Дикая кровь
Часть 60 из 62 Информация о книге
Для доступа к библиотеке пройдите авторизацию
На стену по шаткой лестнице взбежал городничий и — к воеводе:
— Пастух пригнал скот. Ворота открыть или калитку?
Сумароков оглядел степь, приказал:
— Ворота. Да потом закрыть не забудь!
А набат гудел над городом, над деревнями, над качинскими и аринскими улусами. Гудел неистово, грозно, собирая всех за толстые лиственничные стены, обнесенные с внешней стороны рвом и надолбами.
На какое-то время киргизы потерялись, пропали. Пожары за рекою успели прогореть. Другие заимки никто не поджигал. И кое-кому уже верилось, что инородцы всего-навсего пугнули горожан и ушли.
И вдруг запластала Бугачевская деревня, самая крупная на левом берегу Енисея. Птицами взлетели в небо клубы огня. Белыми рукавами потек дым по логам, заслоился в долине Качи. Затем вихри пламени окутали правобережную заимку Дементия Злобина, сам атаман был в городе и с острожной стены видел конец своего гнезда.
— Ух, басур-м-маны! — его старческий голос сорвался и задребезжал. Сбросить бы атаману годков с двадцать, показал бы он себя, не одна киргизская голова пошла бы в уплату за сгубленное добро.
Впрочем, у Дементия есть сын Михайло, теперешний атаман конной сотни. Научился рубить не хуже отца — если с размаха, так развалит до самого кушака. И сердит в бою, и отчаян, пусть берегутся его киргизы, Мишка не опустит обиды.
Над Енисеем прокатился и замер далекий выстрел. Это ударила большая пушка Введенского монастыря. Далеко зашел неприятель.
— Отец игумен киргизов пугнул, — услышав гул выстрела, сказал Ульянко Потылицын, только что приплывший в острог вместе с тремя братьями и иными лодейскими мужиками и бабами. Братья стояли на стене неподалеку от воеводы и с замиранием сердца следили за Лодейками, где остались их дома и все хозяйство: подожгут киргизы деревню или пройдут мимо?
Неприятелю всего удобнее было идти в напуск со стороны Бугачевской деревни. Сюда и целились стволами пушки острога. Здесь держала осаду пешая сотня Родиона Кольцова. Со смотровой площадки Покровской башни Родион смотрел на подступившие к городу березняки. В них не было ни души.
— Долго же мы киргизов искали, а тут они сами пришли. Ежели так, то непременно бить будем! — сказал Родион.
Набат стих, и степь замерла. Красноярцы ждали появления инородцев у стен города. До вечера никто из киргизов не показался. Казаки стали намекать атаманам и пятидесятникам, что теперь можно бы и по домам — день был субботний и не лишне б истопить бани, попариться.
Но атаманы не верили кажущемуся благополучию. Они знали воинские обычаи немирных племен. Чего-то молчат, выжидают, а затем кинутся враз, и попробуй тогда отбиться.
Через приехавшего в острог нового воеводу Ивашко получил из Москвы строгий наказ: явиться туда для сыска по изменному делу, объявленному на Ивашку Герасимом Никитиным. Ивашко собирался уплыть с казаками, что должны были везти царю мягкую рухлядь. Отъезд наметили на воскресенье, а в субботу подошли киргизы.
— Не до сысков теперь, — сказал воевода.
Так и застрял Ивашко в городе вместе с приемным сыном Федоркой, который хотел проводить отчима до Енисейска, взять там осетрины и икры на продажу и вернуться. В улусе осталась одна Варвара с детьми да с захребетниками. Ивашко боялся за нее, как бы не попала в плен к киргизам, но помочь ей сейчас он уже ничем не мог.
Весь субботний день он неотлучно находился при воеводе. Прежде чем идти в напуск, киргизы наверняка пришлют для переговоров своих людей, а Сумароков не знал по-киргизски ни одного слова. Вечером Ивашко выбрал время поужинать, заскочил с Федоркой к женке Родиона. В пахнувшей квашней избе она сунула им по калачу, налила молока в деревянную миску.
