Дикая кровь

— Не знаю.

— Нужно там, где есть навес от дождя, вбить рядом с навесом шест. Сорока полетит под навес, а ворона умостится на шесте. Разные птицы и разные у них обычаи. А имя мое качинское — Харга, что по-русски значит Ворона.

Ойла приехала верхом на длинношеем, с рваной губой верблюде, и с Ойлой был только Таганай, тонкий, как лозинка, ее единственный сын. Он сидел впереди матери, ухватившись рукой за набитый жиром тугой верблюжий горб. Ойла разоделась в богатый княжеский наряд: плисовую шубу с опушкой из черно-бурых лисиц. Ее шапку, словно боевой шлем воина, украшал пышный пучок бурых орлиных перьев. Довершали наряд теплые штаны из шкуры олененка и мягкие войлочные сапоги, по голенищам расшитые бисером и кораллами.

Навстречу Ойле с приветствиями выскочили люди из всех трех юрт улуса. Ребятишки дивились верблюду, важно, с хрустом шагавшему по пробитой в снегу и схваченной ледком тропинке: у русских в городе не было своих верблюдов, а бухарские торговые гости, зная о немирных отношениях Красного Яра с монголами и боясь грабежей, давно не заглядывали сюда с караванами товаров. Если же когда бухаретины и появлялись, то налегке, лишь для того, чтобы купить сильных коней скаковой русской породы для продажи монголам и уйгурам.

Ивашко неотрывно смотрел на Ойлу. Хитрый, коварный Шанда солгал, ему зачем-то понадобилось прятать Ойлу и обманывать Ивашку, что она уже состарилась. Нет, она была так же молода и так же необыкновенно красива, как в ту далекую и счастливую зиму, когда Ивашко виделся с ней в улусе Мунгата. А теперь круглые щеки Ойлы румянцем разрисовал мороз, они были похожи на крупные яблоки, а глаза ее стали задумчивей и много темнее.

Верблюд протяжно взревел и с привычной осторожностью опустился на шишковатые колени, и первым на сыпучий снег соскочил Таганай, похожий лицом на мать. Варвара ловко подхватила его и принялась мять в объятиях и целовать, а он шаловливо забил по земле резвыми ногами, отчаянно закрутил головой, пытаясь вырваться.

У Ойлы еще ярче выступил малиновый румянец, когда она об руку здоровалась с Ивашкой. И ей, видно, представилось, что не было этих десяти лет, что она, как и обещала, приехала к Ивашке, чтобы стать его единственной, его верной женой. Но на свете жил Таганай, милый ее сын, ее солнышко, на свете жила Харга, ее старшая сестра, жена Ивашки. И Ойла, потупившись, шагнула в юрту, куда Варвара затащила все еще отбивавшегося Таганая.

За едой родные сестры много говорили о болезненной, измученной работой старой Тойне, о неудачливом Маганахе. Вспоминали, как совсем еще девочками, собирая смородину, они встретили в лесу большую серую кошку, которую Ойла хотела погладить по шее, а Харга тянула сестренку в улус, пугаясь кроваво-красных кошачьих глаз. Неизвестно, чем бы кончилась эта встреча, если бы не подоспел Маганах. Он убил ту кошку меткой стрелой в грудь и сказал, что это и есть рысь.

— О небо, почему мы не можем жить вместе? — в отчаянии всплеснула руками Ойла, прислонившись к сестре. — Алтын-хан уйдет с нашей земли, улус откочует снова на Июсы.

— Шанда поклялся навсегда поселиться здесь, — сказал Ивашко.

— Воевода забрал у нас трех лучших коней. Если так будет дальше, мы останемся без скота.

— Грабежом забрал? — насторожился Ивашко.

— Так.

— Пусть Шанда жалуется Москве!

— Шанда боится воеводы Герасима. С Герасимом лучше не спорить.

Ивашке стал понятен незамысловатый план Шанды: переждать трудное время под Красным Яром, а потом намеренно нарушить клятву, уйти под начало Иренека. А Ивашко-то думал, что Шанда верен царю!

