Дикая кровь

Ивашко поднял голову и распрямил затекшую спину. Он не узнавал всадника. Щурясь от солнца, гадал, кто бы это мог быть. Если гонец из острога, то почему в инородческой одежде? Взятые на государеву службу новокрещены, как и русские, носили кафтан с цветными поперечинами на груди. Если ж это киргиз, то кому и зачем понадобился Ивашко? После разговора с Итполой в Мунгатовом улусе киргизы как бы напрочь позабыли об Ивашке. Они не стремились встретиться с ним, да и Ивашко к киргизам уже не ездил. К слову сказать, Москва отметила Ивашкину видимую пользу в том посольстве к Алтын-хану, причислив к детям боярским. Больше стало ему почета, больше — денежного и соляного жалованья.

Мягко, словно по шелковистой кошме, протопали по стерне копыта рослого, пугливого коня, всадник пушинкой слетел с седла, кивнул Ивашке:

— Здравствуй!.. Не узнаешь, однако? А я тебя мал-мало знаю. Шанда я, помнишь?

Ивашко не скрыл своего удивления. Затем он споро и приветливо поздоровался с Шандой об руку. Они не виделись с тех давних пор. Князец был все так же худ и быстр в движениях, словно соболь. Был молод лицом. Лишь одна верная примета говорила об его уже почтенных годах — в упавшей на плечо косе осеннею паутиной вилась седина.

— Крот всю жизнь роется в земле и не видит света, — с ухмылкой сказал Шанда, показывая на несжатое поле.

— Волк всю жизнь бегает по земле и не знает сытости, — весело возразил Ивашко.

— Я не хочу тебя обижать, мы ведь с тобою родичи. Спасаясь от монголов, мой древний род прикочевал сюда. Под Красный Яр подошло еще два рода — улусы Итполы и тубинца Арыкпая, у этих князцов здесь тоже родственники. А другие киргизские улусы ушли на Божье озеро, на Береж и Урюп… Что это у тебя?

— Серп.

— Зачем тебе серп?

— Я жну пшеницу. Вот посмотри, — Ивашко боком нагнулся, ухватил пучок хлеба и одним взмахом подрезал его близко к корню.

Шанда нисколько не поразился Ивашкиной ловкости. Наоборот, Шанда с явным сожалением и насмешкой посмотрел на него: ходит себе по хлебу с каким-то железным крючком, а ведь тоже степняк, киргиз. Как, однако, испортился он у этих русских, хорошо, что хоть живет в юрте, а не в рубленой деревянной избе с четырьмя углами.

— Теперь попробую я, — Шанда бросил на стерню малахай, засучил рукава чапана, выхватил из ножен саблю и, широко размахнувшись, секанул по пшенице. Послышался короткий звон. Несколько стеблей было срезано, но больше их сабля только сломала или пригнула к земле. Шанда, раздосадованный неудачей, удвоил силу удара, но все было, как и в первый раз. Тогда он ударил по пшенице еще и еще.

Ивашко от души рассмеялся, глядя на бесплодные старания князца.

— Смотри, Шанда, не везде нужна сабля!

— Чтобы добыть себе хлеб, я срублю голову тому, у кого он есть, — с запальчивостью ответил Шанда.

Федорко, наблюдавший за взрослыми со стороны, вдруг подскочил к ним и, пугливо вытаращив глаза, встал между отцом и гостем. Парнишка подумал: приезжий хочет обидеть отца. Ивашко с нежностью отстранил Федорку и спокойно сказал Шанде:

— Ты грозен и смел, но почему ушел от монголов? Почему не добыл у них хлеба и скота своей саблей?

Шанда хитро сощурился и проговорил:

— Когда идет война, не сразу поймешь, кто охотник и кто зверь. Алтын-хан думает, что он охотник, и пусть так думает. Но за Саянами стоит халхасский Тушету-хан, который ждет случая расправиться с Лопсаном. А разве Алтын-хан так уж дружен с джунгарами?

— Но война на Киргизской земле.

Шанда показал на поле:

— Это тоже наша земля, и здесь войны нет!

Ивашко пригласил родича в улус. Харга уже доила кобылицу: быстрые струйки били в ведро. Ивашко же подумал, что для такой встречи не грех заколоть барана — все же Шанда князец и свояк.

Ивашко кивком показал Федорке на отару, и тот схватил лежавший на юрте конец веревки и, мелькая грязными пятками, побежал в степь.

— Я знаю, Ойла будет рада увидеть тебя. Летом она гостила у матери. Твой брат, Харга, пасет теперь несколько своих коров и двух коней. Он разбогател с калыма, уплаченного мной за Ойлу.

Шанда говорил неправду. Маганах недавно приезжал к Ивашке и рассказывал, что своих коров и овец у него с матерью нет. Он по-прежнему пасет стада Мунгата, и тот дает ему по туесу молока в день. А Шанда выплатил калым в том году, когда в степь пришел джут. У всех степных родов от бескормицы погибло много скота. Шанда пригнал скелеты, которые не могли дотянуть до весны. Выжила всего одна кобылица, потомство ее — конь и жеребенок — и составляло теперь хозяйство Маганаха.

— Где же кочует брат? Из какой реки воду пьет? — спросила Варвара.

— Маганах ушел от Алтын-хана, — не очень уверенно сказал Шанда.

Пока улусные люди забили и сварили барана, уже завечерело. Варвара в юрту подала нарезанное крупными кусками мясо. Отдельно, в большой тарели, принесла кан — кровяную колбасу. Наливая в берестяные чарки теплую, мутную араку, хозяин говорил:

— Надолго ли прикочевал под Красный Яр? Может, насовсем?