В Малый острог снова попали затемно. И оказалось, что Сумароков собирался уже посылать на поиски Ивашки: есть перебежчик. Инородец сидел под стражею в Спасской башне, куда и направились воевода и Ивашко. Стрелец, несший впереди оплавленную свечу, посторонился, войдя в башню, и от удивления у Ивашки отвисла челюсть. Перед ним был Маганах.
Пастух зарадовался встрече, закланялся Ивашке и воеводе.
— Знаешь его? — кивнул воевода.
— Шуряк, — ответил Ивашко.
Маганаха посадили под караул на случай, если он прибежал в острог со злым умыслом. Высмотрит все и улизнет к киргизам, а про виденное в городе расскажет.
— Нет ему пути назад, — сказал Ивашко, хотя в душе он не был до конца уверен в Маганахе.
И как бы для того чтобы развеять Ивашкины сомнения, пастух проговорил:
— На дырявой лодке далеко не уедешь, обманом долго не проживешь.
Он рассказал, что Красный Яр осадили не одни киргизы — с ними пришло большое войско калмыков. Сенге-тайша разгромил Алтын-хана, взял в плен, отрубил хану правую руку и велел класть ему в рот собачьего мяса, чтоб унизить. Теперь Сенге послал воинов помогать Иренеку развоевывать Красный Яр.
Весть, принесенная Маганахом, привела воеводу в тяжелое раздумье. Городу не выдержать длительной осады: мало людей, мало оружия, мало зелейного припаса. У пушек всего по нескольку ядер. Приходится рассчитывать более всего на вылазки с копьями, саблями, бердышами.
Маганах сообщил еще, что заречной дорогой шли одни калмыки, а со стороны Бугачевской деревни на острог нападут киргизы во главе с Иренеком. Почти с самого полудня он наблюдает за острогом из березняков.
— Хочет мстить за Иштыюл, — вслух подумал Ивашко.
На рассвете воевода с Ивашкой были у Родиона на Покровской башне. Над горами правобережья разливалось голубое сияние, вот-вот должно было выкатиться солнце.
— Скоро пойдут, — сказал Родион, зорко оглядывая прилегающую к стене местность.
Не прошло и получаса — в шумевших на ветру березняках началось движение, и перед острогом внезапно выросла плотная стена конных воинов. Это были киргизы — осажденные узнали их по белым войлочным малахаям. Многие воины держали в руках калмыцкие пищали, но большинство потрясало луками да копьями.
Перед строем вдруг оказался плечистый киргиз в богатом панцире и боевом шлеме, под ним был гнедой с белой звездой во лбу аргамак, который, беспокойно перебирая ногами, просил повод. К киргизу, едва тот успел выехать из березняков, присоединился калмык в островерхой шапке и зеленом чапане, под которым угадывались боевые доспехи.
— Я — киргизский начальный князь Иренек, — придерживая рукой саблю, крикнул киргиз. — Я приехал объявить воеводе, что ясачные качинцы и аринцы должны платить дань джунгарскому Сенге-тайше. Не дадут — быть промеж нас войне!
— Я — джунгарский зайсан Байту, — прозвенел голос калмыка. — Я подтверждаю, что быть войне!
— Еще я приехал, — снова крикнул Иренек, — чтобы освободить моего брата Итполу и иных киргизов.
Они смолкли в ожидании воеводского ответа. Сумароков велел кликать:
— Качинцы и аринцы — государевы ясачные люди, платить ясак они будут одному батюшке-царю. Итпола сидит в остроге и впредь сидеть ему аманатом.
Воевода ответил достойно, он не мог сказать ничего иного, потому что представлял на Енисее могучего русского государя. Он только добавил:
— Прежде чем биться, пусть вспомнят киргизы о клятве, которую давали их отцы и они сами.
