Дикая кровь

— Бунт! — снова раздался занозистый голос Васьки.

— Ужо погодите, смутьяны! — с угрозой сказал воевода.

Ивашко расправил свиток, поднялся над людским морем и стал громко читать написанное враз примолкшему казачьему кругу. И, услышав общее одобрение, решительно шагнул к Родиону и в руки ему передал челобитную.





12


Маганах первым выскочил на гору, остановил тяжело дышавшего коня и, привстав на стременах, оглянулся. Перед ним внизу лежала обширная долина с извилистыми реками, со многими логами. Слева поблескивала в дымке узкая полоска реки Парны, справа, на другом конце долины, матово светилась река Береж. На зеленом лице степи кое-где виднелись черные бородавки юрт.

Снизу до Маганаха доносился шорох каменных осыпей под торопливо ступавшими копытами казачьих коней. Быстрый и выносливый в езде по равнинным дорогам Якункин конь проигрывал киргизским и монгольским скакунам, когда приходилось ехать через горные перевалы. А под Маганахом и Тимошкой были кони киргизской породы. Сгорбившись и, казалось, еле переставляя ноги, тонкие в бабках, Маганахова кобыла шла без остановок и почти не потела. Казаки удивлялись: откуда у скотины такая прыть?

— Ну что там? Кого увидел? — спросил Якунко, подъезжая к Маганаху.

Голос казака прозвучал нетерпеливо и с опаской. Уж кто-кто, а сборщики ясака знали переменчивость и редкое коварство Киргизской орды: то угощают тебя аракой, словно самого желанного гостя, то бьют плетьми без всякой жалости. И видишь, что улус немирный, но объехать его нельзя — каждый ясачный мужик у воеводы на строгом учете. Бывает и так: в степи чудом ускользнешь от расправы, а в воеводины цепкие руки попадешься — жизни не рад будешь. Не прощает воевода ни обмана, ни промашки.

— Не вижу погони, — ответил Якунке Маганах.

— Напрасно побоялись, — вздохнул Якунко. — Справили б, перво дело, ясак и завтра утром потихонечку подались бы домой.

— А то вернемся? — вкрадчиво сказал Тимошко.

Еще не успели отзвучать Тимошкины робкие слова, как на полпути от устья Парны до Мунгатова улуса выскочили из лога несколько конных. Воины мчались во весь опор, припав к стлавшимся по ветру конским гривам.

— Мешкать нечего, лешак тебя побери, — сказал Якунко и, опережая Маганаха, погнал лошадь.

Горная тропка змейкой скользнула под уклон. На ней бугрились камни, обнаженные бурые корневища цепко хватались за ноги скакунов. Конские копыта съезжали по гальке, как по ледяной катушке. Но всадники не замечали этого — все их думы были о том, чтобы любой ценой уйти от погони.

Въехали в густой березовый лес. Остро запахло пучкой и древесной прелью. В лица ударила росистая сырость. Якунко сказал Маганаху:

— Ввек не забуду доброту твою!

— Душа у тебя мягкая, жалостливая. Подай Бог тебе досыта пить-есть да веселиться, — поддержал Якунку Тимошко.

Слушая их, Маганах улыбнулся. Дошли бы эти слова до Кудая, да сделал бы он так, как нужно. Тогда бы Маганах новую юрту матери поставил, большую белую юрту, а сам женился бы.

Но сейчас надо было поскорее оторваться от погони. Пастух вдруг махнул рукой, чтоб казаки остановились, молча слез с седла и припал ухом к тропинке. Так он лежал всего секунду, а когда поднялся во весь рост, по его строгому и несколько растерянному лицу было видно, что погоня близко, мешкать никак нельзя.

Маганах мало знал эту глухую, находящуюся далеко в стороне от путей обычных киргизских кочевий, часть гористой степи, он лишь догадывался, что где-то впереди должна быть темная лесистая подкова Можарских гор вокруг серебристого камышового мелководья озера Белого. Там тоже исконная земля кызыльского племени, и кочуют на ней степные роды, совсем чужие качинцу Маганаху, а тем более казакам. И если кызыльцы узнают, что это едут ясачные сборщики, они ни за что не помогут русским, скорее сами попытаются пограбить собранных казаками соболей. Выходит, что в немирной степи нужно опасаться не одних только киргизов.

С ходу одолели еще один перевал, а на обрывистом каменистом склоне Маганах круто отвернул от тропинки в распадок, за ним, не раздумывая, пустили коней Якунко и Тимошко, всю дорогу державшие наготове заряженные пищали. Казаки поняли нехитрую уловку Маганаха: сбить киргизов со следа. Если преследователи не заметят сворота, то русские скоро останутся у них за спиной. А заметят — казаки примут бой в выгодном для себя положении.

