Дикая кровь

Насмерть испугался городничий, услышав такие непотребные речи, хотел было что есть мочи дать деру назад, да, слава богу, разобрался, что крыли казаки не столько самого воеводу, сколько подьячего Ваську, и тогда городничий смело зашагал к реке, где толпа полнилась, разбухала, как сухарь в молоке. Прямо голышом перли сюда вылезшие из воды казаки и казачата.

— Злодей он, Васька! — повизгивал Степанко Коловский, принявший после тюремной отсидки сторону Родиона.

Самого Родиона на этот случай в городе не оказалось. С утра он уехал далеко в степь, под самые сосновые боры, приискивать добрые покосы для себя и лошадных казаков своей сотни. Но уже кто-то с места в карьер поскакал за ним, хотя сыскать атамана в овражках да перелесках все равно, что найти иголку в стоге сена.

От накаленного желтого песка и гальки жара еще нестерпимее. Босые так и приплясывали, беспрестанно суча ногами. А Матвейко сдувал падавший на лоб смоляной чуб и слушал всех молча, поводя по толпе колючими глазами.

Одни черкасы не хороводились и не жаловались приезжим на Ваську. Они кучкой стояли у самой кромки воды в лихо сдвинутых на затылок запорожских папахах и выжидательно поглядывали исподлобья на Матвея и на красноярцев. Черкасы жили в остроге смирно, они и тем были много довольны, что царь выслал их на Красный Яр, а мог бы и подалее, на самый что ни на есть край земли.

— Воеводам он говорил напраслину! — кричал Артюшко Шелунин, размахивая сорванным с головы помятым колпаком.

— У-у-у! — гудела толпа.

Увидели идущего по взвозу городничего и разом языки прикусили. Стало слышно, как у того под ногами певуче хрустел песок. Голубые кафтаны стояли подбоченясь, глядели на городничего и тоже молчали. Но не страх перед воеводою, не запоздалое раскаяние, а смелый вызов и сама дерзость были на насмешливом лице Матвейки. И городничий подумал, что Ваське придется невпродых и еще неведомо то, защитит ли его воевода от страшного царского гнева.

— Милостивый отец-воевода кланяться вам велел и сказать, что ждет он гостей к себе в приказную избу.

— Без промедления будем, — важно проговорил Матвейко и дунул себе на чуб.

Он повел коня в поводу, а за ним, обгоняя друг дружку и нещадно толкаясь, устремились горожане. Как пущенный с горы ком обрастает снегом, так умножалась вскоре и толпа, и когда она оказалась на пыльном торгу, к ней присоединились неизвестно откуда взявшиеся ватажки и одиночки. И опять многоголосый и непрерывный гул повис в воздухе.

Матвейко, голубея длиннополым кафтаном, независимо, по-царски прошел с конем в Спасские ворота, отдал повод услужливому городничему и легкой, приплясывающей походкой устремился к Герасиму, степенно восседавшему на крыльце. Но едва гость шагнул на резное крыльцо, воевода, выставив вперед пятерню, остановил его:

— По чину так и внизу постоишь. Сказывай, с чем прибыл?

Матвейко удивился и сразу обмяк взглядом — сразили его напрочь столь «любезные» слова Герасима. Хоть сыщик и приехал в острог по повелению Москвы, а все ж воеводою тут по-прежнему Герасим Никитин, один он вершит надо всеми расправу, и забывать про то сыну боярскому не следует.

Вот так и поставил воевода его на подобающее место, чтоб Матвейко начинал сыск не с подлых воровских людишек, известных крикунов, не раз пытанных, батогами и кнутами нещадно битых. Ишь, как они вопят, а кто о ясачных радеет больше подьячего Васьки Еремеева? Кто соболиную казну содержит беспрестанно во многие годы?

— Томского города воеводы Иван Лаврентьевич Салтыков да князь Федор Никитич Мещерский низко кланяться тебе велели, — с трудом смиряя себя, учтиво проговорил Матвейко.

Герасим забрал в кулак бороду, победно ухмыльнулся. Поостыл ретивый сыщик, а уж и был горяч, крепко горяч.

— Вон куда кормиться приехал князь Федор Никитич. И то молвить — обнищал. Однако куда как спешив… Не сцепились бы воеводы, — заметил Герасим, надменно оглядывая растерянную толпу.

Матвейко уразумел подлинную причину Герасимова торжества: воевода от него, Матвейки, только что узнал о смене стольника Никиты Андреевича Вельяминова на Томском воеводстве, и это немало порадовало его. С Никитой Андреевичем дело у Герасима доходило до ругани и взаимных матерных поношений. Не хотел Герасим жить под началом разрядного города Томска, сам себе хотел быть наибольшим головою.

— А послан я, Матвейко, со товарищи на Красный Яр о всяких былых винах подьячего Васьки Еремеева сыскивать.

— В приказную заходи, коли сыск заводишь. Скажу тебе воеводское слово, — милостиво пригласил Герасим. Матвейко уже занес ногу, чтобы шагать по ступеням, он был бы рад теперь и не спорить с воеводою, как в крутом замесе толпы послышался нетерпеливый и занозистый голос:

— Послушай-ко челобитчиков, сыщик, про все Васильевы наговоры да притеснения.