Тишину разорвал хлесткий выстрел Иренека. И следом за ним нестройно и бесприцельно захлопали пищали, и шквальный дождь стрел сыпанул по острогу.
Осажденные тотчас же отозвались залпом. И когда бойницы окутались вонючим пороховым дымом, сперва киргизы, а потом и джунгары тесно бросились в напуск. Шпоря бегунов, ошалевших от шума и грохота, они яростно рвались к воротам. Казалось, ничто не остановит и не обратит вспять эту страшную, напористую силу.
— Номча! — послышался боевой клич киргизов.
Но наступавшие на какую-то долю минуты замешкались у надолбы и не сумели с ходу преодолеть ее. Зашарахались под частыми выстрелами казаков, залегли. Затем в одиночку и небольшими ватажками стали отходить в березняки. Там они на глазах у осажденных забивали в ружья заряд и снова занимали боевой порядок.
— Кюр! Кючур![11]
Оглушительно грохнули острожные пушки. Ядра ударили прямо в гущу киргизского войска. Поднялась непроглядная пыль. Попадали кони, люди. Инородцы люто завыли, заметались возле убитых. А через самое малое время лавина за лавиной пошли в новый напуск.
Нетерпеливый Родион предложил воеводе сделать вылазку. Веря атамановой боевой сноровке, Сумароков согласился. Загрохотали засовы, сотня пеших казаков через распахнутые ворота рванулась под своим осиновым с желтой опушкой знаменем навстречу наступавшим. Грозный рев потряс воздух, и в помощь ему рассыпали частую дробь острожные барабаны.
Людские волны сошлись, звякнуло железо — началась жаркая сеча. С острожной стены было видно, как Родион саблей врубался в свирепую толпу киргизского отряда. Он налево и направо с размаха кромсал вражеских воинов. Его могучие руки и лицо, его изорванный в схватке кафтан — все залилось кровью. Его рот был перекошен то ли в трудном дыхании, то ли в долгом пронзительном крике.
Плечом к плечу с удалым атаманом рубились Куземко и Артюшко, а немного позади едва успевал управляться с саблею Степанко Коловский — откуда и взялось столько прыти и удали в человеке? К Степанке, приметив его отменную дерзость, пробивался широкогрудый джунгарин, он пытался достать Степанку концом сабли, но тот вовремя откидывался назад. Их поединок заметил другой джунгарин, теснивший казаков косматым конем, размахнулся, прицелился и кинул копье в Степанку.
Казаки, охваченные бранным задором, оттеснили инородцев до самых березняков. Однако была в этом бою минута, когда Родиону с сотней следовало оглядеться и отойти в острог. Он упустил эту единственную минуту — зарвался. И вот свежий отряд джунгар ринулся ко рву, смял казаков и отрезал сотню от острожных ворот.
Осажденные растерялись: такого никто не предвидел. Теперь надежда была лишь на самого Родиона, на его всех удивлявшую ловкость и медвежью силу. Прорубится через стальную стену сам — выведет к воротам остатки своей лихой рати.
Но как ни сражался Родион, как отчаянно ни дрались рядом с ним служилые люди — все было напрасно. На казаков со всех сторон навалились скопом, их повязали и взяли в плен. Осаждавшие отхлынули подальше от города, оставив за собой гору трупов. У самой надолбы с копьем в груди, раскинув руки, в алой крови лежал мертвый Степанко.
Правобережный отряд джунгар, не сумевший взять хорошо укрепленный Введенский монастырь, переправился через Енисей и встал под острогом. Положение осажденных, и без того трудное, резко ухудшилось. Потеряв сотню казаков в первой же вылазке, воевода искал пути, как залатать прореху, что образовалась в обороне. Сперва он снял с Малого острога и поставил на степной стороне полусотню Елисея Тюменцева, но зашебутились, готовясь к напуску, подошедшие из-за Енисея джунгары, и Сумароков вернул в острог эту полусотню, а казаков, что оставались на степной стороне, усилил подьячими, попом Димитрием, целовальником Мишуткой Ярлыковым, бирючами и пивными ярыгами.
