворяет напряжение натянутого лука, занесенное копье, тучу, налитую дождем, град и молнию. Так, Лето обнаруживает во время видения о своем перевоплощении, в Джакаруту:
«Лето ощутил, что пересек прежние границы к новому миру, доселе существовавшему лишь в воображении, и заглядывает прямиком за завесу, что человечество, зевая, называло Неведомым.
Там была кровожадная реальность…
«Нынче я – универсальный язык. Я – живой иероглиф, которым напишу я об изменениях, коим суждено случиться. Если же не напишу, испытаете вы такую душевную боль» («Дети Дюны»).
(Универсальный язык, или «пазиграфия» подразумевает скорее язык идей, а не слов.)
Взгляд на «Последних людей»: отражение нашей реальности в литературе
Модель Ницше проводит контраст между Сверхчеловеческом и тем, что он зовет «презреннейшим из людей – Последним человеком» – и пытается обозначить для нас основные различия между ними. Существуют четкие параллели между такими «Последними людьми» и состоянием Империи в «Мессии Дюны» или под правлением «Детей Дюны»:
«Увы! Приближается время, когда человек не выпустит боле стрелы за пределы тоски человечества, а тетива лука его разучится дрожать!
Послушайте же: нужен хаос внутри, чтобы прийти к порядку. Послушайте: внутри вас еще царит хаос.
Увы! Приближается время, когда человек изживет себя.
Увы! Приближается время ничтожнейшего из людей, человека, не способного боле презирать себя.
Узрите! Изображу я вам Последнего человека.
Земля стала маленькой, и прыгает по ней Последний человек, делая все вокруг ничтожным. Род его неистребим, словно блошиный; Последний человек живет дольше всех. («Так говорил Заратустра»).
Характерными особенностями Последнего человека (которые для меня параллельны Вселенной Дюны) являются следующие (цитаты из «Так говорил Заратустра»):
• «Они покинули сложные места обитания» (фримены покинули жизнь в сиетче, забросили водную дисциплину и, как результат, в последующих книгах стали жить как «музейные фримены»);
• «Немного яду порою: приносит приятные грезы» (использование Пряности для видений в рамках новой религии Муад’Диба, и прекращение ее использования во времена правления Лето для чего-либо, помимо важнейших предсказаний и некоторых других целей);
• «Они по-прежнему трудятся, ибо труд – есть развлечение. Но и заботятся, чтоб развлечения не утомляли их» (опять же, постоянные отсылки, особенно в «Детях Дюны», к недавнему упадничеству Арракиса);
• «Все хотят одного и того же, все стали одинаковыми, а кто мыслит иначе, добровольно отправляется в лечебницу» (развитие религии Муад’Диба в кровавую ортодоксию или последующее навязывание единообразия по всей Империи Лето II);
• «Они умны, им известно все доселе случившееся: а потому нет предела их насмешкам» (доверие Алии к своим тайным воспоминаниям, благодаря чему ее сознанием завладел барон Харконнен; раскол внутри Бене Гессерит касательно восстановления памяти, воплощенный в предвзятом отношении к проекту гхолы Дункана Айдахо, между Преподобной Матерью Бене Гессерит, Таразой и Швангю в «Еретиках Дюны»).
Вот такой сценой заканчивается первая проповедь Заратустры. Его публика откликается: «Крики и радость толпы прервали его.
«Подари нам Последнего Человека, о Заратустра, – восклицали они. – Претвори нас в Последнего человека! А Сверхчеловека забирай!».