Отъехав саженей двести в сторону, тихо спешились и стали наблюдать за тропой. Отсюда, из густых кустов колючего боярышника и зарослей смородины, просматривался лишь небольшой, сравнительно открытый участок — от перевала до каменистого места сворота.

Маганах первым заметил вооруженного всадника, показавшегося из-за розового гребня горы. Конь под воином изрядно притомился — спотыкался и трудно дышал. Когда всадник, отважно спускаясь с горы, проехал по осыпи и поравнялся со своротом, он чуть попридержал скакуна на обомшелом уступе, пристально поглядел коню под ноги, но, очевидно, ничего подозрительного не заметил и, понукнув скакуна, заспешил дальше, вниз. Следом за ним, уже не приглядываясь к дороге, проскочили еще семь воинов. Все они были в пылавших на солнце панцирях и шлемах, у некоторых опытный глаз Маганаха приметил калмыцкие пищали.

— Слава богу, пронесло, — перекрестился Якунко.

Дальше казаки поехали тем же углублявшимся распадком, в который свернули. С каждым шагом они уходили от обманутой Маганахом погони. И теперь, когда опасность уже миновала, им захотелось отдохнуть хоть немного, собраться с мыслями. Казакам было над чем поломать голову: им предстояло побывать еще в нескольких ясачных улусах.

Маганах должен был возвращаться домой. Казаки больше не нуждались в проводнике — они знали эту степь не хуже, чем качинец. Но Маганах боялся напороться в родном улусе на киргизов, они не простят ему запретной дружбы с русскими.

«Доберусь с казаками, однако, до Чулыма-реки, а там погляжу. Может, в гости подамся к Шанде и Ивашке», — подумал Маганах. И вдруг он вспомнил: завтра нужно ему на Божье озеро, к князцу Абалаку. Нет, не поедет он учиться бою, киргизы сердиты на него, ругаться станут, бить Маганаха станут. Если бы у него был Чигрен, можно было бы с ним посоветоваться. Но Чигрена давно уже нет, а кобыла мало что понимает: баба и есть баба. Он ей про монголов, про хитрого и мстительного начального князца Иренека, а она, дурочка, глядит на коней и ржет.

Еще Маганах думал о том, зачем киргизам побивать русских. Алтын-хан набегом пришел и ушел, русские же — вот они, всегда рядом. Что бы получилось, если бы каждый в улусе то и знал, что дрался со своим соседом? Разве можно было бы жить?

Завечерело, в распадке отяжелел сумрак. Заметно похолодало. Неподалеку услышали собачий лай, сдержанный вначале, он становился все настырнее, злее.

Близость жилья почуяли и кони: заводили настороженными ушами и пошли веселей.

Всадники с трудом разглядели в непролазных кустах шиповника приземистую, крытую берестой юрту. У этого одинокого бедного жилья на воткнутых в землю осиновых рогульках сушились распяленные тарбаганьи шкурки. Вход в юрту был закрыт перевязанными жесткими пучками чия. Седой старик мирно уговаривал разъяренных, ростом с теленка, псов, что яростно рычали, готовые кинуться на поздних гостей.

Старик был дряхл: кожа на нем просвечивалась, ноги при ходьбе заплетались, словно спутанные. Он провел приехавших мужчин в юрту, тесную, как нора, и совершенно пустую, пригласил садиться на земляной, ничем не покрытый пол. Когда гости поведали, кто они, откуда и куда едут, старик, не говоря ни слова, поднялся и вышел.

Его долго не было. Казаки грешным делом подумывали уже, что старик бежал, чтоб не платить им ясака — и такое случалось. Но ведь неразумный он человек: какой уж тут красноярцам ясак, коли еле спаслись от киргизов и то спаслись ли?

Маганах качал головой. Старик никуда не уйдет — степной, от дедов, обычай не позволят ему покинуть только что приехавших гостей, кто бы они ни были. И это еще вовсе ничего не значило, что в степь пришла беда. Обычай кочевников свят на все времена — добрые и недобрые.

Старик вернулся не один — с юношей лет семнадцати, стройным, гибким, каким в давние годы был сам Маганах. И, наверное, юноша тоже удачливый охотник и тоже хочет иметь собственного быстрого коня.


— Мой внук Мукуш, — с гордостью в голосе представил его старик. — Весь наш улус отошел на Парну-реку. Остались только мы с ним.

Мукуш тут же кинулся в ржавые кусты смородины, откуда-то принес сараны в туесе, кожаный мешок с айраном. Принимая от него эту скудную пищу, старик сказал:

— Монгол все берет. В лесу прятать надо.

— Монгол угнал у нас трех коней, остался один конь. Как жить будем? Я отберу коней у монгола! — горячо проговорил Мукуш.

Маганах усмехнулся: не так ли и он кипел, переполненный горем и злостью, когда цирики увели Чигрена. Не пришлось более свидеться с красавцем-конем, ни с чем остался тогда Маганах, да еще и Соловка забрал сердитый и мстительный Иренек.