Прослышав о большой нехватке ратных людей, к острожным стенам отовсюду потянулись казачата, казачьи и посадские женки, немощные старики. Путаясь в собственных ногах, испитой — кожа да кости — Верещага еле добрел до Покровских ворот, слезно попросил казаков поднять его на стену.
— Хочу пострадать за люд православный, — неживыми губами проговорил он, тряся непокрытой седой головой.
Подстегиваемая общей бедой, прибежала Феклуша, со стены увидела под острогом распластанного на земле мертвого Степанку, окаменела вся. Елисей Тюменцев дал ей в руки трехрожковые вилы и подтолкнул в спину. Пусть стоит у самых ворот, где с рогатинами уже толпились отчаянные, готовые на бой казачьи женки.
— Прорвутся киргизы в башню — коли! — наставительно сказал Елисей.
— Сокола моего убили, — как бы жалуясь женкам, проголосила Феклуша.
— Царство ему небесное! — истово закрестились те.
Поблескивая обнаженной саблей, торопливо прошагал по стене воевода. Подобрал под ногами дымящийся кудельный пыж, зычным голосом подбодрил казаков:
— Держись, ребята! С Енисейска идет подмога!
Сумароков заведомо обманывал людей: никакой воинской помощи на Красный Яр не шло. Казак, посланный к енисейскому воеводе, был еще где-то в пути. Но люди сейчас нуждались в надежде, без нее им было не под силу сдерживать яростный натиск многочисленного врага. А воевода боялся, что киргизы прорвутся через ров и надолбы и подожгут острог. Уж и запылает в этакую сухмень — не дай господи! Только бы не подпустить к стенам!
Между тем инородцы шли на новый приступ. Они наступали согласованно, с двух сторон разом — от Бугачевской деревни и от Енисея. С ревом и гиканьем воины вплотную подскочили ко рву и копьями и стрелами осыпали замерших на стенах и у подошвенных бойниц защитников города.
— Пали! — задохнулся от крика воевода, и осажденные ответили коротким залпом.
С башен и раската в упор хлестанули горластые пушки. Киргизы подняли неистовый крик, смешались в едучем белом дыму. Новый залп казаков, успевших перезарядить пищали, напрочь слизал передние ряды атакующих.
На душе у воеводы чуть-чуть полегчало. Под меткими пулями киргизов и калмыков, под градом их стрел казаки держались стойко.
Через калитки, обращенные к Енисею, дважды делали вылазку рослые, дюжие черкасы. Возвращались в острог мокрые от крови с ног до головы. Но и их бесстрашные ряды заметно редели. На крутом взвозе в груде посеченных джунгарских тел там и сям виднелись чубатые мертвые головы, свитки, запорожские папахи.
В течение дня инородцы трижды подступали под самые стены, с рычанием бросались к надолбам и бойницам и — неизменно откатывались. Вечером же вместо пестрой лавы наступающих из березняков гурьбой выдвинулись пленные казаки пешей сотни. Связанных арканами киргизы подталкивали их поближе ко рву. Затем пленные растянулись в шеренгу. Посреди шеренги, в которой воевода насчитал пятьдесят человек, с поникшей головой шел Родион. Увидев его, Верещага крикнул:
— Эй, ватаман! За люд, трень-брень, смертушку примем!
Его слабый голос потонул в шуме, вое и свисте. Дед горбато поднялся над стеною, разглядел рядом с Родионом Куземку, поклонился ему, замахал лучинами рук:
— Спаси тя, господи, божья душа! — и вдруг кувыркнулся вниз. Джунгарин, притаившийся у края рва, пробил ему шею — оперенный хвост стрелы торчал у деда под самым подбородком.
— Преставился, — через щель в воротах увидев убитого Верещагу, вздохнула Феклуша.
Шеренга пленных подошла к надолбам и остановилась. За ней в полном боевом облачении появился Иренек на горячем аргамаке. Кто-то из осажденных выстрелил по киргизскому князю, но промахнулся.
