Дикая кровь
Часть 47 из 62 Информация о книге
Для доступа к библиотеке пройдите авторизацию
— Монголы! — вскрикнул Якунко и тут же перевел коня в галоп. Он надеялся на своего скакуна.
А косматая кобыла Тимошки была под стать монгольским, которые скачут до поры, а потом остановятся вдруг, и никакая сила не сдвинет их с места, потому что весь запал ими уже истрачен. Якунко боялся за Тимошку, и сам Тимошко понимал свою незавидную участь.
Цирики воинственно свистели, грозясь копьями, гортанно покрикивали. Всего монголов было около десятка, но не менее половины их заметно отстало, растянулось по лощине, зато те, что скакали впереди, последним отчаянным броском уже настигали Тимошку. Тогда Якунко, не зная, чем помочь товарищу, вскинул пищаль и на скаку стал целиться в одного из цириков. Якунко знал, что всех монголов ему не перестрелять, что в любом случае выстрел лишь обозлит преследователей, и они выместят свою злобу на Тимошке.
Но недаром же Якунко был казаком и нес трудную службу в суровой, немирной земле. И пищаль-то давалась ему не для игры, а чтобы метко стрелять в постылого ворога. Но сейчас на пути пули все время был Тимошко. Чтобы выстрелить по цирику, нужно было поравняться с товарищем или отстать от Тимошки, и Якунко потянул повод — стал сдерживать горячего коня.
Его хитрость сразу же разгадали монголы. И прежде чем Тимошко догнал Якунку, один за другим торопливо захлопали выстрелы. Тонко чиркнули пули. Едва Якунко успел подумать, что монголы промазали и теперь им на скаку не так просто перезарядить пищали, как он увидел, что Тимошко стал мешком биться в седле, оседая на правую сторону. Тимошкина пищаль выскользнула из руки и задребезжала от удара копыта, и сам Тимошко кувыркнулся следом, а его лошадь пошла кругом, волоча всадника, зацепившегося ногой за стремя, и в пыли остановилась.
Якунко плотно прижался шершавой щекой к гладкому ложу пищали, прицелился наскоро и выстрелил. Цирик ткнулся в гриву коня, словно пригибаясь от пули, обвис и завалился на бок. Остальные, не обращая внимания на убитого, сошлись в кучу возле поверженного Тимошки. Преследовать Якунку они не стали.
Из кудрявых кустов, которые начались на бугре примерно в версте от места стычки, Якунко наблюдал за монголами. Цирики долго о чем-то рассуждали, показывая в его сторону, затем забрали Тимошкину косматую лошаденку и коня убитого их товарища. Мертвецов же оставили в степи незарытыми, на съедение волкам и лисам.
Монголы взвихрили пыль и ускакали за Змеиную сопку. Якунко подождал немного и вернулся к убитому Тимошке, взвалил его на седло, и вечером под лисий брех и мирный крик перепелок похоронил его на берегу шумливой речушки Ужур-юл.
Тем временем Маганах и Мукуш торопили своих коней на юг, к понизовьям Абакана, где укрепленным лагерем стояло монгольское войско. Словоохотливый юноша, крутясь в седле, бойко рассказывал о себе:
— Мы кыштымы. Пушнину приходится отдавать князцу. Разве прошлая зима не была удачлива? И я добыл пятьдесят соболей. За них князец дал мне четыре коня. Остальное ты знаешь.
На пути к Июсам степь была непривычно безлюдной. Не было видно юрт, не слышался собачий лай, не ржали кони и не мычали коровы. Сердце сжималось в груди при виде такого запустения в цветущую пору лета.
— Схватка нужна волку. Козе она не нужна, — глядя по сторонам, угрюмо говорил Маганах. — Для твоего князца Алтын-хан волк, для тебя и Алтын-хан и князец — оба волки. Так выходит?
— Так, — охотно согласился Мукуш.