Нужно было отговорить князца от побега. Может, уж заявить государево дело на воеводу? Ивашко знал, что тогда Москва непременно начнет сыск, пошлет людей для разбора того изменного поступка. На это уйдет много месяцев. Шанда, пожалуй, не дождется конца сыска — откочует к Июсам.

После обеда Ивашко по кустарникам объезжал отару. И снова долго и мучительно думал об Ойле. Уедет она — и для Ивашки померкнет солнце. До этого он уж как-то смирился, что Ойла чужая жена и что ничего теперь не поделаешь. А увидел ее — и нет ему никакого сладу с самим собой. Тянет неудержимо Ивашку к Ойле, вот и теперь ему нужно поехать вдоль лога к пастухам, а он поворачивает коня назад, в улус.

И опять не спалось Ивашке, будто десять лет назад. И, словно тогда, прозрачным лунным вечером вышел он из своей юрты подышать морозцем. И до его слуха донеслась задумчивая, грустная песня Ойлы:

Если в юрту войдешь, буду тебе костром

Скажешь «выйди», собакой у юрты лягу.

Если в город пойдешь, посохом буду я.

Если в реку — лодкою буду.





Так пела Ойла, укладывая Таганая. Но одному ли малому сыну дарила она прекрасную песню? Разве не предназначались эти призывные слова любимому девушкой парню? И почему именно эту песню вспомнила сегодня красавица Ойла?



Курта, сутуло раскачиваясь в седле с высокой задней лукой, ехал передовым, и когда мшистую таежную тропу, крепко стянутую тугими корнями сосен и елей, в нескольких местах перекрыли сплошные серые завалы, он махнул рукой, чтобы все остановились и спешились. С пищалью под мышкой и с куском кошмы в левой руке, он уверенно побрел напролом по колючему ельнику, задевая плечами разлапистые ветви сонных деревьев. Снег звездами осыпал его лисий малахай, лицо, спину.

Следом за ним, взвихривая снег и утопая в сугробах, кинулись в ельник Итпола и Шанда, а замыкали цепочку охотников Ивашко и пожилой ухоженный киргиз в нагольной шубе с длинными рукавами — видать, тоже князец. Встретившись с незнакомцем у Шанды, Ивашко подумал, что это и есть глава третьего прикочевавшего под Красный Яр улуса — тубинский князец Арыкпай. Но в разговоре Шанда не раз называл киргиза Юруктой.

В разгар торжества по случаю приезда этого знатного гостя к Шанде прискакал качинец Курта, последнее время добивавшийся единения и дружбы с киргизами. Он сказал, что его промысловые люди нашли в тайге медвежью берлогу. И хозяину улуса, и приезжему было бы интересно поохотиться, ведь охота для мужчин — самое большое веселье. Медведь здесь водится на редкость крупный — одной шкурой можно закрыть половину княжеской юрты.

При этих словах Юрукта выказал явное нетерпение ехать в тайгу охотиться, и тогда Шанде пришла мысль пригласить на охоту Ивашку. Что ни говори, а все-таки родич, да и кочует неподалеку. Ивашко никогда прежде не ходил на медведя, хотя много раз слышал про удачливых медвежатников, и неожиданное предложение Шанды ему пришлось по душе.

Когда тронулись в путь, Юрукта пустил своего коня рядом с конем Ивашки и первым начал разговор, то и дело заглядывая собеседнику в строгое, гордое лицо.

— Мне известно, что ты киргиз. Как же вышло, что ты против Киргизской земли, против своего народа? В твоих сорока жилах течет горячая кровь предков, разве она не сказала тебе, о чьей судьбе должен печалиться ты? Или совсем позабыл родивших тебя отца и мать?

— Я их не помнил никогда. В аманаты русские взяли меня ребенком.

— Они сделали тебя сиротой, — сдерживая рвущегося вперед коня, сказал Юрукта.

— Сиротой меня сделала война. Зачем киргизы изменили Москве? Номча признал себя холопом Белого царя, почему он нарушил клятву, почему его сын Ишей пошел набегом на Красный Яр? — глухо прозвучал голос Ивашки.

— Как живется тебе у русских? — спросил Юрукта.