— Пастух пригнал скот. Ворота открыть или калитку?
Сумароков оглядел степь, приказал:
— Ворота. Да потом закрыть не забудь!
А набат гудел над городом, над деревнями, над качинскими и аринскими улусами. Гудел неистово, грозно, собирая всех за толстые лиственничные стены, обнесенные с внешней стороны рвом и надолбами.
На какое-то время киргизы потерялись, пропали. Пожары за рекою успели прогореть. Другие заимки никто не поджигал. И кое-кому уже верилось, что инородцы всего-навсего пугнули горожан и ушли.
И вдруг запластала Бугачевская деревня, самая крупная на левом берегу Енисея. Птицами взлетели в небо клубы огня. Белыми рукавами потек дым по логам, заслоился в долине Качи. Затем вихри пламени окутали правобережную заимку Дементия Злобина, сам атаман был в городе и с острожной стены видел конец своего гнезда.
— Ух, басур-м-маны! — его старческий голос сорвался и задребезжал. Сбросить бы атаману годков с двадцать, показал бы он себя, не одна киргизская голова пошла бы в уплату за сгубленное добро.
Впрочем, у Дементия есть сын Михайло, теперешний атаман конной сотни. Научился рубить не хуже отца — если с размаха, так развалит до самого кушака. И сердит в бою, и отчаян, пусть берегутся его киргизы, Мишка не опустит обиды.
Над Енисеем прокатился и замер далекий выстрел. Это ударила большая пушка Введенского монастыря. Далеко зашел неприятель.
— Отец игумен киргизов пугнул, — услышав гул выстрела, сказал Ульянко Потылицын, только что приплывший в острог вместе с тремя братьями и иными лодейскими мужиками и бабами. Братья стояли на стене неподалеку от воеводы и с замиранием сердца следили за Лодейками, где остались их дома и все хозяйство: подожгут киргизы деревню или пройдут мимо?
Неприятелю всего удобнее было идти в напуск со стороны Бугачевской деревни. Сюда и целились стволами пушки острога. Здесь держала осаду пешая сотня Родиона Кольцова. Со смотровой площадки Покровской башни Родион смотрел на подступившие к городу березняки. В них не было ни души.
— Долго же мы киргизов искали, а тут они сами пришли. Ежели так, то непременно бить будем! — сказал Родион.
Набат стих, и степь замерла. Красноярцы ждали появления инородцев у стен города. До вечера никто из киргизов не показался. Казаки стали намекать атаманам и пятидесятникам, что теперь можно бы и по домам — день был субботний и не лишне б истопить бани, попариться.
Но атаманы не верили кажущемуся благополучию. Они знали воинские обычаи немирных племен. Чего-то молчат, выжидают, а затем кинутся враз, и попробуй тогда отбиться.
Через приехавшего в острог нового воеводу Ивашко получил из Москвы строгий наказ: явиться туда для сыска по изменному делу, объявленному на Ивашку Герасимом Никитиным. Ивашко собирался уплыть с казаками, что должны были везти царю мягкую рухлядь. Отъезд наметили на воскресенье, а в субботу подошли киргизы.
— Не до сысков теперь, — сказал воевода.
Так и застрял Ивашко в городе вместе с приемным сыном Федоркой, который хотел проводить отчима до Енисейска, взять там осетрины и икры на продажу и вернуться. В улусе осталась одна Варвара с детьми да с захребетниками. Ивашко боялся за нее, как бы не попала в плен к киргизам, но помочь ей сейчас он уже ничем не мог.
Весь субботний день он неотлучно находился при воеводе. Прежде чем идти в напуск, киргизы наверняка пришлют для переговоров своих людей, а Сумароков не знал по-киргизски ни одного слова. Вечером Ивашко выбрал время поужинать, заскочил с Федоркой к женке Родиона. В пахнувшей квашней избе она сунула им по калачу, налила молока в деревянную миску.