На третий день пути в гористом урочище Мара неожиданно встретили рассыпавшийся по логу табун голов в полтораста. У табуна не было ни одного человека, лошадей пас рослый, красивый гнедой жеребец, статью своей сильно похожий на Чигрена. Заметив въехавших в лог людей, жеребец взбрыкнул задними ногами, угрожающе захрапел и заржал. Вытянув свою длинную шею и распустив гриву, он оскалил зубы и помчался прямо навстречу всадникам. А табун, вняв строгому предупреждению вожака, насторожился и стал сбиваться в круг.
— Я поведу за собой жеребца, ты подгоняй остальных! — крикнул Маганах, резкими ударами плети по сапогу подразнивая гневного вожака табуна. Тот угрожающе копытил землю, и зеленым, искристым глазом косился на Маганаха, готовый броситься вперед и рвать зубами всадника и коня. Он поджимал свои прямые крупные уши и угрожающе вставал на дыбы. Тогда Маганах торопливо отъезжал от него, и жеребец делал новую стремительную пробежку, чтобы опять попугать всадника.
Мукуш, размахивая над головой плетью и без умолку крича, погнал табун за разъяренным вожаком. Кони теснились, напирая друг на друга, переходили с шага на ходкую рысь, поддавали задом. Но Маганах знал: если табун разгонится во всю мочь, никакой вожак его уже не остановит.
С полного галопа лошади прыжком бросились в реку, только чудом не переломав себе ног, и, подняв волны, переплыли ее. Затем, выплеснувшись на дресвяный берег и взяв крутой подъем, пошли довольно узким ущельем. Теперь у них была одна дорога — только вперед, к видневшимся вдали редким низкорослым кустикам караганы.
После долгой скачки под беспощадным солнцем кони подрагивали кожей от головы до хвоста, они явно сдали. Чуть прорысили косогором и пошли уже спокойным, усталым шагом. Намотавшийся в седле Мукуш гордо сказал:
— Они наши. Куда мы захотим, туда их и отгоним.
— Им нельзя давать передышки, — возразил Маганах. — А то они перехитрят нас.
И все-таки у поднебесных утесистых гор Харатаг всадникам пришлось остановиться. Частые и затяжные подъемы так умотали табун, что бежать куда-то он был уже не в силах. Присмиревший вожак поводил запавшими боками, держась подальше от всадников и принимаясь пощипывать жесткую траву.
— Сколько монголы отогнали у нас коней, столько я и возьму, — сказал Мукуш. — Остальных бери ты.
— Зачем мне эти кони? Они принадлежат всему народу. Пусть князцы и старики делят их по совести.
— Но я возьму свое! — упрямо повторил Мукуш.
Когда дозорные киргизского войска победными возгласами встретили Маганаха с табуном, Мукуш был уже далеко. Воины наперебой хвалили Маганаха за отменную смелость, предсказывая ему богатые подарки от начального князя и почет от всех родов. Пастух радостно посмеивался, приговаривая:
— Ой, молодец я, однако. Молодец.
Ликующие воины с восторженным гиканьем проводили табун до улуса Иренека. Начальный князь приказал гнать коней к подтаежному озеру Инголь — до тех глухих мест монголам не добраться.
— А конокрада свяжите и бросьте в яму, — коротким кивком Иренек показал на Маганаха. — Если монголы будут настаивать, мы выдадим его.
За пастуха дружно заступились упрямые старики, они рассудительно сказали Иренеку:
— Разве можно бросать в яму за доброе дело?
Начальный князь не послушался их. В его голове созрел верный план увести Шанду из-под Красного Яра. Если о беде Маганаха узнает вторая жена Шанды, родная сестра этого пастуха, она сумеет уговорить мужа откочевать на Божье озеро. Нужно только послать к ней гонца, он передаст решение совета князей: Шанда вернется в Киргизскую степь или Маганах будет выдан Алтын-хану.
