Дикая кровь
Часть 50 из 62 Информация о книге
Для доступа к библиотеке пройдите авторизацию
С этой мыслью и ехал Иренек к езерцам и алтырцам. Его сопровождали брат Айкан, Шанда и несколько самых удалых воинов, охранявших начального князя.
Степь была в неистовой поре цветения. В низинах сочно цвел пикульник, золотился душистый донник, а по зеленым перелескам пламенели солнечные жарки. Но с юга сквозь Саяны уже прорывались горячие ветры, иссушающие плодоносную землю. Пройдет несколько знойных дней, и степь пожелтеет, завянет. Вот почему живо вспомнились Шанде подгородные пастбища, где тучная, по пояс, зеленая трава до самой зимы, и он сказал:
— Почему бы не кочевать нам под Красный Яр? Если бы русские не брали аманатов!
— Будешь сидеть в остроге, как Итпола, — грустно усмехнулся Иренек, и его ястребиное лицо вдруг передернулось. Иренеку явно недоставало сейчас Итполы, своевременных и разумных советов спокойного, всегда уравновешенного друга. Итпола научил Иренека тонкой хитрости и выдержке там, где Иренек вспыхивал, как сухая трава.
Но при всем его изворотливом, хитром уме Итпола иногда бывал чересчур доверчив. Не воевода, а доверчивость самого Итполы посадила князца в позорную аманатскую избу. Бежать из-под Красного Яра ему нужно было следом за Шандой, однако Итпола не сделал этого сразу, чего-то замешкался, и теперь томится в злой неволе, а его беспризорный улус платит ясак.
— Если бы удалось поймать русских, мы бы обменяли их на Итполу, — задумчиво проговорил Иренек.
— Воевода не согласится на размен, — возразил Шанда. — Что ему пользы от одного-двух казаков? А Итполин улус приносит сотни соболей и лисиц.
Иренек бросил быстрый взгляд на Айкана:
— Нужно было схватить племянника Ивашку, когда он ездил к Алтын-хану. Однако я сам не поменял бы его на Итполу. Если русские не находят лучшего посла, чем киргиз, значит, киргиз того стоит.
— Ивашко знает русскую грамоту и обычаи русских, — равнодушно, словно о совсем чужом человеке, сказал Айкан.
— Мы посылали бы его на Москву говорить с Белым царем. Но Ивашко позабыл свой род и племя, и нечего нам думать о нем. Нужно думать, как освободить Итполу, — решительно произнес Иренек.
На чистоструйной речке Вире, где издавна кочевал качинский род бирюсов, нашли лишь один крохотный улус. Юрты бедные, все покрыты красным лиственничным корьем. Ни скота близко, ни собак. На голос Иренека из одной юрты вышел немощный, с серым лицом мужчина в рваной овчинной шубе:
— О, горе мне! Почему я жив?
Иренек нахмурился и поскакал прочь. Сердце князя больно сжалось от чувства тяжелой вины перед этим улусом, перед всей степью. Нет, пусть киргизы умрут все до единого, пусть ветер развеет по холмам и долинам пепел самого Иренека, но такого жестокого позора он больше не допустит. Или киргизы вдруг перестали быть мужчинами? Или родовые князцы уже не хозяева над степными родами?
Долина Уйбата, в которой обычно бродили без счета тучные стада, сейчас тоже была совершенно пустой, словно по ней пронесся ураган, унесший юрты, людей, скот. Долго ездили всадники по ее каменистым взлобкам, солончакам и заболоченным низинам, пока у подножия хребта Саксар не наткнулись на погрязший в овечьем навозе улус алтырского князца Талая. Самого князца в улусе не застали. Старший сын его — Конкоша, маленький ростом, с хомячьими отвисшими щеками, гнилозубый и слюнявый, встретил алтысаров с подобающей приветливостью. Когда они рассказали ему о том, что видели в степи, Конкоша вздохнул и сказал:
— Не к кому съездить в гости. Кто и жив остался, тот откочевал в горные леса, подальше от Алтын-хана.