— Кто есть ты, инородец? — удивился Матвейко, выхватив взглядом из толпы смуглое лицо киргиза.

Ивашко бесстрашно приблизился к крыльцу и бросил скорее Герасиму, чем сыщику:

— Всякая хитрость у нас чинится…

Воевода заерзал на стуле, вскочил, кинулся к балясинам:

— Сам ты бражничал и в зернь играл, и девку купил обманом!

— Не стращай меня, отец-воевода. Я писал челобитную, я и в ответе во всем.

— Ты зачем же в город приехал, зачем приказа моего ослушался? — со злобы топал сапогами Герасим. От этой перебранки народ стих, все ждали ее скорой развязки. Кое-кто откровенно побаивался за Ивашку. Но сам-то он твердо знал, что в присутствии Матвея воевода в тюрьму не посадит и тем более не прикажет сечь батогами.

Сын боярский Матвейко растерянно стоял на крыльце, ловя ртом галок и туго соображая, кого ему слушать и кто прав в этой внезапной стычке. Ивашкина дерзость пришлась ему явно не по сердцу: пусть сердит инородец на Ваську — воеводу-то за что лаять? На воеводской стороне великая сила. Чтоб одолеть ту силу, Матвейке нужна поддержка не одного инородца, а всех служилых людей острога.

«Тот же сын боярский, — подумал Матвейко о Степанке, — хулил подьячего и Герасима Никитина заглазно, а теперь онемел».

И вдруг над вязкой духотою площади, над стенами и башнями острога взметнулся отчаянный голос:

— Киргизы Канский острожек воюют!

И люд растерянно присел, и повернулся на крик, и все увидели чумазого казака, одни зубы светлели на его лице да белки выпученных глаз. Сдерживая ошалевшего от скачки коня, гонец вопил:

— Киргизы канских людей побивают!

На колокольне собора басом рявкнул и в суматошном звоне залился большой колокол. Минуту спустя ему ответил густой гуд Покровской церкви. Звуки набата, растекаясь по котловине, заполнили всю округу. Над холмом Кум-Тигей и над Афонтовой горой почти в одно время рванулись в небо белые сигнальные дымы.




Четвертую неделю по едва приметному киргизскому следу неотступно шла пешая сотня атамана Родиона Кольцова, усиленная подгородными аринами и качинцами. Вначале красноярцы поторопились было под Канск, надеясь прихватить там изменника Иренека.

Но начальный князь киргизов был не дурак, он не стал ждать погони. Канские казаки, вернувшиеся в острожек после его ухода, ничего не слышали о дальнейшем пути князька. Да и услышать-то об этом им было не от кого, так как братские роды поснимались со своих кочевий и ринулись в непролазную тайгу. Что до тубинского племени, жившего последние месяцы под Канском, то оно с приходом киргизов все как есть куда-то вдруг исчезло: ни одной юрты на огромном пространстве степи.

И все-таки, как ни петляли по кустарникам и болотам хитрые киргизы, стремясь всячески запутать погоню, на подтаежной с обомшелыми берегами реке Колбе Родион взял верный след Абалакова отряда. Хозяин крытой корьем юрты старый камасинец охотно повел казаков вверх по реке и показал кочковатый лог, по которому несколько дней назад прокатилась грозная волна киргизских воинов с прихваченной под Канском добычей. Камасинский улус тоже был разграблен и сожжен, людей Абалак угнал за Енисей, сам старик чудом скрылся в болотистой согре, а вот теперь осмелился выйти на прежнее место к реке и поселился в единственной уцелевшей юрте.

— Он, как бык, ищущий траву, — сказал камасинец об Абалаке. — Короткий нож палец режет, злой жеребенок табун калечит.

Лог пихтачами и ельниками неуклонно вел на закат солнца. Трава была сплошь вытоптана скотом и людьми на все несколько суток пути до Енисея. На редких лесных полянах местами попадались покинутые киргизами стоянки, на них лысели потухшие кострища, белели обглоданные кости быков и баранов. Попадались и людские страшные трупы, чаще детей, уже изглоданные в тайге зверьем. По жалким смердящим останкам нельзя было понять, то ли люди померли с голоду, от болезней, то ли пытались бежать и были прикончены воинами.

У Енисея казаки окончательно утвердились в мысли, что перед ними здесь прошли киргизы. Лес на обрывистых береговых кручах был сплошь вырублен — инородческое войско вязало для переправы плоты. Один из этих плотов бронзовел сосною на речной отмели по ту сторону Енисея.

Переправившись тем же, что и киргизы, способом через быстроводную реку, Родионова сотня вышла в распахнутую дресвяную степь. След Абалака взбежал на плоский гребень хребта и вдруг потерялся в синем дыму полыни и типчака. Родион послал ертаулов во все концы. Они долго кружили по выгоревшим за лето травам, и каждый из них обнаружил на своем пути какие-то приметы воинской дороги. Но сказать точно, каким логом или увалом прошли киргизы, никто из них не мог. Даже все понимающий в раскрытой книге степи князец Бабук в недоумении пожал плечами:

— У большой реки много притоков, у ловкого много дорог.

