Дикая кровь

— А сынку твоему сколько? Илейке?

— Восемь годков, а что?

— Вот с Санкай ты дите прижил, а со мной не хочешь. Надобно и мне ребеночка, все едино, дочку али сынка. Я его качать буду в колыбельке, песни ему петь буду… Со Степанки чего уж взять? Пожалей меня, Господом Богом позабытую, — и коровою заревела в концы плата.

— Ладно уж, не хнычь, — уступчиво сказал Куземко.





4


Прибежавшие под Красный Яр киргизы стали своими улусами в степи, по соседству с Ивашкой — на мелководной каменистой речке Шивере. Еще не успев поставить загоны для скота, князцы Итпола и Шанда поехали представляться воеводе, дать ему соболей и добиться его милостей.

Герасим Никитин с почетом принимал их в празднично убранной дальней горнице воеводинского терема. Князцы подивились гладкой обливке русской печи и слюдяным оконцам, а более того — резному киоту с изображениями русских богов, перед которыми, как шаман, выплясывал на сквозняке красноватый огонек лампадки. Такую роскошь князцы видели впервые. Но просторная Герасимова горница поразила их не столько богатым убранством, сколько своим, непривычным для степняков, уютом. Здесь было светло и просторно, не пахло кислой шерстью и не ело дымом глаза. Итпола не удержался — подошел к окну и осторожно поскреб ногтем слюду, а затем долго разглядывал палец, покрытый искрящейся пылью.

Воевода грозно кликнул дворовых девок. Вбежали две пугливые молодки, с разбегу поклонились в пояс, и вскоре на столе появились густые смородинный и гвоздичный меды, двойное белое вино, румяные курники, колбасы, жареные на рожнах куры, а посреди стола на оловянном блюде горой лежала свиная голова под золотистым студнем — любимая еда воеводы Герасима.

Во главу стола, пыхтя и крестясь, сел сам хозяин, на нем была алая ферязь с желтыми парчовыми нашивками, по которой привольно разметалась волнистая воеводина борода. По правую руку Герасим посадил своего старшего сына Константинку, молчаливого, себе на уме, мужика лет двадцати пяти. Этот был одет в зеленый тегиляй со множеством мелких пуговиц. А по левую руку от себя воевода пригласил сесть князцов. Зная про обычай киргизов угощать знатных людей бараньей головой, Герасим с поклоном подвинул оловянное блюдо князцам. Те переглянулись, и оба одновременно принялись резать острыми ножами подрумяненные в печи свиные уши. Было видно по всему, что князцы одобряли русскую еду, а пуще того меды, которые то и дело Герасим подливал в серебряные с чернью чарки.

— Креститься вам теперича, — говорил князцам воевода. — И государь не обойдет вас своей службой, денежным, хлебным и соляным жалованьем. Беречь будет, что детей своих благочестивых.

— Аха, — соглашался сразу захмелевший Шанда. — Нада деньга, нада деньга…

— И я стану держать к вам береженье великое, — продолжал воевода. — А то Алтынов посол выдачи вашей домогается, чтобы отдал я вас со всеми улусными людьми.

— Зачем нам идти, однако? Алтын-хан напрочь истребит наши малые роды! — сказал Итпола.

— Жестокость Алтынова известна, — охорашивая гребешком черноватую с сединой бороду, сказал Герасим. — А я подумаю, что мне делать, — и к Константинке: — Как их выдашь, когда они подарки привозят…

— Привозим! Привозим! — горячо подхватил Шанда. — Бери соболей!

— То и ладно, — воевода ласково и снисходительно, словно перед ним было малое дитя, потрепал Шанду по плечу.

Итпола вдруг сердито набросился на Шанду:

— Где соболь? Какой соболь?

— Какой соболь? — удивляясь, повторил Шанда.

Напоили князцов до беспамятства. Русская водка оказалась позабористей киргизской араки, отдающей сывороткой. Князцы до полуночи мычали и ползали на карачках в холодных сенях, где их уложили спать на полу. Шум и грохот разносился по всему дому. И воевода покликал стражников и повелел стащить киргизов в баню.