Талай вот уже неделю как жил за Енисеем у тубинцев, его ожидали домой со дня на день. В улусе готовились к загонной охоте: в распадках хребта паслось много коз.
— Вот и мы поохотимся, — сказал Иренек. — А то парни разучились метко стрелять.
Вместе с Конкошей алтырские князцы побывали у сагайцев. И всюду в долинах встречало их полное запустение. Ограбленные, запуганные люди приходили в ужас от одного топота копыт.
«Лишь сознание собственного могущества может победить страх», — думал начальный князь.
Талай привез от тубинцев нерадостную весть: роды «лучших» князцов откочевали на земли своих кыштымов под Канский острожек. Никакой помощи Иренеку тубинцы теперь не окажут. Больше того, князец Бурчан ездил на поклон к воеводе и свез воеводше в почесть двух рыжих бобров на шапку, сыновьям Герасима — по лисице черно-бурой. И дал Бурчан ото всех тубинских князцов клятву быть под рукою Москвы неотлучно и платить ясак Красному Яру.
Иренек молча выслушал упавшего духом Талая и, немного подумав, сказал:
— Тубинские роды продались воеводе. Бурчан и прочие князцы пожалеют об этом.
Охотиться с Талаем алтысары не стали, им было теперь не до охоты. Договорившись об участии алтырцев в предстоящих набегах, Иренек в ночь уехал на Июсы, где Абалак неусыпно готовил к боям киргизское войско.
Переправившись через Енисей на плотах и в больших лодках, киргизы двинулись по свежим следам вчерашних союзников. Иренек спешил, чтобы выйти к Канскому острожку раньше, чем молва о военном походе достигнет Красного Яра. Воинам не было отдыха: едва разгорались костры и лошади припадали губами к сочной траве, по лагерю пролетал клич начального князя:
— Вперед!
И опять, недовольно посапывая, качались воины в седлах от перевала до перевала, от одной долины до другой. Кроме узкого круга князцов, никто толком не знал, куда идет войско и с кем придется воевать, а более того — для чего и кому нужны предстоящие битвы. Станет ли людям легче после набега? Будет ли у них в котлах мясо? Или надежды на лучшее развеются вместе с дымом погребальных кладок?
Зато Иренек был на редкость возбужден. Хищное лицо его сияло задором от предчувствия скорого боя. Так подстегивает коня запах свежей крови на поле сражения. Иренек с гордостью думал о том, что бы сказал о войске Ишей, будь он жив. Разве не о такой грозной силе мечтал отец в давние годы, осаждая острог Красный Яр? Но отцу не было дано объединить воинов всей степи, для этого Ишею не хватало твердости. А рожденный для подвига Иренек, он пойдет не только дальше отца, но и дальше своего знаменитого деда Номчи. Дед удовлетворился бы поношенной собольей шубой, если бы ее вернули ему томские воеводы. А Иренеку нужно больше во много крат, он хочет сам быть грозным царем над всей Киргизской степью, вот он покажет свою силу — и Москва будет вынуждена согласиться на вечный мир с независимыми киргизами. Правда, Иренек по-своему понимал независимость, он добивался ее только для себя, чтобы свободно брать у кыштымов все, что ему нужно. А если уж от кого и зависеть, то лучше от джунгар — они жили далеко и не лезли во внутренние дела Киргизской земли, довольствуясь собираемой здесь данью. Русские же не раз становились между киргизскими князцами и кыштымами, подговаривая последних перейти в ясачные люди Белого царя.
Что скрывать, Иренек побаивался Красного Яра. Ему и сейчас был явно не по зубам этот твердый орешек. И шел Иренек не брать Канский острог, а грабить тубинцев и их кыштымов и, если все будет хорошо, продвинуться дальше, в братские улусы — братские были побогаче киргизов, потому что не испытывали еще опустошительных набегов Алтын-хана.