Бабук был у сотни постоянным проводником, именно на Бабука и надеялся Родион более всего, на мудрые советы князца и на его тонкое природное чутье, которое уже не раз выручало казаков из беды. Бабук много ходил по волнистой степи, много думал, прежде чем показать на небольшую нагую гряду гор, идущую прямо в сторону Июсов:

— Туда, однако.

Целые сутки без присеста шли вдоль той каменистой, мертвой гряды. И все же со следами киргизов нигде не встретились. Родион, заметив в распадке покинутую земляную юрту пастухов, повернул сотню к ней. Он рассчитывал найти здесь воду и наконец-то дать людям нужный до зарезу отдых.

Действительно, в дохнувших холодком зарослях полевой мяты и курослепника толчками бил ключ, прозрачные струйки воды по каменному ложу со звоном стекали в сосновую колоду, к которой и приникли томимые жаждой казаки. Сотня напилась вдоволь и тут же уснула, повалясь на распаленную зноем землю. А назавтра поднялась рано, пошла по росе и вскоре оказалась у озера, лежавшего в кольце жестких, сухих камышей.

Казаки еле тянули ноги. Сказывался мучительный голод последних дней — рассчитывали, что в Киргизской степи найдется скот, но пока что не было ни улусов, ни скота. Хитрый Абалак оставлял за собой голую, как бубен, землю.

Над озером пронзительно посвистывали падавшие на воду кулики. Кто-то увидел, как шлепнулась в голубое разводье утиная пара. Из камышей доносилась беспокойная перекличка водяных курочек.

Атаман приказал:

— Не стрелять из пищалей. Так и киргизов сполошить — раз плюнуть, — и оглядел покатые холмы, простиравшиеся вокруг.

А стрелы лучникам жалко: где ее сыщешь потом в толще озерного ила? В воинском же походе каждая стрела — великая выручка человеку, без стрелы человек — не воин, и жизнь его ломаной деньги не стоит.

Тишина над озером глубокая, глухая — ни звука. По верхушкам камышей тянул слабый ветер. Но он не шуршал камышовыми листьями — лишь едва раскачивал их.

И вдруг на озерной луде[9], совсем рядом, грохнуло хлестко, и по разливу, расплываясь, заскользил синий дымок. Тяжелая кряква сгоряча хлопнула крыльями, побарахталась немного на воде и затихла. И стрелок торопливо захлюпал по камышам к добыче.

— Кто пальнул? — Родион пробежал к луде, выхватывая на бегу пистоль.

Крякву, держа ее впереди себя за длинную шею, вынес на берег казак Ульянко Потылицын. Не обращая внимания на ругань бегущего по кочкам к нему атамана, Ульянко снял с себя мокрые сапоги и портки.

— Убью, вор! — взъярился Родион и с размаху хрясь стрелка рукоятью пистоля по лицу. Изо рта и носа враз показалась алая кровь.

Ульянко принялся плеваться и сморкаться налево и направо, заткнул пальцами норки, перепачкался в крови и побрел в озеро мыться. А тем временем на берегу, в камышах и на песчаных мысах застучало:

— Гах!.. Гах!..

Ивашко остановил враз побелевшего Родиона:

— Голодны гораздо.

Родион еще и еще сердито выругался, махнул рукой и зашагал на косогор, подальше от озера. Выстрелов уже не вернешь, а люди совсем обессилели без еды — то верно. Сам бы теперь слопал бог знает что.

Путь сотни лежал далее по болотистым берегам безвестной речушки, поросшим остролистой осокой. Усталые казаки вихляли ногами на кочках, все надеялись, что болото вот-вот кончится. Но кочкарник сменился забитыми, вонючим илом старицами. Сунулись — зачмокало, стало засасывать, пришлось искать твердую землю.

— И завел же ты нас! — растирая на ладони листок щавеля, атаман упрекнул Бабука.

— Зверь в беде к тайге идет, — Бабук кивнул на взбугрившиеся за болотом лесистые горы.

Во время этого короткого разговора к атаману подошла толпа насупленных, злых казаков, одетых в застиранное кафтанье рванье. Рыжий Артюшко сердито сплюнул:

— Вертай-ко назад, твою маму! Государю не прямите — водите не по тем логам!

— Атаман с инородцами дружен, потакает измене, — заворчал кто-то за спиной Артюшки.

К толпе неожиданно для Родиона присоединился Степанко Коловский, ударил атамана хмурым взглядом:

— Зачем завел в болото?

Родион потянулся к сабле. Глаза его недобро и мутно смеялись — так всегда бывало с удальцом-атаманом, когда до грозы оставалось ему совсем ничего. А там уж расходился так расходился, страшен был в своем необузданном, слепом гневе.

Глядя на Родиона, Артюшко и впрямь пожалел свои рыжие вихры — глупой головы не было ему жалко, — и пробубнил, как бы прося прощения за свою необдуманную и неуместную выходку:

— Ходим, твою маму… А след потеряли…