Ивашко не ответил. Он хлестко ударил коня плетью и поскакал вдогонку за Итполой и Шандой. Ему не понравилась странная манера Юрукты разговаривать с ним как с несмышленым мальчишкой. Пусть он много старше Ивашки, пусть его борода уже серебрится, но он не поп, чтобы исповедовать в грехах, и не воевода, чтобы вести сыск.

Юрукта тоже послал коня размашистой рысью, и они снова поравнялись. Под Юруктой был серый жеребец скаковой ногайской породы с редкой гривой и всегда оскаленными зубами — такой никого не подпустит к косяку, загрызет насмерть. Бежал жеребец легко, словно под его кремневыми копытами была твердая, укатанная дорога.

— Не сердись на меня, — сказал Юрукта после продолжительного молчания. — Подражая — научишься, упрешься — не поумнеешь. Может быть, мне есть расчет прикочевать сюда по примеру Шанды?

— Киргизы побьют Алтын-царя, если объединятся с русскими! — не повернув головы, произнес Ивашко.

— Но воевода поставил условие платить ясак государю. Мы не можем согласиться с этим, — тихо и виновато сказал Юрукта.

— Вы больше теряете. Разве шкурки соболя сравнятся в цене с тем скотом, который угоняет у вас Алтын-хан?

— Доброму коню найдется много хозяев, — негромко произнес Юрукта. — Если киргизы захотят, их примет к себе и Алтын-хан, и джунгары.

Он поправил кривую саблю, висевшую на боку, выпрямился в седле, словно сбросил с плеч непосильную ношу:

— Если киргизы сядут на пашню, у них не будет воинов, способных владеть копьем и пищалью.

Кони вошли в синий, косо расчерченный тенями лес. На тропке стало тесно, цепочка всадников растянулась, и разговор между Ивашкой и Юруктой угас. И только когда Курта спрыгнул с коня и пошел, сопровождаемый князцами, в глубь тайги, Юрукта положил тяжелую руку на Ивашкино широкое плечо:

— Не торопись. Мы успеем к медведю… Я не спорю, Алтын-хан беспощаден, он никогда не станет другом киргизов. Но и воевода Герасим берет у киргизских князцов все, что ему приглянется.

Тропка вилась вокруг кряжистых елей, словно обнимая их, и терялась где-то в глухой, укрытой мхом и сугробами пади. В тайге было сумрачно и жутко.

В своем воображении Ивашко уже рисовал предстоящую охоту на медведя. Разбудят матерого зверя в берлоге, обиженный людьми хозяин тайги разъярится, зарычит и кинется на охотников. Здесь-то и нужна крепкая выдержка: поторопишься или чуть промешкаешь с выстрелом, или опоздаешь выхватить нож, или — того хуже — дашь деру от берлоги — и все пропало. Так рассказывали старые люди, не один раз ходившие на медведя.

Берлога была под кряжистой, в два обхвата, лиственницей. Неопытные таежники могли принять ее за обыкновенный холмик, а то и за кучу хвороста. И берлога, и вход в нее были забиты снегом, лишь маленькая отдушина, оправленная ледком, чернела под узловатыми, оголившимися корнями дерева. Когда Ивашко и Юрукта подошли к логову зверя, Курта топором осторожно расширил вход в берлогу и попросил Шанду держать копье наизготовку — чего доброго, медведь может до поры проснуться и броситься наружу. С другой стороны от входа с обнаженной саблей стоял Итпола.

Курта принялся рубить еловые жерди, и гулкий стук топора приводил охотников в смятение. Не сводя настороженных глаз с берлоги, они ждали, что вот-вот из провала покажется страшная голова потревоженного зверя. Курта волоком подтащил жерди к берлоге и показал Ивашке на свою пищаль, висевшую на суку лиственницы:

— Возьми. Медведь-батюшка сердитый.

Жерди завели толстыми, застроганными концами в берлогу так, что они закрыли зверю выход, а тонкие концы Курта накрепко привязал арканами к двум деревьям. Теперь медведь что в клетке — нет ему пути на волю.

— Зверь знает, как спрятаться; охотник знает, как добыть зверя, — вытирая росинки пота со страшного рубцеватого лица, не без хвастовства сказал Курта. Впрочем, он действительно был смел, этот коренастый человек, заманивший киргизов, извечных степняков-скотоводов, на охоту.