13
Чуть повыше того места, где у могучих скал Енисей встречается с любимым сыном своим многоводным Абаканом, на холме Ах-Тигей стоял высокий крытый золотисто-желтой материей шатер Алтын-хана, а над шатром плескались зеленые знамена с птицею Хан-Гариде и змеями и белые конские хвосты — символы Алтынова могущественного владычества над кочевым государством. Днем и ночью у подножия царственного холма маячили на карауле с обнаженными кривыми мечами конные и пешие цирики из личной охраны монгольского владыки. Лишь самых близких, самых знатных людей иногда пускали в роскошный шатер к хану для коротких бесед и решения споров, что то и дело возникали из-за ближних пастбищ, дележки угнанного у тубинцев и алтырцев скота, сбора дани. Решив какие-то неотложные дела, Лопсан обычно надолго уезжал на милую его сердцу охоту за дрофами, которых он убивал с седла, захлестывая бичом на взлете.
И никак не мог постоянно занятый хан выкроить час, чтобы принять посла красноярского воеводы, юрта которого стояла далеко от Ах-Тигея, в тенистой тополевой роще на левом песчаном берегу стремительного Абакана. Этим послом был сын боярский Ивашко Айканов, а сопровождали его к Алтын-хану Куземко и Якунко. Куземку посоветовал взять в посольство Родион Кольцов. Атаман сослужил Ивашке также хорошую службу, рассказав о своей неудачной поездке к Лопсану. Именно благодаря Родиону Ивашко хорошо знал теперь обычаи монголов, вспыльчивый, необузданный характер хана и многие его привычки.
А Якунко попал в посольство по спешному приказу воеводы. Не успел казак одуматься от приключений в Уракской степи, Герасим Никитин призвал его в приказную избу и, ткнув пальцем в Якункину грудь, сказал:
— Поедешь с Ивашкой. Там и расскажешь при нужде про грабеж киргизов и про Тимошку.
В ожидании приема послы слонялись без дела по монгольскому лагерю, иногда вечерами Ивашко мимоходом заходил в юрты послушать известных сказителей Великой степи. Больше всего понравился ему чем-то похожий на Торгая мудрый Чимберей. С Чимбереем не мог соперничать ни один из монгольских певцов. Медленно раскачиваясь сухим туловищем, он смотрел на седой пепел погасшего очага и пел древнюю песнь своего народа:
— Назови ты мне три белых…
И ответил старец сыну:
— Ты растешь — белеют зубы,
Стар стал — волосы белеют,
А умрешь — белеют кости.
— Назови три невозможных…
И ответил старец сыну:
— Одному гореть полену,
Одному дать жизнь другому,
Стаю псов гнать невозможно.
— Назови ты мне три синих…
— Небо синее над нами,
Дым костра степного синий,
Синяя вода в Тес-хеме.
Песни Чимберея о бесконечно родной земле, о текущей в ней прекрасной реке Тес-хем любил слушать и сам Алтын-хан. По его велению сказителя сажали на белого верблюда и увозили на один из степных курганов. Чимберей опускался на цветную кошму рядом с ханом, вместе со всеми пил молочное вино, от того вина звучный голос его крепчал и становился чистым, словно горные ручьи.
Дни стояли теплые, прозрачные. Заречные холмы были густо повиты сиреневым маревом. Вокруг разливалась удивительная тишина, ее не вспугивал ни всплеск воды в реке, ни сухой шелест тальниковых листьев. Только где-то в степи пофыркивали разморенные зноем кони да тонко ржали пугливые жеребята. И казалось, что тишина поет, как туго натянутая струна хомса[8].
Куземко и Якунко купались в Абакане, собирая шумливую, удивленную толпу монголов на берегу. Цирики пронзительно кричали, показывая друг другу на воду. И никто из них, даже самые отчаянные, не решались войти в воду.
— Трусят, — посмеивался над ними Куземко.
— Закон им того не позволяет, — пояснил Якунко. — А смелости у цириков на нас с тобой довольно.
