Дикая кровь
Часть 61 из 62 Информация о книге
Для доступа к библиотеке пройдите авторизацию
— Еще выстрел — и не ищите у нас жалости. Мы порубим пленных! — строго предупредил Иренек.
— Стреляйте басурманов! — гаркнул Родион, пытаясь освободиться от сковавшего его аркана.
Сумароков метнулся взглядом вправо, влево, приказал:
— Не стрелять.
Над полем боя установилась тишина, в которой пугающе громко звучал резкий, лающий голос Иренека:
— Если Белый царь не откажется брать ясак, мы поубиваем ваших казаков и сожжем Красный Яр! Пусть они стоят перед вами, а вы думайте!
Город оцепенело молчал.
— Шлите толмача для уговору! — заносчиво крикнул Иренек.
Воевода подозвал Ивашку, перекрестил, толкнул в плечо:
— Иди.
Они сидели на траве один против другого, немигающе глядя друг на друга, отец и сын. Киргизов и джунгар представлял на переговорах Айкан Ишеев. Он одряхлел за последние годы: с бороды седина пробралась в косу, вокруг глаз появились отечные синие круги. Он усох, подобрался.
«У отца, наверное, много всяких забот, — думал Ивашко. — Потом эти трудные походы, разве они для него? Лошадь и та устает в дальней дороге, а отец уж стар. Видно, скоро помрет».
Примерно те же мысли проносились в голове Айкана:
«Стар я стал — сын вон какой вырос. И когда Кудай позовет меня к себе, кому улус передам?»
Айкан сидел лицом к острогу, и его взору представлялись наваленные у рва трупы. Начиная разговор, князец сказал:
— Погасший огонь вспыхнет, а умерший человек не встанет.
Все-таки он мудрый, отец Ивашки, он понимает, что нельзя вот так запросто убивать людей. Почему бы людям не жить в вечном мире? Кто им мешает так жить?
— Ты сказал правду, — никак не называя отца, согласился Ивашко.
— Дошел ли до воеводы слух об Алтын-хане? Если дошел, то воеводе известно, что сделал Сенге-тайша со своим врагом.
Ивашко качнул головой.
— На реку Сизую Сенге-тайша присылал более ста тысяч воинов, — говорил Айкан. — А красноярцы не наберут и полтысячи. Как жить будете?
— Помиримся с киргизами и станем вместе побивать джунгар.
Айкан грустно усмехнулся. Киргизы теперь никогда не подружатся с русскими. Разгром на Иштыюле Иренек не забудет и не простит — он злопамятен, к несчастью.
— Скажи, Ивашко, зачем воевода тебя послал говорить со мной? Ведь ты же изменник. Или не на тебя объявил Герасим государево дело?..
Ивашко подивился осведомленности киргизов. Они все знали о ссоре Ивашки с воеводой. Им не было известно лишь то, что воевода на Красном Яру сменился, но это ведь произошло несколько дней назад.
— Они не доверяют тебе, — кивнув на острог, продолжал Айкан. — Духи да не позволят мне увидеть мой улус и мой скот, если это не так.
— То наша печаль, — холодно ответил Ивашко, и ему на какой-то миг представилось, что он уже ушел к киргизам. Нет ни наветов, ни сыска, ни той щемящей боли за судьбу инородцев, которую постоянно носит Ивашко в своем сердце. Он ушел не в чужую сторону, а в свою родную землю, и кто посмеет осудить его?
Ивашко познал многую нужду в Сибири. Он устал от бессмысленной борьбы с воеводой, с иными корыстолюбцами и разбойниками в остроге. С него довольно, хватит!
Но эта была лишь минутная слабость. Да и была ли она? Просто пришла Ивашке эта мысль, а он тут же взял и отогнал ее. И когда Айкан действительно позвал Ивашку в Киргизскую орду, Ивашко ответил решительным отказом.
— В связке дров тепла больше. У народа, собравшегося вместе, силы больше, — сказал Айкан.
— Надобно жить в мире, не злобить русских. Что Белому царю Сенге-тайша, он раздавит калмыка, как таракана!
Айкан подумал, что степной орел постоянно, хоть один раз в году, прилетает к тому гнезду, где он получил жизнь. Почему же Ивашко не ездит в отцовский улус? А потому, что это уже не сын киргиза, это сын русских. И обидно Айкану, что ничего изменить нельзя.
На некоторое время они замолчали. Тяжело, со свистом дышал Айкан. Он сорвал со вспотевшей головы малахай и положил его себе на колени:
— Пусть воевода уступает ясак Сенге-тайше. Не уступит — убьем пленных. Мы оскверним память предков, если не растопчем конями ваши деревни или не обратим лето в зиму, а день в ночь.