В Малый острог снова попали затемно. И оказалось, что Сумароков собирался уже посылать на поиски Ивашки: есть перебежчик. Инородец сидел под стражею в Спасской башне, куда и направились воевода и Ивашко. Стрелец, несший впереди оплавленную свечу, посторонился, войдя в башню, и от удивления у Ивашки отвисла челюсть. Перед ним был Маганах.
Пастух зарадовался встрече, закланялся Ивашке и воеводе.
— Знаешь его? — кивнул воевода.
— Шуряк, — ответил Ивашко.
Маганаха посадили под караул на случай, если он прибежал в острог со злым умыслом. Высмотрит все и улизнет к киргизам, а про виденное в городе расскажет.
— Нет ему пути назад, — сказал Ивашко, хотя в душе он не был до конца уверен в Маганахе.
И как бы для того чтобы развеять Ивашкины сомнения, пастух проговорил:
— На дырявой лодке далеко не уедешь, обманом долго не проживешь.
Он рассказал, что Красный Яр осадили не одни киргизы — с ними пришло большое войско калмыков. Сенге-тайша разгромил Алтын-хана, взял в плен, отрубил хану правую руку и велел класть ему в рот собачьего мяса, чтоб унизить. Теперь Сенге послал воинов помогать Иренеку развоевывать Красный Яр.
Весть, принесенная Маганахом, привела воеводу в тяжелое раздумье. Городу не выдержать длительной осады: мало людей, мало оружия, мало зелейного припаса. У пушек всего по нескольку ядер. Приходится рассчитывать более всего на вылазки с копьями, саблями, бердышами.
Маганах сообщил еще, что заречной дорогой шли одни калмыки, а со стороны Бугачевской деревни на острог нападут киргизы во главе с Иренеком. Почти с самого полудня он наблюдает за острогом из березняков.
— Хочет мстить за Иштыюл, — вслух подумал Ивашко.
На рассвете воевода с Ивашкой были у Родиона на Покровской башне. Над горами правобережья разливалось голубое сияние, вот-вот должно было выкатиться солнце.
— Скоро пойдут, — сказал Родион, зорко оглядывая прилегающую к стене местность.
Не прошло и получаса — в шумевших на ветру березняках началось движение, и перед острогом внезапно выросла плотная стена конных воинов. Это были киргизы — осажденные узнали их по белым войлочным малахаям. Многие воины держали в руках калмыцкие пищали, но большинство потрясало луками да копьями.
Перед строем вдруг оказался плечистый киргиз в богатом панцире и боевом шлеме, под ним был гнедой с белой звездой во лбу аргамак, который, беспокойно перебирая ногами, просил повод. К киргизу, едва тот успел выехать из березняков, присоединился калмык в островерхой шапке и зеленом чапане, под которым угадывались боевые доспехи.
— Я — киргизский начальный князь Иренек, — придерживая рукой саблю, крикнул киргиз. — Я приехал объявить воеводе, что ясачные качинцы и аринцы должны платить дань джунгарскому Сенге-тайше. Не дадут — быть промеж нас войне!
— Я — джунгарский зайсан Байту, — прозвенел голос калмыка. — Я подтверждаю, что быть войне!
— Еще я приехал, — снова крикнул Иренек, — чтобы освободить моего брата Итполу и иных киргизов.
Они смолкли в ожидании воеводского ответа. Сумароков велел кликать:
— Качинцы и аринцы — государевы ясачные люди, платить ясак они будут одному батюшке-царю. Итпола сидит в остроге и впредь сидеть ему аманатом.
Воевода ответил достойно, он не мог сказать ничего иного, потому что представлял на Енисее могучего русского государя. Он только добавил:
— Прежде чем биться, пусть вспомнят киргизы о клятве, которую давали их отцы и они сами.
Тишину разорвал хлесткий выстрел Иренека. И следом за ним нестройно и бесприцельно захлопали пищали, и шквальный дождь стрел сыпанул по острогу.