По вечерам долго тлели над степью дымные закаты. Почти до полуночи не смолкал суматошный монгольский лагерь. В посольскую юрту приходил Дага-батор, молча садился против Ивашки и неподвижно сидел, подперев рукою подбородок и не сводя глаз с красноярца. А намолчавшись, вдруг ни с того ни с сего заводил разговор о Монголии, о прекрасной стране снежных гор, душистых степей, многочисленных стад и сильных мужчин. Он говорил о неразлучной дружбе чингизида Алтын-хана с Тушету-ханом и джунгарами. Что скрывать, алчные соседи всегда завидовали государству славных Алтын-ханов, у которого есть все для процветания: большое войско и обширные пастбища, достаточно данников и прочный союз с Белым царем.
— Почему союз? — Ивашко резко обрывал Дага-батора. — Ваш Алтын-хан — холоп нашего государя.
— Алтын-хана никто не холопил! — вскакивал с кошмы рассерженный Дага-батор.
— Но ежели у вас очень уж дивна земля и ваш Алтын дружит с соседями, почему он идет к киргизам?
— Потому и идет, что киргизы извеку платят нам дань. Не от нас то заведено.
Но однажды Дага-батор нечаянно проговорился:
— Тушету-хан еще пожалеет, что поднялся на Алтын-хана!
— Дружок-то? — только и спросил Ивашко.
Дага-батор помрачнел и, метнув глазами молнию, вышел из юрты. Однако и так можно было догадаться, что дела у монголов плохи. Из-за Саян редкий день не прибывали усталые, в пыли и грязи всадники, и на лицах встречавших их зайсанов совсем не было радости. Зайсаны в растерянности пожимали плечами и разводили руками, с такими новостями не очень торопясь к своему грозному повелителю.
О предстоящем приеме послов Дага-батор обычно ничего не говорил, а Ивашко его и не спрашивал, делая вид, что все идет своим чередом, и подчеркнутое невнимание Алтын-хана Ивашку ничуть не трогает. Киргиз помнил строгий наказ Герасима Никитина:
— Держись осанисто и крепко. Всякую суетность и простоту они примут за нашу слабость.
И вот Дага-батор появился в посольской юрте с утра и сразу повел разговор о приеме. Алтын-хан, мол, хоть и занят делами и недомогает сегодня, а все ж готов повидаться и беседовать с почтенными красноярцами.
«Да его о скалу головой не убьешь», — подумал Ивашко.
А косматая кобыла Тимошки была под стать монгольским, которые скачут до поры, а потом остановятся вдруг, и никакая сила не сдвинет их с места, потому что весь запал ими уже истрачен. Якунко боялся за Тимошку, и сам Тимошко понимал свою незавидную участь.
Цирики воинственно свистели, грозясь копьями, гортанно покрикивали. Всего монголов было около десятка, но не менее половины их заметно отстало, растянулось по лощине, зато те, что скакали впереди, последним отчаянным броском уже настигали Тимошку. Тогда Якунко, не зная, чем помочь товарищу, вскинул пищаль и на скаку стал целиться в одного из цириков. Якунко знал, что всех монголов ему не перестрелять, что в любом случае выстрел лишь обозлит преследователей, и они выместят свою злобу на Тимошке.
Но недаром же Якунко был казаком и нес трудную службу в суровой, немирной земле. И пищаль-то давалась ему не для игры, а чтобы метко стрелять в постылого ворога. Но сейчас на пути пули все время был Тимошко. Чтобы выстрелить по цирику, нужно было поравняться с товарищем или отстать от Тимошки, и Якунко потянул повод — стал сдерживать горячего коня.
Его хитрость сразу же разгадали монголы. И прежде чем Тимошко догнал Якунку, один за другим торопливо захлопали выстрелы. Тонко чиркнули пули. Едва Якунко успел подумать, что монголы промазали и теперь им на скаку не так просто перезарядить пищали, как он увидел, что Тимошко стал мешком биться в седле, оседая на правую сторону. Тимошкина пищаль выскользнула из руки и задребезжала от удара копыта, и сам Тимошко кувыркнулся следом, а его лошадь пошла кругом, волоча всадника, зацепившегося ногой за стремя, и в пыли остановилась.