— Зачем? — встрепенулся Ивашко. — А мы тогда Итполу прикончим, Арыкпая и всех ваших. Что до ясака, то пусть Сенге говорит не с нами, пусть шлет он послов самому царю. Как скажет про то царь, так тому и быть.
Мысль о царской воле понравилась Айкану. Все-таки решать будет сам царь, а не воевода. И Айкан ушел советоваться с Иренеком и джунгарскими зайсанами, оставив Ивашку одного.
Киргизы и калмыки долго спорили между собой. Но в конце концов согласились на обмен пленными. И вскоре киргизские аманаты покинули острог, а русские впустили в Покровские ворота оставшуюся в живых половину израненной невезучей в боях Родионовой пешей сотни.
Ночью под Афонтовой горой, у самого берега Енисея, рокотали шаманские бубны. Киргизы сжигали трупы своих воинов. Жарко пылали священные погребальные кладки. С дымом костров уносились в звездное небо отважные души воинов.
Осада с города была снята. Воевода, довольный тем, что красноярцы на сей раз отделались сравнительно легко — инородцы могли уничтожить острог со всем людом, — спешно послал в Москву казаков с мягкой рухлядью. А с теми казаками уезжал защищать себя Ивашко Айканов.
27
В парадной палате Сибирского приказа зеленый, призрачный полумрак. Через небольшие и глубокие слюдяные оконца едва пробивался дневной свет, и от той его скудости Ивашко чуть различал широкое в окладистой бороде немолодое лицо дьяка Григория Порошина. Дьяк, одетый в красный кафтан из тафты, низко склонился над листами бумаги, склеенными в столбцы.
— Обнимался ли сын боярский Ивашко с киргизским ясырем, из сыска то известно, — сказал дьяк, потирая взопревшую лысину.
— Не вижу в том вины, дьяче Григорий, — подал раздраженный голос Родион Матвеевич Стрешнев, близкий человек самого царя. Грузный, брюхо до колен, он сидел под поясным образом Спаса, напротив оконец, облокотясь на бархатные подлокотники высокого кресла и держа в руке высокий посох. На окольничем была богатая шелковая ферязь, украшенная золотым шитьем и жемчугом.
Кроме Ивашки и Герасима Никитина, стоявших в полупоклоне у двери, в палате были два писца, бойко строчивших бумаги за длинным, через всю палату, приказным столом, накрытым камчатой скатертью.
— Он радел к киргизятину, а ты зачем жесточил инородцев? — спросил Стрешнев у бывшего красноярского воеводы.
— Не было того, боярин, — угрюмо и виновато сказал Герасим.
— Про то говорил в обоюдном расспросе с глазу на глаз городничий. Почему Герасим молчал? — поднял голову дьяк.
— Ино ладно. Давай ты, Ивашко! — приказал окольничий.
После многих дотошных расспросов и Герасимовых лживых ухищрений дело оборачивалось, кажется, в пользу Ивашки, а все потому, что за обманы и подлоги Москва не очень-то жаловала воевод, покушавшихся на казенный ясак. Вон как строго окольничий Стрешнев взглянул на сникшего, сразу оробевшего Герасима — не дай бог!
— Налоги чинились инородцам всякие, своими руками Герасим бил и в тюрьме держал. Киргизы отъехали от города, как он с князца Шанды для бездельной корысти панцирь взял да трех коней…
— А всего получил он неправдой с инородцев панцирей девять, две шубы рысьи, тридцать шесть лошадей добрых, тридцать быков и коров, — сказал дьяк, поощрительно кивая киргизу.
Ивашко, почувствовав эту поддержку, продолжал запальчиво, на одном дыхании:
— Из государевой казны брал оклады выбылых, которые люди померли, а вновь взятым оклады не выдавал…
— То несли мне в почесть, — слабо возразил Герасим.
Стрешнев смотрел на него подозрительно. Решал, видно: верить или не верить сладкопевному Герасиму. И не поверил — в отечных с прищуром глазах окольничего Ивашко уловил гневные огоньки.
— Вино и пиво варил ли? — Стрешнев привскочил и рывком двинулся в кресле.
— Для своей скорби, боярин. Не солгу!..
— От его, Герасимовых, побоев сколько в тюрьме померло?
— Три души, Родион Матвеевич, — хмуро ответил дьяк.
— Не губи, боярин, Христос с тобой, — упал на колени вконец убитый Герасим.