Маганахову грустную усмешку Мукуш поторопился принять на свой счет. Надулся, ровно хомяк, резанул Маганаха обиженным взглядом:

— Думаешь, струшу?

— Меня с собой возьмешь? Я помогу отогнать коней, — сразу посерьезнев, сказал Маганах.

Мукуш заколебался, верить или не верить участливым словам качинца, озадаченно спросил:

— Ты конокрад?

— Ой, нет. Но монголы обидели и меня. Мне они тоже должны скакуна.

— Ладно, поедем! — обрадовался Мукуш.



Едва восход алым хвостом взмахнул над степью, казаки по холодной росе снова тронулись в путь. Они держали коней точно на восток. Теперь ехали типчаковой долиной, замкнутой угрюмыми горными хребтами со всех сторон. Далеко впереди маячила вонзившаяся копьем в слабо подсвеченное небо Змеиная сопка. Кызыльцы рассказывали, что на той сопке огромными клубками, почти такими, как юрты, копошились ядовитые змеи, и плохо тому, кто отваживался подняться на нее.

Отдохнувшие кони споро бежали по твердой целине, поматывая головами и пофыркивая. Глядя на проснувшуюся, отряхивающую росу синюю степь, Тимошко говорил недовольным, тягучим голосом:

— Смотри, никого нету. Монголы ясачных в тайгу потеснили. В город нам поворачивать надо.

— Поворачивать, — передразнил Якунко. — Пошто не думаешь, с чем к воеводе явимся!

— С соболями.

— Много их у тебя?

— Хватит. Воевода должен про то сам знать, что за ясак с пограбленных инородцев. Цирики насильно забрали даже сарану и курлык, страшный голод в улусах.

— Сыт голодного не разумеет, — сказал Якунко. Тимошко давно знал Якунку, не один год они ездили по тайге и степи, собирая ясак. И всегда Якунко был вот таким же настырным. Казалось, он не страшился ничего на свете, и это удивляло Тимошку.

Летний день дышал зноем. Кони взопрели, и всадники перевели их на короткий шаг.

— Пить хочется. Душа высохла, — Тимошко каменным языком облизал соленые губы.

Якунко посмотрел на него и презрительно сплюнул:

— За какие грехи Господь послал мне тебя? Будет тебе вода, перво дело!

— А и где ж она будет?

— Не вопи, Тимошко. Хочешь, сказку, тебе скажу? Какую сказку? А ты слушай. Учинилось, купался человек в озере и увидел двух лебедей. Обрадовался, побежал домой за луком, чтоб стрелить по ним, а вернулся к озеру — там уже не лебеди, а две ангельские красавицы, разодетые в жемчуга, глядят на него и посмеиваются. Одна красавица так и пошла за тем человеком, и они поженились. А стали уже стариками — попросила жена у мужа принести ей лебединые крылья, и он принес… Да ты развешивай, развешивай-ко уши!.. Тогда она превратилась в лебедя и вылетела из хором в окошко. Он ухватил было ее за ноги, да где там — не удержал.

— И вся-то сказка? — разочарованно протянул Тимошко.

— Вся. А у того человека, приметь, руки были в саже, он печь чистил и замарал ей ноги. Оттуда и пошли у лебедей черные лапки.

— Дивно! — сказал Тимошко.

— Сказку эту я молвил к тому, что и нам бы не худо присмотреть себе двух лебедушек…

Тимошко все как есть понял, от души рассмеялся. Если теперь и вяньгал, то больше себе под нос, чтоб Якунко не слышал.

Немного погодя перед ними открылось длинное и узкое, словно кушак, расстеленный по логу, и заросшее камышом у берега озеро. Кони закосили в его сторону и сами потянулись к воде. Но казаки, прежде чем поить их, дали коням немного остыть.

Вода была мягкая, теплая, лишь местами ступни ног касались вязкого холодного ила — со дна били ключи. Казаки шумно, как в детстве, плескались, брызгали водой на коней. Косматая Тимошкина лошадь, пугливо шарахнувшись от брызг в камыши, поскользнулась и едва не упала.

— Стерегись, вода в ухо коню хлынет, — предупредил дружка Якунко.

Купание освежило и развеселило казаков, в добром настроении они оделись и продолжали свой путь. Тимошко что-то начал невнятно говорить про еду, но Якунко его не слушал, и говорок сам собою угас, будто костер, в который забыли подбросить дров.

Проехали Змеиную сопку, впереди, за зелеными космами кустов, обозначился выход в просторную долину Чулыма. Но только стали подниматься на травянистый бугор, услышали позади нарастающий гулкий топот. Оглянулись: из-за сопки вдогонку им, шпоря коней, бешено скакали по лощине люди в высоких шапках.