Якунко плотно прижался шершавой щекой к гладкому ложу пищали, прицелился наскоро и выстрелил. Цирик ткнулся в гриву коня, словно пригибаясь от пули, обвис и завалился на бок. Остальные, не обращая внимания на убитого, сошлись в кучу возле поверженного Тимошки. Преследовать Якунку они не стали.
Из кудрявых кустов, которые начались на бугре примерно в версте от места стычки, Якунко наблюдал за монголами. Цирики долго о чем-то рассуждали, показывая в его сторону, затем забрали Тимошкину косматую лошаденку и коня убитого их товарища. Мертвецов же оставили в степи незарытыми, на съедение волкам и лисам.
Монголы взвихрили пыль и ускакали за Змеиную сопку. Якунко подождал немного и вернулся к убитому Тимошке, взвалил его на седло, и вечером под лисий брех и мирный крик перепелок похоронил его на берегу шумливой речушки Ужур-юл.
Тем временем Маганах и Мукуш торопили своих коней на юг, к понизовьям Абакана, где укрепленным лагерем стояло монгольское войско. Словоохотливый юноша, крутясь в седле, бойко рассказывал о себе:
— Мы кыштымы. Пушнину приходится отдавать князцу. Разве прошлая зима не была удачлива? И я добыл пятьдесят соболей. За них князец дал мне четыре коня. Остальное ты знаешь.
На пути к Июсам степь была непривычно безлюдной. Не было видно юрт, не слышался собачий лай, не ржали кони и не мычали коровы. Сердце сжималось в груди при виде такого запустения в цветущую пору лета.
— Схватка нужна волку. Козе она не нужна, — глядя по сторонам, угрюмо говорил Маганах. — Для твоего князца Алтын-хан волк, для тебя и Алтын-хан и князец — оба волки. Так выходит?
— Так, — охотно согласился Мукуш.
На третий день пути в гористом урочище Мара неожиданно встретили рассыпавшийся по логу табун голов в полтораста. У табуна не было ни одного человека, лошадей пас рослый, красивый гнедой жеребец, статью своей сильно похожий на Чигрена. Заметив въехавших в лог людей, жеребец взбрыкнул задними ногами, угрожающе захрапел и заржал. Вытянув свою длинную шею и распустив гриву, он оскалил зубы и помчался прямо навстречу всадникам. А табун, вняв строгому предупреждению вожака, насторожился и стал сбиваться в круг.
— Я поведу за собой жеребца, ты подгоняй остальных! — крикнул Маганах, резкими ударами плети по сапогу подразнивая гневного вожака табуна. Тот угрожающе копытил землю, и зеленым, искристым глазом косился на Маганаха, готовый броситься вперед и рвать зубами всадника и коня. Он поджимал свои прямые крупные уши и угрожающе вставал на дыбы. Тогда Маганах торопливо отъезжал от него, и жеребец делал новую стремительную пробежку, чтобы опять попугать всадника.
Мукуш, размахивая над головой плетью и без умолку крича, погнал табун за разъяренным вожаком. Кони теснились, напирая друг на друга, переходили с шага на ходкую рысь, поддавали задом. Но Маганах знал: если табун разгонится во всю мочь, никакой вожак его уже не остановит.
С полного галопа лошади прыжком бросились в реку, только чудом не переломав себе ног, и, подняв волны, переплыли ее. Затем, выплеснувшись на дресвяный берег и взяв крутой подъем, пошли довольно узким ущельем. Теперь у них была одна дорога — только вперед, к видневшимся вдали редким низкорослым кустикам караганы.
После долгой скачки под беспощадным солнцем кони подрагивали кожей от головы до хвоста, они явно сдали. Чуть прорысили косогором и пошли уже спокойным, усталым шагом. Намотавшийся в седле Мукуш гордо сказал:
— Они наши. Куда мы захотим, туда их и отгоним.
— Им нельзя давать передышки, — возразил Маганах. — А то они перехитрят нас.
И все-таки у поднебесных утесистых гор Харатаг всадникам пришлось остановиться. Частые и затяжные подъемы так умотали табун, что бежать куда-то он был уже не в силах. Присмиревший вожак поводил запавшими боками, держась подальше от всадников и принимаясь пощипывать жесткую траву.