Ивашко вздохнул, словно сбросил с плеч неподъемную ношу. Вот и повинился строптивец перед окольничим Стрешневым, а сколько недель пребывал в необузданной гордыне и в расспросных речах запирался! Поначалу боялся Ивашко, что не будет веры ему против бывшего воеводы: Герасим поближе к царю. Да и так пришлось звать в свидетели почти всех казаков, приехавших в Москву с Красного Яра. Городничий, Бабук, Куземко — все стояли перед дьячим столом, а Григорий Порошин вел сыск строго, обстоятельно. Он то и дело устраивал Герасиму Никитину очные ставки. Казалось, вот уж совсем дьяк припер Герасима к стене, глядишь, а Герасим выскользнул, опять переводит разговор на того же Ивашку, что, мол, виноват во всем он, киргиз.
И все-таки за убыток, который нанес воевода царской казне уходом из-под Красного Яра Шандина улуса, и за другие проделки придется отвечать Герасиму — это понял Ивашко, когда разбором дела занялся сам Стрешнев. За нарушение указов окольничий взыскивал по всей строгости.
— Не губи, боярин, — слезно тянул трясущийся Герасим.
Стрешнев не внял этой мольбе, он вскочил с кресла и, злобно стуча посохом о каменный пол и тяжело отдуваясь, заходил по палате:
— Пес, пес ты старый!
— На мне вина!
Окольничий остановился у длинного приказного стола, словно вспомнив что-то. Гневно ткнул пальцем в лежавшие перед ним чистые листы и крикнул подьячему:
— Пиши, чтобы взыскать ту неправду с сего пса до единой деньги!
Дьяк торопливо зашуршал столбцами, уточнил:
— А пограблено Герасимом за тыщу и девяносто восемь рублей шесть алтын и четыре деньги.
— И те деньги немалые сполна получить с Никитина, а половину отдать инородцам в уплату за взятое нападками. И еще пропиши, что из-за его, Герасимовой, свирепости киргизский князец Еренячко великому государю изменил и многих служилых и ясачных людей побил и в полон забрал, — сердито вскинув посох, заключил окольничий.
Когда Ивашко, довольный решением окольничего, низко поклонясь Стрешневу и Порошину, спустился по каменному красному крыльцу Сибирского приказа, над Москвою катилось огромное солнце. В ласковом небе жар-птицами полыхали купола кремлевских соборов, а над Красной площадью кругами ходила крикливая галочья туча.
— Стреляйте басурманов! — гаркнул Родион, пытаясь освободиться от сковавшего его аркана.
Сумароков метнулся взглядом вправо, влево, приказал:
— Не стрелять.
Над полем боя установилась тишина, в которой пугающе громко звучал резкий, лающий голос Иренека:
— Если Белый царь не откажется брать ясак, мы поубиваем ваших казаков и сожжем Красный Яр! Пусть они стоят перед вами, а вы думайте!
Город оцепенело молчал.
— Шлите толмача для уговору! — заносчиво крикнул Иренек.
Воевода подозвал Ивашку, перекрестил, толкнул в плечо:
— Иди.
Они сидели на траве один против другого, немигающе глядя друг на друга, отец и сын. Киргизов и джунгар представлял на переговорах Айкан Ишеев. Он одряхлел за последние годы: с бороды седина пробралась в косу, вокруг глаз появились отечные синие круги. Он усох, подобрался.
«У отца, наверное, много всяких забот, — думал Ивашко. — Потом эти трудные походы, разве они для него? Лошадь и та устает в дальней дороге, а отец уж стар. Видно, скоро помрет».
Примерно те же мысли проносились в голове Айкана:
«Стар я стал — сын вон какой вырос. И когда Кудай позовет меня к себе, кому улус передам?»
Айкан сидел лицом к острогу, и его взору представлялись наваленные у рва трупы. Начиная разговор, князец сказал:
— Погасший огонь вспыхнет, а умерший человек не встанет.
Все-таки он мудрый, отец Ивашки, он понимает, что нельзя вот так запросто убивать людей. Почему бы людям не жить в вечном мире? Кто им мешает так жить?
— Ты сказал правду, — никак не называя отца, согласился Ивашко.
— Дошел ли до воеводы слух об Алтын-хане? Если дошел, то воеводе известно, что сделал Сенге-тайша со своим врагом.
Ивашко качнул головой.
— На реку Сизую Сенге-тайша присылал более ста тысяч воинов, — говорил Айкан. — А красноярцы не наберут и полтысячи. Как жить будете?
— Помиримся с киргизами и станем вместе побивать джунгар.