Осажденные тотчас же отозвались залпом. И когда бойницы окутались вонючим пороховым дымом, сперва киргизы, а потом и джунгары тесно бросились в напуск. Шпоря бегунов, ошалевших от шума и грохота, они яростно рвались к воротам. Казалось, ничто не остановит и не обратит вспять эту страшную, напористую силу.
— Номча! — послышался боевой клич киргизов.
Но наступавшие на какую-то долю минуты замешкались у надолбы и не сумели с ходу преодолеть ее. Зашарахались под частыми выстрелами казаков, залегли. Затем в одиночку и небольшими ватажками стали отходить в березняки. Там они на глазах у осажденных забивали в ружья заряд и снова занимали боевой порядок.
— Кюр! Кючур![11]
Оглушительно грохнули острожные пушки. Ядра ударили прямо в гущу киргизского войска. Поднялась непроглядная пыль. Попадали кони, люди. Инородцы люто завыли, заметались возле убитых. А через самое малое время лавина за лавиной пошли в новый напуск.
Нетерпеливый Родион предложил воеводе сделать вылазку. Веря атамановой боевой сноровке, Сумароков согласился. Загрохотали засовы, сотня пеших казаков через распахнутые ворота рванулась под своим осиновым с желтой опушкой знаменем навстречу наступавшим. Грозный рев потряс воздух, и в помощь ему рассыпали частую дробь острожные барабаны.
Людские волны сошлись, звякнуло железо — началась жаркая сеча. С острожной стены было видно, как Родион саблей врубался в свирепую толпу киргизского отряда. Он налево и направо с размаха кромсал вражеских воинов. Его могучие руки и лицо, его изорванный в схватке кафтан — все залилось кровью. Его рот был перекошен то ли в трудном дыхании, то ли в долгом пронзительном крике.
Плечом к плечу с удалым атаманом рубились Куземко и Артюшко, а немного позади едва успевал управляться с саблею Степанко Коловский — откуда и взялось столько прыти и удали в человеке? К Степанке, приметив его отменную дерзость, пробивался широкогрудый джунгарин, он пытался достать Степанку концом сабли, но тот вовремя откидывался назад. Их поединок заметил другой джунгарин, теснивший казаков косматым конем, размахнулся, прицелился и кинул копье в Степанку.
Казаки, охваченные бранным задором, оттеснили инородцев до самых березняков. Однако была в этом бою минута, когда Родиону с сотней следовало оглядеться и отойти в острог. Он упустил эту единственную минуту — зарвался. И вот свежий отряд джунгар ринулся ко рву, смял казаков и отрезал сотню от острожных ворот.
Осажденные растерялись: такого никто не предвидел. Теперь надежда была лишь на самого Родиона, на его всех удивлявшую ловкость и медвежью силу. Прорубится через стальную стену сам — выведет к воротам остатки своей лихой рати.
Но как ни сражался Родион, как отчаянно ни дрались рядом с ним служилые люди — все было напрасно. На казаков со всех сторон навалились скопом, их повязали и взяли в плен. Осаждавшие отхлынули подальше от города, оставив за собой гору трупов. У самой надолбы с копьем в груди, раскинув руки, в алой крови лежал мертвый Степанко.
Правобережный отряд джунгар, не сумевший взять хорошо укрепленный Введенский монастырь, переправился через Енисей и встал под острогом. Положение осажденных, и без того трудное, резко ухудшилось. Потеряв сотню казаков в первой же вылазке, воевода искал пути, как залатать прореху, что образовалась в обороне. Сперва он снял с Малого острога и поставил на степной стороне полусотню Елисея Тюменцева, но зашебутились, готовясь к напуску, подошедшие из-за Енисея джунгары, и Сумароков вернул в острог эту полусотню, а казаков, что оставались на степной стороне, усилил подьячими, попом Димитрием, целовальником Мишуткой Ярлыковым, бирючами и пивными ярыгами.