Они проспали остаток ночи и почти весь день. А как встали и похмелились, нетвердо стоявший на ногах Итпола едва отыскал свой малахай и засобирался домой. Своим хитрым, изворотливым умом он сообразил, что воевода не дурак, он не станет угощать так щедро безо всякой для него корысти. Как бы не пришлось расплачиваться потом многими конями и баранами, соболями и лисами, а то и самому сесть в аманаты. Итполу воевода не удерживал. Но когда Итпола потянул за собою чумного с перепоя Шанду, Герасим сказал строго:

— Езжай, коли хошь. А Шанда сам себе князь.

— Я сам себе, — подтвердил Шанда. Однако Итпола отступился от друга не сразу: что-то кричал ему на своем языке, в ярости топал непослушными ногами. И Шанда заколебался было, что ему делать, но старший сын воеводы за рукав халата оттащил его в сторону и пообещал:

— Пойдем к женкам гулящим.

— Куда пойдем? — не понял Шанда.

— А вот увидишь, — обещающе подмигнул ему Константинко.

В конце концов Итпола уехал один. Шанда снова плюхнулся за стол, изрядно выпил и веселый вместе с воеводским сыном отправился бродить по городу. Время было вечернее, позднее, город уже закрыл ставни и потушил огни. Караульщики перехватывали на улицах шумливых гуляк, заворачивали домой. Но Константинку узнали и сразу же отвалили в сторону.

В Покровском краю Константинко вкрадчиво постучал в ставень одной избы. Очевидно, стука этого здесь ждали, потому что сразу скрипнула дверь, чьи-то ноги протопали по крыльцу, скрипнула калитка и появилась закутанная в плат женщина. Озираясь, она торопливо подошла к Константинке, пошепталась о чем-то с ним и на глазах куда-то исчезла, как привидение. Шанда удивился даже: уж не дух ли приходил на совет к воеводскому сыну? У русских много богов, значит, много и всяких духов. Однако у каждого человека есть свой дух. Шанде нужно креститься и поскорее заводить своего духа, который мог бы давать ему дельные советы.

Отсюда Константинко потащил отяжелевшего Шанду в Алексеевский край. Еле волоча ноги, прошли каменистой тропкой, нырявшей в овражки, вдоль острожной стены, и остановились в сухих бодыльях крапивы у гнилой развалюхи, вросшей в землю почти по крышу. Лет двадцать назад тут была бойня, в избе жил боец скота. Но однажды качинцы пригнали на продажу скот, заболевший какой-то страшной болезнью. От той болезни долго мучился брюхом и помер сам боец, а тогдашний воевода приказал перенести бойню в другое место, далеко за острог. Избенка же долго пустовала, пока в ней не поселилась бедная вдовая старуха со слабоумным сыном. К ним сейчас и привел Константинко киргизского князца.

Низкая скрипучая дверь в избушке плотно не закрывалась. Пригнувшись, они вошли, и, стоя у порога, Константинко кресалом стал добывать огонь. Кроме частых ударов железа о кремень, не было слышно никаких звуков. И живым здесь не пахло. Но своим острым, звериным чутьем Шанда угадывал присутствие в избушке людей, и ему даже подумалось, уж не завел ли Константинко его в какую-то ловушку.

Когда же, потрескивая и чадя, разгорелась смолистая лучина, Шанда совсем рядом увидел чьи-то выпученные безумные глаза и сжатый шамкающий рот. Из рубища неотрывно глядела на него худая, сморщенная старуха, а рядом с нею, сидя на голой лежанке, ловил на себе блох ее уже немолодой полоумный сын.

— Эй вы! Брысь-ко! — властно прикрикнул Константинко, и хозяева избушки скатились с лежанки на пол и убрались за дверь.

В лачуге было сыро и знобко. Константинко разыскал несколько еловых поленьев. Принес откуда-то беремя трухлявой соломы, сунул все это в пахнувшую глиной печь. Открыл волоковое окошко — избушка была курная, и на полу шатнулось, запрыгало, заметалось языкастое пламя.