Но заступись воевода за тубинцев и братских, Иренек призовет на помощь джунгар. Сенге-тайша пришлет в степь свое многочисленное войско, и тогда красноярцам не устоять, помогай им даже Томский, Енисейский и Кузнецкий остроги. А если война с русскими затянется, что тоже вполне возможно, начальный князь не дрогнет перед тем, чтобы уйти за Саянский камень со всем народом. Русским останется лишь мертвая степь, а это не входит в расчеты Белого царя, и он скоро позовет киргизов на прежние кочевья, только теперь уже на выгодных для степняков условиях.
Иренек ехал впереди войска с Абалаком, сильным и смелым князцом, сочетавшим ясный ум с необыкновенной ловкостью и деловитостью. Сам Кудай дал его в первые помощники Иренеку, чтобы сообща они создали и укрепили кочевое государство киргизов. Абалак прав: родовая раздробленность терпима лишь когда на земле мир, но теперь киргизы должны объединить все племена и роды, собрать их в один могучий кулак и ударить тем кулаком по неприятелю. Только сила порождает уважение.
Но Абалак не хотел ссориться с тубинцами. Он стремился уговорами, мирно вернуть их на старые кочевья. Иренек настоял на немедленном выступлении в поход.
Иренек злился на вероломных тубинцев, что они, подобно кыштымам, решили ускользнуть из-под его начальной власти. По суровым степным законам их следовало предать истребительному огню и мечу. Но Иренек не сделает этого, он заставит тубинцев горько раскаяться, и они впредь будут воевать под его началом не хуже киргизов.
На пятый день похода воины Иренека достигли цветущих лощин и увалов Канской степи. Ертаулы, уже обшарившие весь этот край, донесли, что тубинцы рассыпались улусами по Кану-реке и ее притокам. Тогда Иренек приказал одному из отрядов перерезать дорогу на Красный Яр, чтобы канские казаки не дали знать о набеге киргизов воеводе Герасиму Никитину.
Войско спешилось. Кони потянулись на пахучие сочные травы перелесков и логов, измученные многодневным броском люди падали на землю и сразу же засыпали. Тем временем Иренек собрал князцов на совет, хотя заранее знал решение, которое совет примет. Но такой разговор должен был состояться, ибо это была одна из непременных и чтимых в степи традиций.
— Нужно громить улусы, — сказал нетерпеливый алтырец Талай. — Угонять скот и людей.
— Послушаем сперва, что станут говорить тубинские князцы, — сдержанно произнес Шанда, все еще чувствовавший свою вину за прошлый уход под Красный Яр.
— Я согласен с Шандой, — проговорил Абалак.
Поднялся спор. Князцы повскакивали, замахали руками. Абалаку горячо возражали его родные братья, а их поддерживал Конкоша, они много шумели, предлагая увезти в торсуках головы изменников-тубинцев. Иренек слушал жаркую словесную перепалку князцов и криво усмехался тому, как он сейчас поразит всех своим словом.
— Я выслушал вас, выслушайте вы меня, — сказал он, призвав князцов сесть на кошму и утихомириться. — Тубинцам известны метки на моих вороненых стрелах, а стрелы я посылаю, чтобы приглашать в свою дружину. Пусть же мои быстрые, как мысль, стрелы разлетятся по тубинским улусам.
Воины бешеным наметом ускакали к рассыпанным по всей степи юртам. Иренек стал нетерпеливо ждать, объезжая сморенный сном лагерь.
— Ты рассудил верно, — сказал подскакавший к нему Абалак. — Ты дал тубинцам возможность искупить свою вину.
— Я надеюсь, что явятся все, кроме Бурчана, — ответил Иренек.
Однако, вопреки его предсказаниям, Бурчан прискакал первым. Как ни в чем не бывало, он с обычной своей живостью поприветствовал начального князя и прямо спросил, когда выступать тубинским воинам.
— Я хотел повесить тебя, труса и предателя, — гневно сказал Иренек. — Но ты пришел по моему зову. Отправляйся со своими людьми и скотом на Июсы и охраняй нашу степь до моего прихода.
— Не торопись, князь, с расправой! — крикнул Бурчан, отъезжая.