Прослышав о большой нехватке ратных людей, к острожным стенам отовсюду потянулись казачата, казачьи и посадские женки, немощные старики. Путаясь в собственных ногах, испитой — кожа да кости — Верещага еле добрел до Покровских ворот, слезно попросил казаков поднять его на стену.
— Хочу пострадать за люд православный, — неживыми губами проговорил он, тряся непокрытой седой головой.
Подстегиваемая общей бедой, прибежала Феклуша, со стены увидела под острогом распластанного на земле мертвого Степанку, окаменела вся. Елисей Тюменцев дал ей в руки трехрожковые вилы и подтолкнул в спину. Пусть стоит у самых ворот, где с рогатинами уже толпились отчаянные, готовые на бой казачьи женки.
— Прорвутся киргизы в башню — коли! — наставительно сказал Елисей.
— Сокола моего убили, — как бы жалуясь женкам, проголосила Феклуша.
— Царство ему небесное! — истово закрестились те.
Поблескивая обнаженной саблей, торопливо прошагал по стене воевода. Подобрал под ногами дымящийся кудельный пыж, зычным голосом подбодрил казаков:
— Держись, ребята! С Енисейска идет подмога!
Сумароков заведомо обманывал людей: никакой воинской помощи на Красный Яр не шло. Казак, посланный к енисейскому воеводе, был еще где-то в пути. Но люди сейчас нуждались в надежде, без нее им было не под силу сдерживать яростный натиск многочисленного врага. А воевода боялся, что киргизы прорвутся через ров и надолбы и подожгут острог. Уж и запылает в этакую сухмень — не дай господи! Только бы не подпустить к стенам!
Между тем инородцы шли на новый приступ. Они наступали согласованно, с двух сторон разом — от Бугачевской деревни и от Енисея. С ревом и гиканьем воины вплотную подскочили ко рву и копьями и стрелами осыпали замерших на стенах и у подошвенных бойниц защитников города.
— Пали! — задохнулся от крика воевода, и осажденные ответили коротким залпом.
С башен и раската в упор хлестанули горластые пушки. Киргизы подняли неистовый крик, смешались в едучем белом дыму. Новый залп казаков, успевших перезарядить пищали, напрочь слизал передние ряды атакующих.
На душе у воеводы чуть-чуть полегчало. Под меткими пулями киргизов и калмыков, под градом их стрел казаки держались стойко.
Через калитки, обращенные к Енисею, дважды делали вылазку рослые, дюжие черкасы. Возвращались в острог мокрые от крови с ног до головы. Но и их бесстрашные ряды заметно редели. На крутом взвозе в груде посеченных джунгарских тел там и сям виднелись чубатые мертвые головы, свитки, запорожские папахи.
В течение дня инородцы трижды подступали под самые стены, с рычанием бросались к надолбам и бойницам и — неизменно откатывались. Вечером же вместо пестрой лавы наступающих из березняков гурьбой выдвинулись пленные казаки пешей сотни. Связанных арканами киргизы подталкивали их поближе ко рву. Затем пленные растянулись в шеренгу. Посреди шеренги, в которой воевода насчитал пятьдесят человек, с поникшей головой шел Родион. Увидев его, Верещага крикнул:
— Эй, ватаман! За люд, трень-брень, смертушку примем!
Его слабый голос потонул в шуме, вое и свисте. Дед горбато поднялся над стеною, разглядел рядом с Родионом Куземку, поклонился ему, замахал лучинами рук:
— Спаси тя, господи, божья душа! — и вдруг кувыркнулся вниз. Джунгарин, притаившийся у края рва, пробил ему шею — оперенный хвост стрелы торчал у деда под самым подбородком.
— Преставился, — через щель в воротах увидев убитого Верещагу, вздохнула Феклуша.
Шеренга пленных подошла к надолбам и остановилась. За ней в полном боевом облачении появился Иренек на горячем аргамаке. Кто-то из осажденных выстрелил по киргизскому князю, но промахнулся.