Дикая кровь

— Какие будут подарки в почесть хану?

— Подарки приготовили, да позабыли дома.

Дага-батор пропустил Ивашкины дерзкие слова мимо ушей. Главное достоинство придворных в том и состоит, чтобы угадывать и предупреждать все желания повелителя и не слышать того, чего не нужно слышать. А первый зайсан ханства Дага-батор был хитрым восточным царедворцем.

Ивашко, не повернув головы, кликнул Куземку и Якунку. Те явились на зов, встали, как положено, у дверей, низко поклонились Дага-батору.

— Не запамятовали ли вы, добрые казаки, где у нас подарки женкам хана? — с явной насмешкой спросил Ивашко.

Казаки охотно, с пониманием приняли дерзкий тон киргиза, ответили бойко, в голос:

— Никак растеряли, пока ехали!

— Путь долог, перво дело.

Ивашко с подчеркнутым равнодушием перевел монголу ответ казаков. А тот удивился:

— Но почему люди, потерявшие подарки хану, носят головы на своих плечах? Или некому их срубить? Так мы срубим. А чтобы послу было весело ехать до Красного Яра и чтоб его никто не обидел, мы дадим ему своего провожатого.

Ивашко, полузакрыв глаза, спокойно выслушал монгола и усмехнулся:

— Судья им — воевода.

Казаки перехватили и лукавое удивление Дага-батора, и кривую усмешку Ивашки. Якунко спросил:

— Что говорит мугал?

— Что вы крепки телом и учтивы.

О подарках казначею и служанкам ханш Дага-батор уже не заикнулся. Очевидно, прямая ссора с русскими не входила сейчас в расчеты Алтын-хана.

После этой любезной беседы с Дага-батором прошло еще два дня, и спесивый Лопсан потребовал Ивашку к себе. Прием проходил в желтом шатре в присутствии одного Дага-батора. Хану не хотелось, чтобы придворные слышали не очень уважительные слова, которые Ивашко мог, как все русские послы, вгорячах ему сказать. И хоть те слова никто не вынесет из царственной юрты и не огласит, великий повелитель воинственных монголов много потеряет в глазах своих очарованных ханом, сраженных его мудростью придворных.

Алтын-хан был в красно-желтом шелковом кафтане, в аккуратной лисьей шапочке с трехочковым павлиньим пером. Его смуглое красивое лицо с копьями устремленных в разные стороны черных усов понравилось Ивашке. Видно, не глуп был кочевой царь монгольский, умел достойно держать себя перед всякими иноземцами.

— Здоров ли государь-батюшка? — по-дружески живо спросил Лопсан, не поднимаясь и не снимая шапки.

Ивашко хотел сделать хану выговор за явное неуважение к Белому царю, но пока сдержался. Ответил кротко, ниже опустив все замечающие глаза:

— Слава богу, великий государь Алексей Михайлович гораздо здоров. Он и приказал мне передать его слова, чтобы ты, Алтын-хан, поскорее убирался с его земли.

Ужаленный таким, очень неприятным, началом беседы, Лопсан процедил сквозь стиснутые зубы:

— Царь не мог то сказать. Он знает, что я пришел сюда усмирять непокорных киргизов, те киргизы ясачных воюют.

Ивашко степенно достал из-за пазухи наказную грамоту воеводы, развернул свиток и стал говорить по нему:

— Почему ты, Алтын-хан, до сих пор не утверждаешься в холопстве великому государю?

— Если идти в подданство, нужно ясак платить погодно, а мне того ясака платить нечем. Я знаю, что государь меня пожалует тогда золотом и серебром, и каменьем дорогим, и всякими диковинами. Но то мне будет непрочно — все истлеет, только одно имя мое останется. Лучше пусть он пожалует меня царской силой на неприятелей моих, и тогда имя мое прославится, и я буду верно служить царю всегда и во всем, — с достоинством ответил Лопсан.

— Утверждайся в холопстве, Алтын-хан, — властно сказал Ивашко.

Лопсан шустро вскочил и, как ушибленный, большими кругами забегал по шатру. Подбежал к Ивашке, зло вырвал у него из рук наказную воеводскую грамоту, закричал:

— В бесчестье не пойду! Монгольские ханы и тайши будут смеяться, что Лопсан из рода Великого потрясателя Вселенной Чингиз-хана стал холопом у русского государя!

— Мы все — его холопы. Отдай грамоту, хан.

— Пусть царь станет мне старшим братом.

— Не бывать тому! А не отдашь воеводину грамоту, совсем не стану говорить с тобою.

Алтын-хан с силой швырнул свиток к ногам Ивашки. Тот как ни в чем не бывало, подобрал наказную грамоту, сдул с нее пыль, разгладил у себя на груди и снова принялся читать:

— Монгольские люди напали на сборщиков ясака Красноярского города и убили казака Тимошку. Воевода требует выдать тех цириков, чтобы учинить им сыск и расправу.

— Почему же воевода не выдает мне киргизов трех родов, что откочевали под Красный Яр? Почему киргизы, если они за государем, не выдают мне изменного качинца Маганаха и отогнанных им коней? — раздраженно спросил Лопсан.

О Маганахе и украденных у монголов лошадях Ивашко ничего не мог сказать, потому что никакой связи с киргизами, откочевавшими на Божье озеро, воевода не имел. Ивашко только тем и отделался, что пообещал передать Алтын-хановы слова Герасиму Никитину.

— Теперь скажи, Лопсан, сойдешь ли с этой земли?


— Не сойду! — пугая посла, сердито затопал тот кривыми ногами степняка.