Айкан грустно усмехнулся. Киргизы теперь никогда не подружатся с русскими. Разгром на Иштыюле Иренек не забудет и не простит — он злопамятен, к несчастью.
— Скажи, Ивашко, зачем воевода тебя послал говорить со мной? Ведь ты же изменник. Или не на тебя объявил Герасим государево дело?..
Ивашко подивился осведомленности киргизов. Они все знали о ссоре Ивашки с воеводой. Им не было известно лишь то, что воевода на Красном Яру сменился, но это ведь произошло несколько дней назад.
— Они не доверяют тебе, — кивнув на острог, продолжал Айкан. — Духи да не позволят мне увидеть мой улус и мой скот, если это не так.
— То наша печаль, — холодно ответил Ивашко, и ему на какой-то миг представилось, что он уже ушел к киргизам. Нет ни наветов, ни сыска, ни той щемящей боли за судьбу инородцев, которую постоянно носит Ивашко в своем сердце. Он ушел не в чужую сторону, а в свою родную землю, и кто посмеет осудить его?
Ивашко познал многую нужду в Сибири. Он устал от бессмысленной борьбы с воеводой, с иными корыстолюбцами и разбойниками в остроге. С него довольно, хватит!
Но эта была лишь минутная слабость. Да и была ли она? Просто пришла Ивашке эта мысль, а он тут же взял и отогнал ее. И когда Айкан действительно позвал Ивашку в Киргизскую орду, Ивашко ответил решительным отказом.
— В связке дров тепла больше. У народа, собравшегося вместе, силы больше, — сказал Айкан.
— Надобно жить в мире, не злобить русских. Что Белому царю Сенге-тайша, он раздавит калмыка, как таракана!
Айкан подумал, что степной орел постоянно, хоть один раз в году, прилетает к тому гнезду, где он получил жизнь. Почему же Ивашко не ездит в отцовский улус? А потому, что это уже не сын киргиза, это сын русских. И обидно Айкану, что ничего изменить нельзя.
На некоторое время они замолчали. Тяжело, со свистом дышал Айкан. Он сорвал со вспотевшей головы малахай и положил его себе на колени:
— Пусть воевода уступает ясак Сенге-тайше. Не уступит — убьем пленных. Мы оскверним память предков, если не растопчем конями ваши деревни или не обратим лето в зиму, а день в ночь.
— Зачем? — встрепенулся Ивашко. — А мы тогда Итполу прикончим, Арыкпая и всех ваших. Что до ясака, то пусть Сенге говорит не с нами, пусть шлет он послов самому царю. Как скажет про то царь, так тому и быть.
Мысль о царской воле понравилась Айкану. Все-таки решать будет сам царь, а не воевода. И Айкан ушел советоваться с Иренеком и джунгарскими зайсанами, оставив Ивашку одного.
Киргизы и калмыки долго спорили между собой. Но в конце концов согласились на обмен пленными. И вскоре киргизские аманаты покинули острог, а русские впустили в Покровские ворота оставшуюся в живых половину израненной невезучей в боях Родионовой пешей сотни.
Ночью под Афонтовой горой, у самого берега Енисея, рокотали шаманские бубны. Киргизы сжигали трупы своих воинов. Жарко пылали священные погребальные кладки. С дымом костров уносились в звездное небо отважные души воинов.
Осада с города была снята. Воевода, довольный тем, что красноярцы на сей раз отделались сравнительно легко — инородцы могли уничтожить острог со всем людом, — спешно послал в Москву казаков с мягкой рухлядью. А с теми казаками уезжал защищать себя Ивашко Айканов.
27
В парадной палате Сибирского приказа зеленый, призрачный полумрак. Через небольшие и глубокие слюдяные оконца едва пробивался дневной свет, и от той его скудости Ивашко чуть различал широкое в окладистой бороде немолодое лицо дьяка Григория Порошина. Дьяк, одетый в красный кафтан из тафты, низко склонился над листами бумаги, склеенными в столбцы.
— Обнимался ли сын боярский Ивашко с киргизским ясырем, из сыска то известно, — сказал дьяк, потирая взопревшую лысину.
— Не вижу в том вины, дьяче Григорий, — подал раздраженный голос Родион Матвеевич Стрешнев, близкий человек самого царя. Грузный, брюхо до колен, он сидел под поясным образом Спаса, напротив оконец, облокотясь на бархатные подлокотники высокого кресла и держа в руке высокий посох. На окольничем была богатая шелковая ферязь, украшенная золотым шитьем и жемчугом.