Орошпая воины привезли скрученного арканом. Всадник, везший Орошпая в седле, сказал:
— Бежать хотел.
Орошпай молчал, глядя на далекую черту окоема, словно ожидая оттуда какой-то помощи. Начальный князь спросил:
— Как наказать тебя, Орошпай?
Тубинец ничего не ответил. Да и что он мог ответить, когда все, что сказал воин, было правдой?
— Ты будешь жить, Орошпай, — зло сказал Иренек. — Но ты мне в войске не нужен. Я сделаю тебя моим кыштымом, и станешь платить албан, какой назначу. Развяжите эту трусливую женщину.
Прискакал запыхавшийся ертаул с новым известием. В Канском острожке крепко засели казаки, стреляют, надеясь на подмогу из Красного Яра.
— В городе не скоро узнают о нашем набеге. Мы не выпустим из острожка ни одного казака! — воскликнул Иренек.
— Один, кажется, ускакал.
При этих словах ертаула начальный князь пришел в ярость. Он ругался, грозясь снести пустые головы всем ертаулам. Однако делать было нечего: войску следовало уходить подальше от острожка. И Иренек приказал немедля поднимать тубинские улусы — Абалак с небольшим отрядом поведет их назад, в Киргизскую степь. Тем временем Иренек с основной частью войска пойдет дальше на восток — развоевывать братские племена.
Стон и плач стоял на кочевой таежной тропе, по которой Абалак уводил подавленных неудачей тубинцев. Киргизские воины древками копий подталкивали в спины женщин и детей, хлестали мужчин плетьми.
Иренеку вдруг вспомнились уходившие за Саяны монголы. Они вот так же скопом уводили с собой скот и полонянников. И не жалкое сострадание к несчастным шевельнулось в суровой душе Иренека, а тайная радость, что киргизы столь же жестокосердны и воинственны, как цирики Алтын-хана. Для задуманных начальным князем больших походов нужны были настоящие мужчины.
17
Июньское солнце разлилось по узким улицам, по дворам, по самым глухим и потаенным местам города. Куда ни сунься — печет нещадно, как на угольях. Одно спасение в реке, и с утра по пыльным взвозам потянулись к Енисею цепочки служилых и посадских людей, ватажки ребятишек пешком и вершни.
К полудню совсем обезлюдели улицы. На солнечной стороне позакрывались тяжелые ставни. Стрелец у приказной избы с трудом приоткрыл сонные глаза, когда перед ним осадили заморенных, храпевших коней три чужака в голубых длиннополых кафтанах.
— Воеводу Герасима Петровича! — бойко выкликнул один из казаков, поглаживая по бугристой, литой шее карего, лоснящегося от пота бегуна.
— Кто есть таков? — нехотя отозвался стрелец.
— Сын боярский Матвейко из Томска.
— Сыщик?
— Не тебе про то ведать.
— А кому ж? — без обиды вопросил стрелец.
— Пусти к воеводе, — строго сказал Матвейко.
— То не велено. Спит воевода Герасим.
Не вступая в спор, приезжий повернул коня к воротам Малого острога, на выезд, сопровождавшие его казаки тронулись за ним.
А немного погодя, выйдя из спаленки на галерею своих хором и случайно услышав от стрельца о томичах, Герасим Никитин сердцем почуял, что дело тут недоброе, что просто так не поехали бы в дальнюю даль те голубые кафтаны. И не мешкая, послал за городничим, чтоб тот разыскал томичей, оказал им надлежащий почет и ласку и позвал в приказную избу.
Привычный ко всяким розыскам, городничий стремглав кинулся по городу, пробежал насквозь одну улицу, другую — никого из гостей не встретил, догадался сойти к Енисею. И еще сверху, от острожной стены, увидел: расседланные кони приезжих по брюхо стоят в воде, а сами томичи — в пестром людском кольце. И похоже, что красноярских смущают, потому как люди уже кулаками машут, грозят острогу. Эх, и достанется кому-то от воеводы, уж кто-кто, а Герасим Петрович не простит своевольства и шатости.