Вскоре в дверь бойко ввалились две женки, молодые, алые с морозца. Под полою распахнутых шубеек они принесли кувшины водки, принесли черствых пирогов с грибами. В избе перерыли все и нашли раздерганную по кромке берестяную кружку, ею и пили. Женки нисколько не отставали в питье, всякий раз с громким хохотом и визгом опрокидывали по полной. Из их короткого разговора с Константинкой Шанда понял, что это жены временно усланных в другие остроги казаков.

В избушке заметно потеплело. Ничуть не стыдясь своей наготы, женки разделись. Одна из них, озорно подмигнув подруге, позвала Шанду:


— Иди-ко, шустрый теленочек, почмокай.

Проснулся Шанда оттого, что кто-то соломинкой щекотал ему в носу. Чихнул, открыл глаза, а это — дурак, смотрит на Шанду и тихо скулит.

Ни Константинки, ни женок. Голова трещала и разламывалась, но в кувшинах не осталось ни капли водки. Князец с досадой хлопнул один из кувшинов об пол, трудно поднялся с лавки и, шарахаясь из стороны в сторону, направился к двери. А дохнул свежим воздухом — замутило того пуще.

Шанда, цепляясь непослушными руками за бревна заборов, падая и поднимаясь, кое-как добрался до воеводского двора, где надеялся опохмелиться. Но на парадном крыльце его встретила грозная воеводша. Она не пустила Шанду в хоромы, а приказала воеводскому конюшему привести Шандина коня и вытолкать князца домой, пусть едет с богом, потому что ни воеводы, ни Константинки в городе нет.

И все-таки дрогнуло сердце у грозной воеводши при виде несчастного, с помятым лицом Шанды. Сжалилась она над Шандой: сенной девке велела принести ему из погреба чарку белого вина.

А неделю спустя князец принимал у себя знатного гостя. На утоптанном у юрты снегу всем улусом встречали воеводскую кошеву, убранную коврами и запряженную парой удалых серых коней. Шанда на оловянном блюде поднес Герасиму в почесть дорогого черного соболя. Воевода соболя принял, и араки в тот день выпил довольно, и еще щедро угостил Шанду крепкой своей водкой. И лишь потом вспомнил, зачем приехал.

— Уж и горе тебе, Шанда. В тюрьму посажу, однако, и не выпущу тебя целый год. Женки-то жалуются. Напил-де ты у них и наел, а не уплатил ни деньги. Когда пил у меня в хоромах — одна стать, ты дружок мне. А женки свое просят. И как мне судить тебя?

Шанда часто замигал отекшими от пьянства глазами — он явно струхнул. Не любил князец тюрьму и сразу же, нисколько не торгуясь, пообещал уплатить тем зловредным женкам, сколько они с него запросили.

— Много ты проел-пропил, — роясь пальцами в густой бороде, сказал воевода.

— Мало пили, зачем платить много?

— Там и иное было.

— Было, — согласился Шанда.

— Двадцать рублей надобно, — прикинул воевода.

— Ай-бай!..

Напировавшись с князцом вдоволь, к исходу солнечного дня Герасим уехал из улуса. К нарядному ковровому задку его гостевой кошевы была привязана нетерпеливо копытившая снег тройка выезженных Шандиных жеребцов. А сам Шанда кланялся вслед воеводе и сокрушенно приговаривал:

— Ай-бай!..

Он не жалел рослых, легких коней, он удивлялся тому, как ловко его обманули. А может, и не обманули вовсе: три жеребца, наверное, стоят дружбы с лихим красноярским воеводою.





5


С той поры, как Шанда украл себе Ойлу, Варвара не видела свою младшую сестру. Другие женщины часто ездили в гости к родным. Варвара же нигде не бывала дальше города. Хотелось попроведать мать, но всякий раз находились какие-нибудь неотложные дела по хозяйству, не позволявшие отправляться в неблизкий путь. Спасибо, что время от времени на Красный Яр наведывался Маганах, а как обосновался Ивашко на Шивере, то и сюда, в степь. Брат привозил вести о матери и Ойле, он любил младшую сестру и всегда выкраивал день-другой побывать у нее, повидаться не только с ней, но и с ее сыном Таганаем, которого с трех лет стал обучать меткой стрельбе из лука и верховой езде.