— Сколько монголы отогнали у нас коней, столько я и возьму, — сказал Мукуш. — Остальных бери ты.
— Зачем мне эти кони? Они принадлежат всему народу. Пусть князцы и старики делят их по совести.
— Но я возьму свое! — упрямо повторил Мукуш.
Когда дозорные киргизского войска победными возгласами встретили Маганаха с табуном, Мукуш был уже далеко. Воины наперебой хвалили Маганаха за отменную смелость, предсказывая ему богатые подарки от начального князя и почет от всех родов. Пастух радостно посмеивался, приговаривая:
— Ой, молодец я, однако. Молодец.
Ликующие воины с восторженным гиканьем проводили табун до улуса Иренека. Начальный князь приказал гнать коней к подтаежному озеру Инголь — до тех глухих мест монголам не добраться.
— А конокрада свяжите и бросьте в яму, — коротким кивком Иренек показал на Маганаха. — Если монголы будут настаивать, мы выдадим его.
За пастуха дружно заступились упрямые старики, они рассудительно сказали Иренеку:
— Разве можно бросать в яму за доброе дело?
Начальный князь не послушался их. В его голове созрел верный план увести Шанду из-под Красного Яра. Если о беде Маганаха узнает вторая жена Шанды, родная сестра этого пастуха, она сумеет уговорить мужа откочевать на Божье озеро. Нужно только послать к ней гонца, он передаст решение совета князей: Шанда вернется в Киргизскую степь или Маганах будет выдан Алтын-хану.
13
Чуть повыше того места, где у могучих скал Енисей встречается с любимым сыном своим многоводным Абаканом, на холме Ах-Тигей стоял высокий крытый золотисто-желтой материей шатер Алтын-хана, а над шатром плескались зеленые знамена с птицею Хан-Гариде и змеями и белые конские хвосты — символы Алтынова могущественного владычества над кочевым государством. Днем и ночью у подножия царственного холма маячили на карауле с обнаженными кривыми мечами конные и пешие цирики из личной охраны монгольского владыки. Лишь самых близких, самых знатных людей иногда пускали в роскошный шатер к хану для коротких бесед и решения споров, что то и дело возникали из-за ближних пастбищ, дележки угнанного у тубинцев и алтырцев скота, сбора дани. Решив какие-то неотложные дела, Лопсан обычно надолго уезжал на милую его сердцу охоту за дрофами, которых он убивал с седла, захлестывая бичом на взлете.
И никак не мог постоянно занятый хан выкроить час, чтобы принять посла красноярского воеводы, юрта которого стояла далеко от Ах-Тигея, в тенистой тополевой роще на левом песчаном берегу стремительного Абакана. Этим послом был сын боярский Ивашко Айканов, а сопровождали его к Алтын-хану Куземко и Якунко. Куземку посоветовал взять в посольство Родион Кольцов. Атаман сослужил Ивашке также хорошую службу, рассказав о своей неудачной поездке к Лопсану. Именно благодаря Родиону Ивашко хорошо знал теперь обычаи монголов, вспыльчивый, необузданный характер хана и многие его привычки.
А Якунко попал в посольство по спешному приказу воеводы. Не успел казак одуматься от приключений в Уракской степи, Герасим Никитин призвал его в приказную избу и, ткнув пальцем в Якункину грудь, сказал:
— Поедешь с Ивашкой. Там и расскажешь при нужде про грабеж киргизов и про Тимошку.
В ожидании приема послы слонялись без дела по монгольскому лагерю, иногда вечерами Ивашко мимоходом заходил в юрты послушать известных сказителей Великой степи. Больше всего понравился ему чем-то похожий на Торгая мудрый Чимберей. С Чимбереем не мог соперничать ни один из монгольских певцов. Медленно раскачиваясь сухим туловищем, он смотрел на седой пепел погасшего очага и пел древнюю песнь своего народа:
— Назови ты мне три белых…
И ответил старец сыну:
— Ты растешь — белеют зубы,
Стар стал — волосы белеют,
А умрешь — белеют кости.