— Бес он и всяческий мучитель! — донеслось от реки.
Степь была в неистовой поре цветения. В низинах сочно цвел пикульник, золотился душистый донник, а по зеленым перелескам пламенели солнечные жарки. Но с юга сквозь Саяны уже прорывались горячие ветры, иссушающие плодоносную землю. Пройдет несколько знойных дней, и степь пожелтеет, завянет. Вот почему живо вспомнились Шанде подгородные пастбища, где тучная, по пояс, зеленая трава до самой зимы, и он сказал:
— Почему бы не кочевать нам под Красный Яр? Если бы русские не брали аманатов!
— Будешь сидеть в остроге, как Итпола, — грустно усмехнулся Иренек, и его ястребиное лицо вдруг передернулось. Иренеку явно недоставало сейчас Итполы, своевременных и разумных советов спокойного, всегда уравновешенного друга. Итпола научил Иренека тонкой хитрости и выдержке там, где Иренек вспыхивал, как сухая трава.
Но при всем его изворотливом, хитром уме Итпола иногда бывал чересчур доверчив. Не воевода, а доверчивость самого Итполы посадила князца в позорную аманатскую избу. Бежать из-под Красного Яра ему нужно было следом за Шандой, однако Итпола не сделал этого сразу, чего-то замешкался, и теперь томится в злой неволе, а его беспризорный улус платит ясак.
— Если бы удалось поймать русских, мы бы обменяли их на Итполу, — задумчиво проговорил Иренек.
— Воевода не согласится на размен, — возразил Шанда. — Что ему пользы от одного-двух казаков? А Итполин улус приносит сотни соболей и лисиц.
Иренек бросил быстрый взгляд на Айкана:
— Нужно было схватить племянника Ивашку, когда он ездил к Алтын-хану. Однако я сам не поменял бы его на Итполу. Если русские не находят лучшего посла, чем киргиз, значит, киргиз того стоит.
— Ивашко знает русскую грамоту и обычаи русских, — равнодушно, словно о совсем чужом человеке, сказал Айкан.
— Мы посылали бы его на Москву говорить с Белым царем. Но Ивашко позабыл свой род и племя, и нечего нам думать о нем. Нужно думать, как освободить Итполу, — решительно произнес Иренек.
На чистоструйной речке Вире, где издавна кочевал качинский род бирюсов, нашли лишь один крохотный улус. Юрты бедные, все покрыты красным лиственничным корьем. Ни скота близко, ни собак. На голос Иренека из одной юрты вышел немощный, с серым лицом мужчина в рваной овчинной шубе:
— О, горе мне! Почему я жив?
Иренек нахмурился и поскакал прочь. Сердце князя больно сжалось от чувства тяжелой вины перед этим улусом, перед всей степью. Нет, пусть киргизы умрут все до единого, пусть ветер развеет по холмам и долинам пепел самого Иренека, но такого жестокого позора он больше не допустит. Или киргизы вдруг перестали быть мужчинами? Или родовые князцы уже не хозяева над степными родами?
Долина Уйбата, в которой обычно бродили без счета тучные стада, сейчас тоже была совершенно пустой, словно по ней пронесся ураган, унесший юрты, людей, скот. Долго ездили всадники по ее каменистым взлобкам, солончакам и заболоченным низинам, пока у подножия хребта Саксар не наткнулись на погрязший в овечьем навозе улус алтырского князца Талая. Самого князца в улусе не застали. Старший сын его — Конкоша, маленький ростом, с хомячьими отвисшими щеками, гнилозубый и слюнявый, встретил алтысаров с подобающей приветливостью. Когда они рассказали ему о том, что видели в степи, Конкоша вздохнул и сказал:
— Не к кому съездить в гости. Кто и жив остался, тот откочевал в горные леса, подальше от Алтын-хана.
Талай вот уже неделю как жил за Енисеем у тубинцев, его ожидали домой со дня на день. В улусе готовились к загонной охоте: в распадках хребта паслось много коз.