Когда Маганах приезжал и по привычке шумно заговаривал об Ойле, Варвара горестно вздыхала:

— Зачем духи разлучили нас? Чем мы не угодили Кудаю?

В такие минуты в душе Варвары боролись два чувства. Она была привязана к Ойле, ей постоянно недоставало Ойлы, особенно в начале разлуки. Но Варвара понимала и другое: никогда не быть ей замужем за Ивашкой, если бы Шанда не украл Ойлу. И Варвара боялась, что в ее жизни может случиться какая-то перемена, которая вернет Ивашку Ойле, и тогда она, Варвара, останется ни при чем. Даже если по-прежнему будет женой Ивашки, все равно его сердце будет принадлежать одной Ойле, ведь она красивее, умнее, ласковей.

Иногда, раздумавшись, Варвара мысленно уступала мужа сестре. Что ж, тебя первую полюбил он, и забирай теперь его. Зачем Варваре воровать чужое счастье? Однако тут же она перечила себе: но ведь Ивашко сам выбрал Варвару, он мог и не жениться на ней. А если уж женился, то должен жить с Варварой — так говорит справедливый русский бог Спас, который настрого запрещает православным иметь много жен.

Бывало, что она ловила на себе пристальный взгляд мужа, и тогда спрашивала себя, о чем муж думает. И ей никак не хотелось признаться, что думает он об Ойле и что сейчас в крупном лице Варвары ищет дорогие ему черты сестры.

Когда Ивашко на хлебном поле встретил Шанду и узнал от князца о перекочевке трех улусов под Красный Яр, ему стало страшно, что Ойла будет жить совсем рядом и будут случайные встречи далеких, чужих друг другу людей. Какой стала она, когда-то веселая, смешливая Ойла? По-прежнему ли горят шаловливые звездочки ее глаз? Может, постарела совсем, поблекла и отяжелела, и теперь Ивашко не узнает ее.

С непонятной для мужчины робостью и тайной надеждой увидеть Ойлу ехал Ивашко в улус Шанды, когда князец впервые пригласил его к себе. Но Шанда принимал гостя в юрте своей третьей, самой младшей жены, далеко в стороне от других юрт. Во время праздника в богатую юрту входили многие люди, видел Ивашко здесь и старшую жену Шанды, однако Ойлы не было. Князец понял, кого с нетерпением ждет родич. Шанда поощрительно усмехнулся ему и сказал:

— Высматриваешь свояченицу. Это хорошо, когда люди дорожат родством. Но Ойла больна. Как выздоровеет, она сама приедет в твой улус — я тебе обещаю это. Стара стала Ойла, растолстела, обвисло брюхо. Пришлось жениться еще раз.

Вернувшись домой, Ивашко мимоходом бросил Варваре, что ее сестре нездоровится. Варвара уже на другой день собралась попроведать больную, послала Федорку проворнее седлать коня, да гонец от Шанды опередил ее. Он прискакал с вестью, что Ойла сама выезжает в Ивашкин улус. Тут и поднялась суматоха. Дорогой гостье ставили юрту, рассчитывая, что она непременно приедет с кем-то из подруг или полонянок. С женой новокрещена-пастуха Варвара принялась разделывать повешенного на треногу забитого барана, поучая льнувшего к ней старшего сына, Фоку:

— Что тебе Стенько, то и мне твоя тетка Ойла. Кланяйся ей, будь почтителен, покажи, как скачешь на коне…

— Я ей покажу мой лук, — сказал Фока.

— Ты не знаешь, сынок, как ночью, в ненастье отличить ворону от сороки? — продолжала Варвара, задумавшись над чем-то своим.

— У сороки длинный хвост.

— Ночью ты не увидишь ее хвоста.

— Сорока стрекочет, а не каркает.

— Ну а если они не подадут голоса?