— Назови три невозможных…
И ответил старец сыну:
— Одному гореть полену,
Одному дать жизнь другому,
Стаю псов гнать невозможно.
— Назови ты мне три синих…
— Небо синее над нами,
Дым костра степного синий,
Синяя вода в Тес-хеме.
Песни Чимберея о бесконечно родной земле, о текущей в ней прекрасной реке Тес-хем любил слушать и сам Алтын-хан. По его велению сказителя сажали на белого верблюда и увозили на один из степных курганов. Чимберей опускался на цветную кошму рядом с ханом, вместе со всеми пил молочное вино, от того вина звучный голос его крепчал и становился чистым, словно горные ручьи.
Дни стояли теплые, прозрачные. Заречные холмы были густо повиты сиреневым маревом. Вокруг разливалась удивительная тишина, ее не вспугивал ни всплеск воды в реке, ни сухой шелест тальниковых листьев. Только где-то в степи пофыркивали разморенные зноем кони да тонко ржали пугливые жеребята. И казалось, что тишина поет, как туго натянутая струна хомса[8].
Куземко и Якунко купались в Абакане, собирая шумливую, удивленную толпу монголов на берегу. Цирики пронзительно кричали, показывая друг другу на воду. И никто из них, даже самые отчаянные, не решались войти в воду.
— Трусят, — посмеивался над ними Куземко.
— Закон им того не позволяет, — пояснил Якунко. — А смелости у цириков на нас с тобой довольно.
По вечерам долго тлели над степью дымные закаты. Почти до полуночи не смолкал суматошный монгольский лагерь. В посольскую юрту приходил Дага-батор, молча садился против Ивашки и неподвижно сидел, подперев рукою подбородок и не сводя глаз с красноярца. А намолчавшись, вдруг ни с того ни с сего заводил разговор о Монголии, о прекрасной стране снежных гор, душистых степей, многочисленных стад и сильных мужчин. Он говорил о неразлучной дружбе чингизида Алтын-хана с Тушету-ханом и джунгарами. Что скрывать, алчные соседи всегда завидовали государству славных Алтын-ханов, у которого есть все для процветания: большое войско и обширные пастбища, достаточно данников и прочный союз с Белым царем.
— Почему союз? — Ивашко резко обрывал Дага-батора. — Ваш Алтын-хан — холоп нашего государя.
— Алтын-хана никто не холопил! — вскакивал с кошмы рассерженный Дага-батор.
— Но ежели у вас очень уж дивна земля и ваш Алтын дружит с соседями, почему он идет к киргизам?
— Потому и идет, что киргизы извеку платят нам дань. Не от нас то заведено.
Но однажды Дага-батор нечаянно проговорился:
— Тушету-хан еще пожалеет, что поднялся на Алтын-хана!
— Дружок-то? — только и спросил Ивашко.
Дага-батор помрачнел и, метнув глазами молнию, вышел из юрты. Однако и так можно было догадаться, что дела у монголов плохи. Из-за Саян редкий день не прибывали усталые, в пыли и грязи всадники, и на лицах встречавших их зайсанов совсем не было радости. Зайсаны в растерянности пожимали плечами и разводили руками, с такими новостями не очень торопясь к своему грозному повелителю.
О предстоящем приеме послов Дага-батор обычно ничего не говорил, а Ивашко его и не спрашивал, делая вид, что все идет своим чередом, и подчеркнутое невнимание Алтын-хана Ивашку ничуть не трогает. Киргиз помнил строгий наказ Герасима Никитина:
— Держись осанисто и крепко. Всякую суетность и простоту они примут за нашу слабость.
И вот Дага-батор появился в посольской юрте с утра и сразу повел разговор о приеме. Алтын-хан, мол, хоть и занят делами и недомогает сегодня, а все ж готов повидаться и беседовать с почтенными красноярцами.
«Да его о скалу головой не убьешь», — подумал Ивашко.