— Вот и мы поохотимся, — сказал Иренек. — А то парни разучились метко стрелять.
Вместе с Конкошей алтырские князцы побывали у сагайцев. И всюду в долинах встречало их полное запустение. Ограбленные, запуганные люди приходили в ужас от одного топота копыт.
«Лишь сознание собственного могущества может победить страх», — думал начальный князь.
Талай привез от тубинцев нерадостную весть: роды «лучших» князцов откочевали на земли своих кыштымов под Канский острожек. Никакой помощи Иренеку тубинцы теперь не окажут. Больше того, князец Бурчан ездил на поклон к воеводе и свез воеводше в почесть двух рыжих бобров на шапку, сыновьям Герасима — по лисице черно-бурой. И дал Бурчан ото всех тубинских князцов клятву быть под рукою Москвы неотлучно и платить ясак Красному Яру.
Иренек молча выслушал упавшего духом Талая и, немного подумав, сказал:
— Тубинские роды продались воеводе. Бурчан и прочие князцы пожалеют об этом.
Охотиться с Талаем алтысары не стали, им было теперь не до охоты. Договорившись об участии алтырцев в предстоящих набегах, Иренек в ночь уехал на Июсы, где Абалак неусыпно готовил к боям киргизское войско.
Переправившись через Енисей на плотах и в больших лодках, киргизы двинулись по свежим следам вчерашних союзников. Иренек спешил, чтобы выйти к Канскому острожку раньше, чем молва о военном походе достигнет Красного Яра. Воинам не было отдыха: едва разгорались костры и лошади припадали губами к сочной траве, по лагерю пролетал клич начального князя:
— Вперед!
И опять, недовольно посапывая, качались воины в седлах от перевала до перевала, от одной долины до другой. Кроме узкого круга князцов, никто толком не знал, куда идет войско и с кем придется воевать, а более того — для чего и кому нужны предстоящие битвы. Станет ли людям легче после набега? Будет ли у них в котлах мясо? Или надежды на лучшее развеются вместе с дымом погребальных кладок?
Зато Иренек был на редкость возбужден. Хищное лицо его сияло задором от предчувствия скорого боя. Так подстегивает коня запах свежей крови на поле сражения. Иренек с гордостью думал о том, что бы сказал о войске Ишей, будь он жив. Разве не о такой грозной силе мечтал отец в давние годы, осаждая острог Красный Яр? Но отцу не было дано объединить воинов всей степи, для этого Ишею не хватало твердости. А рожденный для подвига Иренек, он пойдет не только дальше отца, но и дальше своего знаменитого деда Номчи. Дед удовлетворился бы поношенной собольей шубой, если бы ее вернули ему томские воеводы. А Иренеку нужно больше во много крат, он хочет сам быть грозным царем над всей Киргизской степью, вот он покажет свою силу — и Москва будет вынуждена согласиться на вечный мир с независимыми киргизами. Правда, Иренек по-своему понимал независимость, он добивался ее только для себя, чтобы свободно брать у кыштымов все, что ему нужно. А если уж от кого и зависеть, то лучше от джунгар — они жили далеко и не лезли во внутренние дела Киргизской земли, довольствуясь собираемой здесь данью. Русские же не раз становились между киргизскими князцами и кыштымами, подговаривая последних перейти в ясачные люди Белого царя.
Что скрывать, Иренек побаивался Красного Яра. Ему и сейчас был явно не по зубам этот твердый орешек. И шел Иренек не брать Канский острог, а грабить тубинцев и их кыштымов и, если все будет хорошо, продвинуться дальше, в братские улусы — братские были побогаче киргизов, потому что не испытывали еще опустошительных набегов Алтын-хана.