Кроме Ивашки и Герасима Никитина, стоявших в полупоклоне у двери, в палате были два писца, бойко строчивших бумаги за длинным, через всю палату, приказным столом, накрытым камчатой скатертью.
— Он радел к киргизятину, а ты зачем жесточил инородцев? — спросил Стрешнев у бывшего красноярского воеводы.
— Не было того, боярин, — угрюмо и виновато сказал Герасим.
— Про то говорил в обоюдном расспросе с глазу на глаз городничий. Почему Герасим молчал? — поднял голову дьяк.
— Ино ладно. Давай ты, Ивашко! — приказал окольничий.
После многих дотошных расспросов и Герасимовых лживых ухищрений дело оборачивалось, кажется, в пользу Ивашки, а все потому, что за обманы и подлоги Москва не очень-то жаловала воевод, покушавшихся на казенный ясак. Вон как строго окольничий Стрешнев взглянул на сникшего, сразу оробевшего Герасима — не дай бог!
— Налоги чинились инородцам всякие, своими руками Герасим бил и в тюрьме держал. Киргизы отъехали от города, как он с князца Шанды для бездельной корысти панцирь взял да трех коней…
— А всего получил он неправдой с инородцев панцирей девять, две шубы рысьи, тридцать шесть лошадей добрых, тридцать быков и коров, — сказал дьяк, поощрительно кивая киргизу.
Ивашко, почувствовав эту поддержку, продолжал запальчиво, на одном дыхании:
— Из государевой казны брал оклады выбылых, которые люди померли, а вновь взятым оклады не выдавал…
— То несли мне в почесть, — слабо возразил Герасим.
Стрешнев смотрел на него подозрительно. Решал, видно: верить или не верить сладкопевному Герасиму. И не поверил — в отечных с прищуром глазах окольничего Ивашко уловил гневные огоньки.
— Вино и пиво варил ли? — Стрешнев привскочил и рывком двинулся в кресле.
— Для своей скорби, боярин. Не солгу!..
— От его, Герасимовых, побоев сколько в тюрьме померло?
— Три души, Родион Матвеевич, — хмуро ответил дьяк.
— Не губи, боярин, Христос с тобой, — упал на колени вконец убитый Герасим.
Ивашко вздохнул, словно сбросил с плеч неподъемную ношу. Вот и повинился строптивец перед окольничим Стрешневым, а сколько недель пребывал в необузданной гордыне и в расспросных речах запирался! Поначалу боялся Ивашко, что не будет веры ему против бывшего воеводы: Герасим поближе к царю. Да и так пришлось звать в свидетели почти всех казаков, приехавших в Москву с Красного Яра. Городничий, Бабук, Куземко — все стояли перед дьячим столом, а Григорий Порошин вел сыск строго, обстоятельно. Он то и дело устраивал Герасиму Никитину очные ставки. Казалось, вот уж совсем дьяк припер Герасима к стене, глядишь, а Герасим выскользнул, опять переводит разговор на того же Ивашку, что, мол, виноват во всем он, киргиз.
И все-таки за убыток, который нанес воевода царской казне уходом из-под Красного Яра Шандина улуса, и за другие проделки придется отвечать Герасиму — это понял Ивашко, когда разбором дела занялся сам Стрешнев. За нарушение указов окольничий взыскивал по всей строгости.
— Не губи, боярин, — слезно тянул трясущийся Герасим.
Стрешнев не внял этой мольбе, он вскочил с кресла и, злобно стуча посохом о каменный пол и тяжело отдуваясь, заходил по палате:
— Пес, пес ты старый!
— На мне вина!
Окольничий остановился у длинного приказного стола, словно вспомнив что-то. Гневно ткнул пальцем в лежавшие перед ним чистые листы и крикнул подьячему:
— Пиши, чтобы взыскать ту неправду с сего пса до единой деньги!
Дьяк торопливо зашуршал столбцами, уточнил:
— А пограблено Герасимом за тыщу и девяносто восемь рублей шесть алтын и четыре деньги.
— И те деньги немалые сполна получить с Никитина, а половину отдать инородцам в уплату за взятое нападками. И еще пропиши, что из-за его, Герасимовой, свирепости киргизский князец Еренячко великому государю изменил и многих служилых и ясачных людей побил и в полон забрал, — сердито вскинув посох, заключил окольничий.
Когда Ивашко, довольный решением окольничего, низко поклонясь Стрешневу и Порошину, спустился по каменному красному крыльцу Сибирского приказа, над Москвою катилось огромное солнце. В ласковом небе жар-птицами полыхали купола кремлевских соборов, а над Красной площадью кругами ходила крикливая галочья туча.