14


Чтобы перехватить челобитную Родиона, воевода тайно послал на енисейскую сухопутную дорогу разбитного во всяком деле своего сына Константинку, а на Енисей-реку — Васькина сына пятидесятника Трифона. Они останавливали и обыскивали каждого конного и пешего и каждый дощаник, но в течение месяца челобитную не перехватили.

Раздосадованный воевода ругался: упустили гонца. А в глубине души все ж теплилась у него надежда, что Родион только попугал малость, а письмо им никуда не послано. И то истинная правда, что Ваську постращать не лишне, чтоб остерегался, за собственной корыстью гоняясь, — уследит ли он за казаками, а вездесущие казаки за ним всегда уследят.

Но челобитную Родион послал в тот же день, только другим путем, а не через Енисейск. Атаман знал, что воевода не будет сидеть сложа руки постарается перехватить тайного гонца. И так как в Москву ходили обычно через Енисейск, Герасим кинется в ту сторону, а челобитная пошла сухопутьем в Томск с Родионовым человеком.

Неугомонный Родион все еще дерзко шутил и задорил острожных и подгородных людей. Стоило собраться казакам на смотр, атаман в самой их гуще заводил дерзкие речи о Ваське Еремееве, и тогда на площади начинался недобрый гвалт и галдеж. Воевода уж и смотры стал назначать много пореже, и старался проводить их, когда в городе не было беспутного Родиона. И все-таки атаман и его дружки при каждом удобном случае драли свои сатанинские глотки. А дружков у атамана — добрая половина служилых, да разве одни служилые! Тот же Верещага, совсем уж скрючился, давно помирать собрался, отсоборовался, а потом, укрепясь на мосластых ногах, в Малый острог притопал досаждать воеводе и подьячему.

Прикрикнул Герасим на Верещагу, а дед лишь бородой махнул:

— Мне едино, что ткать, что прясть, что песни играть. Худо жить по ненастью, а в ведро, само собой, того хуже.

— Помирать тебе час пришел — не задорить.

— Лучше хромать, чем сиднем сидеть. К Богу ж поспею.

— К антихристу!

— Никто не знает, куда попадем на том свете, — рассудил Верещага. — Может, и к антихристу, — и зашелся в немощном кашле.

— От натуги в портки пустишь! — крикнул ему воевода.

— Уж и пустил, божья душа, потрогай. Охотника ишшу, чтоб снял да потрес, — прокашлявшись, сказал дед.

А казаки подбадривали его и ржали, слушая словесную перепалку. Казакам и то великое диво, что воеводу нещадно срамят.

Герасим после этого более не связывался с Верещагой. Какой спрос с выжившего из ума старика, его даже под батоги не поставишь — люд за то осудит, да и какие уж там батоги, когда он от попутного ветра былинкой качается. Зато с иными злостными сторонниками Родиона воевода говорил не один раз. Стыдил, что бессовестную свару они чинят, грозил им неминуемой расправой. Сына боярского Степанку Коловского до смерти напугал тюрьмою и дыбой, когда тот стал защищать Родиона.

— Я все узнал, как ты торгуешь в улусишках! — грозя пальцем, говорил Герасим.

— Спаси бог, уж и позабыл, когда к инородцам ездил, — оправдывался Степанко.

— Все вины тебе припомню!

— Истинный крест — не торгую, — взмолился вспотевший Степанко.

— Щипли гуся так, чтоб не кричал. И сам не вопи, коли суд чинят не над тобой — над другими, — посоветовал воевода.

Степанко ушел от Герасима ни жив ни мертв. И потом его при скандалах воевода так и не видел.

Напоследок оставался Ивашко. С превеликим нетерпением Герасим ждал его из Киргизской земли. Хотелось узнать про Лопсана и спросить, почему Ивашко взялся челобитную в Москву писать, ведь то забота площадных подьячих. Вроде бы и не по чину сыну боярскому встревать в лихие смуты да перед воеводою ходить гоголем.

И вот в один из августовских дней посольство вернулось в город. Воевода встретил Ивашку без торжественных церемоний, не собирал в приказную избу атаманов и детей боярских, говорил с Ивашкою в присутствии одного лишь Васьки Еремеева. Перво-наперво Герасим спросил посла, все ли сказано, как следует по грамоте воеводской.

— Как написано, так и оглашено, отец-воевода, — низко кланяясь, ответил Ивашко.

— И послушался тебя Лопсан, ушел с Киргизской землицы? — вкрадчиво спросил воевода, хорошо знавший строптивый нрав хана.

— Не хочет уходить. И подгородных киргизов к себе зовет.

— Оплошка вышла? Это тебе, Ивашко, не люд ожесточать супротив слуг государевых.

У Ивашки по скуластым щекам прошлись темные желваки:

— Не ожесточаю я.

— Мне известно, что ты с Алтыновыми людьми тайно сносился, чтоб монголы не боялись стоять на краю земли Киргизской. Мол, у воеводы казаков нехватка, а пойдут ли с Енисейска и с Томска, то еще сказать нельзя.

Вот она, воеводская плата Ивашке за то, что он верой и правдой столько лет служил государю! Было обидно и горько.

— Не оговаривай меня, отец-воевода. Не повинен я в речах изменных. А коли есть кто с наветом, зови, говорить с тем буду!

— Зачем ты с Шандою-князцом водишься? Истинно говорят, что собака к собаке не подойдет, не обнюхав ее сверху донизу.

— Это ты, отец-воевода, ездишь к нему ради своей корысти! За что коней у Шанды взял? Ты послушай-ко его, как он о тебе говорит. Не дай бог, дойдут его слова до Москвы!