Но заступись воевода за тубинцев и братских, Иренек призовет на помощь джунгар. Сенге-тайша пришлет в степь свое многочисленное войско, и тогда красноярцам не устоять, помогай им даже Томский, Енисейский и Кузнецкий остроги. А если война с русскими затянется, что тоже вполне возможно, начальный князь не дрогнет перед тем, чтобы уйти за Саянский камень со всем народом. Русским останется лишь мертвая степь, а это не входит в расчеты Белого царя, и он скоро позовет киргизов на прежние кочевья, только теперь уже на выгодных для степняков условиях.
Иренек ехал впереди войска с Абалаком, сильным и смелым князцом, сочетавшим ясный ум с необыкновенной ловкостью и деловитостью. Сам Кудай дал его в первые помощники Иренеку, чтобы сообща они создали и укрепили кочевое государство киргизов. Абалак прав: родовая раздробленность терпима лишь когда на земле мир, но теперь киргизы должны объединить все племена и роды, собрать их в один могучий кулак и ударить тем кулаком по неприятелю. Только сила порождает уважение.
Но Абалак не хотел ссориться с тубинцами. Он стремился уговорами, мирно вернуть их на старые кочевья. Иренек настоял на немедленном выступлении в поход.
Иренек злился на вероломных тубинцев, что они, подобно кыштымам, решили ускользнуть из-под его начальной власти. По суровым степным законам их следовало предать истребительному огню и мечу. Но Иренек не сделает этого, он заставит тубинцев горько раскаяться, и они впредь будут воевать под его началом не хуже киргизов.
На пятый день похода воины Иренека достигли цветущих лощин и увалов Канской степи. Ертаулы, уже обшарившие весь этот край, донесли, что тубинцы рассыпались улусами по Кану-реке и ее притокам. Тогда Иренек приказал одному из отрядов перерезать дорогу на Красный Яр, чтобы канские казаки не дали знать о набеге киргизов воеводе Герасиму Никитину.
Войско спешилось. Кони потянулись на пахучие сочные травы перелесков и логов, измученные многодневным броском люди падали на землю и сразу же засыпали. Тем временем Иренек собрал князцов на совет, хотя заранее знал решение, которое совет примет. Но такой разговор должен был состояться, ибо это была одна из непременных и чтимых в степи традиций.
— Нужно громить улусы, — сказал нетерпеливый алтырец Талай. — Угонять скот и людей.
— Послушаем сперва, что станут говорить тубинские князцы, — сдержанно произнес Шанда, все еще чувствовавший свою вину за прошлый уход под Красный Яр.
— Я согласен с Шандой, — проговорил Абалак.
Поднялся спор. Князцы повскакивали, замахали руками. Абалаку горячо возражали его родные братья, а их поддерживал Конкоша, они много шумели, предлагая увезти в торсуках головы изменников-тубинцев. Иренек слушал жаркую словесную перепалку князцов и криво усмехался тому, как он сейчас поразит всех своим словом.
— Я выслушал вас, выслушайте вы меня, — сказал он, призвав князцов сесть на кошму и утихомириться. — Тубинцам известны метки на моих вороненых стрелах, а стрелы я посылаю, чтобы приглашать в свою дружину. Пусть же мои быстрые, как мысль, стрелы разлетятся по тубинским улусам.
Воины бешеным наметом ускакали к рассыпанным по всей степи юртам. Иренек стал нетерпеливо ждать, объезжая сморенный сном лагерь.
— Ты рассудил верно, — сказал подскакавший к нему Абалак. — Ты дал тубинцам возможность искупить свою вину.
— Я надеюсь, что явятся все, кроме Бурчана, — ответил Иренек.
Однако, вопреки его предсказаниям, Бурчан прискакал первым. Как ни в чем не бывало, он с обычной своей живостью поприветствовал начального князя и прямо спросил, когда выступать тубинским воинам.
— Я хотел повесить тебя, труса и предателя, — гневно сказал Иренек. — Но ты пришел по моему зову. Отправляйся со своими людьми и скотом на Июсы и охраняй нашу степь до моего прихода.
— Не торопись, князь, с расправой! — крикнул Бурчан, отъезжая.
Орошпая воины привезли скрученного арканом. Всадник, везший Орошпая в седле, сказал:
— Бежать хотел.