Драли с елок стылые бороды лишайника, а с берез снимали белую с черными строчками бересту. Курта на самом краю берлоги развел костер и охапкой бросил все это в поднимавшийся огонь. Понесло густо, едко.

Медведь молчал. Видно, еще не приспела ему пора проснуться от непривычной вони и удушья. Ивашко подумал было: есть ли зверь там вообще? А берлога все куталась в льнувший к снегу тяжелый и непроглядный дым.

Курта еще сорвал с ветки зеленую посконь лишайника, кинул ее в растущие на глазах клубы. Затем деловито набросил на вход в берлогу кошму и принялся ногами и руками нагребать на края кошмы сухой снег. Все бросились ему помогать. Но Курта взял у Шанды саженной длины копье и упер его острие в кошму.

— Хозяин тайги мал-мало проснется, плакать будет, — сказал Курта.

Наконец из берлоги послышался глухой и сердитый рев, похожий на отдаленный раскат грома. Он заставил людей вздрогнуть и невольно отступить от берлоги. Схватились за оружие. Курта по-прежнему целился копьем в середину кошмы.

Рев повторился. От сильных ударов зверя со скрипом заходили жерди и деревья. И когда кошма вдруг вздулась, Курта с силой ударил по ней острием копья. Удар был рассчитан точно: копье прошло кошму и вонзилось в зверя. Медведь неистово закричал от ярости и отчаяния, грозный крик его широко пронесся по заснеженной пади. И тут древко у копья вдруг со звоном лопнуло и отлетело, едва не зацепив Ивашку.

Медвежий рык неожиданно оборвался. И повеселевший Курта сел на пенек и закурил рыжую трубку. Все вздохнули с облегчением. Оказывается, это совсем просто: закрой зверю выход из логова и выкуривай. Даже удивительно как-то: расправились с медведем, не увидевши его. А может, он еще жив и, притаившись, ждет, когда за ним охотники снова сунутся в берлогу?

Едва убрали кошму, из медвежьей берлоги потянул желтый дым, смешанный с паром. Дым постепенно редел, и вскоре люди увидели мохнатую тушу огромного зверя: он лежал, завалившись на бок, с широко открытой алой пастью.

— Задохнулся, — сказал Курта.

Впятером за лапы, за мокрую шерсть еле вытащили медведя из его жилища. А когда стали свежевать, удивились, что он еще нисколько не успел похудать, белое сало сплошь кутало его огромную тушу. Глядя, как качинец полосует ножом мясо, Юрукта весело приговаривал:

— Уж и грозен ты, лесной воевода, ой как грозен! А почему лежишь?

Весело переговариваясь, натаскали к берлоге гору валежника и развели костер. Курта поделал длинные рожны, и охотники стали жарить нанизанные на те рожны красные куски свежей медвежатины. Все радовались завидной удаче и наперебой хвалили Курту:

— Такому медведь не страшен!

— Да будет славен твой род, Курта!

— Почет тебе, богатырь!

Мясо и шкуру охотники оставили в тайге, высоко подняв на сучковатое дерево, чтобы медвежатина не стала добычею прожорливых лесных хищников. Завтра Курта снова приедет сюда и заберет тушу. На киргизских конях сейчас ничего увезти было нельзя, они и так зауросили и взбесились, почуяв запах грозного зверя. И всю обратную дорогу кони храпели, шарахались от каждого куста, пугливо востря уши.

Юрукта опять поехал рядом с Ивашкой. Однако теперь он был не так многословен. Видно, о чем-то думал, слегка подремывая в седле, да изредка спрашивал Ивашку о Москве и о других русских городах и острогах, которые тот видел. А когда прощались — Юрукта завтра чуть свет уезжал на Божье озеро, — он сказал Ивашке:

— Где бы тебя ни растили, ты киргиз.

Ивашко потом не раз мысленно возвращался к разговору с Юруктой. И выходило: чем больше думалось об этом человеке, тем большее беспокойство, хотя еще и не совсем ясное, охватывало Ивашку.

— Кто он, ездивший с нами на медведя? — спросил Ивашко у Шанды. — Где его род?