Орошпай молчал, глядя на далекую черту окоема, словно ожидая оттуда какой-то помощи. Начальный князь спросил:
— Как наказать тебя, Орошпай?
Тубинец ничего не ответил. Да и что он мог ответить, когда все, что сказал воин, было правдой?
— Ты будешь жить, Орошпай, — зло сказал Иренек. — Но ты мне в войске не нужен. Я сделаю тебя моим кыштымом, и станешь платить албан, какой назначу. Развяжите эту трусливую женщину.
Прискакал запыхавшийся ертаул с новым известием. В Канском острожке крепко засели казаки, стреляют, надеясь на подмогу из Красного Яра.
— В городе не скоро узнают о нашем набеге. Мы не выпустим из острожка ни одного казака! — воскликнул Иренек.
— Один, кажется, ускакал.
При этих словах ертаула начальный князь пришел в ярость. Он ругался, грозясь снести пустые головы всем ертаулам. Однако делать было нечего: войску следовало уходить подальше от острожка. И Иренек приказал немедля поднимать тубинские улусы — Абалак с небольшим отрядом поведет их назад, в Киргизскую степь. Тем временем Иренек с основной частью войска пойдет дальше на восток — развоевывать братские племена.
Стон и плач стоял на кочевой таежной тропе, по которой Абалак уводил подавленных неудачей тубинцев. Киргизские воины древками копий подталкивали в спины женщин и детей, хлестали мужчин плетьми.
Иренеку вдруг вспомнились уходившие за Саяны монголы. Они вот так же скопом уводили с собой скот и полонянников. И не жалкое сострадание к несчастным шевельнулось в суровой душе Иренека, а тайная радость, что киргизы столь же жестокосердны и воинственны, как цирики Алтын-хана. Для задуманных начальным князем больших походов нужны были настоящие мужчины.
17
Июньское солнце разлилось по узким улицам, по дворам, по самым глухим и потаенным местам города. Куда ни сунься — печет нещадно, как на угольях. Одно спасение в реке, и с утра по пыльным взвозам потянулись к Енисею цепочки служилых и посадских людей, ватажки ребятишек пешком и вершни.
К полудню совсем обезлюдели улицы. На солнечной стороне позакрывались тяжелые ставни. Стрелец у приказной избы с трудом приоткрыл сонные глаза, когда перед ним осадили заморенных, храпевших коней три чужака в голубых длиннополых кафтанах.
— Воеводу Герасима Петровича! — бойко выкликнул один из казаков, поглаживая по бугристой, литой шее карего, лоснящегося от пота бегуна.
— Кто есть таков? — нехотя отозвался стрелец.
— Сын боярский Матвейко из Томска.
— Сыщик?
— Не тебе про то ведать.
— А кому ж? — без обиды вопросил стрелец.
— Пусти к воеводе, — строго сказал Матвейко.
— То не велено. Спит воевода Герасим.
Не вступая в спор, приезжий повернул коня к воротам Малого острога, на выезд, сопровождавшие его казаки тронулись за ним.
А немного погодя, выйдя из спаленки на галерею своих хором и случайно услышав от стрельца о томичах, Герасим Никитин сердцем почуял, что дело тут недоброе, что просто так не поехали бы в дальнюю даль те голубые кафтаны. И не мешкая, послал за городничим, чтоб тот разыскал томичей, оказал им надлежащий почет и ласку и позвал в приказную избу.
Привычный ко всяким розыскам, городничий стремглав кинулся по городу, пробежал насквозь одну улицу, другую — никого из гостей не встретил, догадался сойти к Енисею. И еще сверху, от острожной стены, увидел: расседланные кони приезжих по брюхо стоят в воде, а сами томичи — в пестром людском кольце. И похоже, что красноярских смущают, потому как люди уже кулаками машут, грозят острогу. Эх, и достанется кому-то от воеводы, уж кто-кто, а Герасим Петрович не простит своевольства и шатости.
— Бес он и всяческий мучитель! — донеслось от реки.