— Однако, — уклончиво отвечал Шанда. — Воеводе поклялся, что жить тут буду, что аманатов в острог дам.

— Ты умный человек, Шанда, скажи, зачем вы не прямите Белому царю, зачем отходите от него? Ведь он же не идет на вас войною и никогда не пойдет, ежели вы подгородных качинцев и аринов трогать не станете. И ваши кочевья не нужны русским.

— Белый царь берет ясак.

— Он берет много меньше, чем Алтын-хан и чем киргизы со своих кыштымов. Недаром же кыштымы отбиваются от вас. А когда они все откочуют к нам, что делать будете?

— Мы поубиваем их прежде, — сказал Шанда, обрезая мясо с бараньей головы, которую ему подали как почетному гостю.

— И накличете на себя гнев Москвы. Вот тогда-то и прикажет она воевать вас, а сила у нее воистину несметная.

Шанда пуще подтянул под себя ноги и вдруг игриво, как бы дразнясь, запел:

Что за топор, он, как сабля, остер,


Дерево рубит — щепа летит!

Сорок племен воедино собрав,

Силой своей Белый хан знаменит.





Шанда был степняком и жил по извечным степным законам. Он считал правым сильного. И он сам не раз ходил на другие племена опустошительной войной, как теперь пришел к нему Алтын-хан. Шанда не мечтал о мире — война мужчине куда привычней. Он думал лишь о том, как киргизы смогут укрепиться и куда направить свои отряды. Может, в сторону того же Красного Яра?

Но Шанда не говорил о своих мыслях. Разве можно выдавать намерения киргизов новокрещену, живущему с русскими? Ивашко хотел лишь усмирения непокорных степняков. И кто знает, что будет дальше. Вдруг да Алтын-хан совсем не уйдет с Киргизской земли, тогда улус Шанды навеки останется под Красным Яром. Ивашко сказал правду, что Москва не обидит киргизов, если они согласятся жить мирно и платить ясак. Но для киргизов это будет жизнь крота, а не барса…

Когда они насытились и вышли из юрты, была ночь. Голубая луна гуляла за холмами. Высоко над головою виднелся золотой гвоздь Большой Медведицы, на котором держалось все небо. А в чуткой осенней степи то разгорался, то гас одинокий костер — Федорко сторожил от волков отару.

Шанда поглаживал свой располневший живот и говорил, тяжело отдуваясь:

— Мой улус кочует недалеко. Завтра будем соседями, однако. А ты все востришь когти?

— Я? — удивился Ивашко.

— Когда хорошую лошадь увидишь — лови ее, хорошую девушку встретишь — укради ее, — хихикнул Шанда.

— Давно то было, — сказал Ивашко, давая гостю понять, что не хочет вспоминать об этом.





3


Как долго ни собирались возводить новые стены и башни острога, а все ж построили. После набега Алтын-хана на киргизов в 1656 году весь город взялся за работу, и не прошло и трех лет, как были приведены в порядок острожные стены, и рядом со старым острогом вырос новый с Алексеевской, Покровской и Енисейской башнями. На Алексеевскую башню была поднята большая ломовая пушка, защищавшая подходы к Красному Яру со степи.

Воевода Герасим Никитин, принявший город от своего предшественника, подивился на те отменные укрепления. Говоря горожанам жалованное слово, воевода похвалил их за усердие:

— Дело сделано пригоже и накрепко, за то не обойдут вас божьи и государевы милости.

С того памятного дня красноярцы стали ждать для себя всяческих послаблений в службе, поговаривали даже о том, что новый воевода отблагодарит служилых людей полной чаркой вина на нос и что вино уже вовсю гонится в подклете воеводского терема. Последнее было сущей правдой: чуть ли не в первый день после своего приезда Никитин повелел дворне курить вино. Всей водки он, конечно, не выпивал, хотя бражничал с Васькой Еремеевым напропалую, иногда неделями не показывался в съезжей избе. Но никого водкой не угощал. А суд чинил усердно и следил за порядком в городе, выслушивая доносы городничего.

По утрам с похмелья велел наскоро всем служилым людям быть в городе для воинского смотра, и кто случаем не успевал в острог с дальних лугов и пашен, того нещадно били в Малом остроге кнутом и батогами. По наущению Васьки палача Гридю он заменил вошедшим в медвежью силу Федькой, отменным задирой и конокрадом. Сек Федька всегда зловредно, с потягом и так неторопливо, обстоятельно, будто не порол, а выписывал красные буквицы в грамотках. В такие минуты воевода любил глазеть на Федьку. Ежели Герасим бывал дома, то в домашнем нараспашку кафтане выскакивал на галерею, частенько с Васькой Еремеевым, и отсюда задорно покрикивал палачу:

— Норови по тому же месту! Так! Так!

Когда у казака, взятого в батоги, напрочь отшибало память и он едва не испускал дух, воевода подавал дельные советы, как отливать водою того бедуна, чтоб поскорей очухался и добрал все, что ему полагалось. Тогда плечистая фигура воеводы металась по галерее. Герасим то и дело теребил свою черноватую бороду и звал воеводшу да двух сыновей:

— Глядите, любезные! Глядите!

Если же смотрел порку с крыльца съезжей избы, то был несколько сдержан: не бегал и больше молчал, лишь немигающие глаза его вспучивались и застывали, точь-в-точь как у филина. А усы подрагивали и сами по себе пушились.

— Вон она, воеводина милость, — вполголоса говорили казаки.

Не было вины, которую бы простил или за которую частью взыскивал бы Герасим. Даже забытые в остроге пустячные вины вспоминались теперь и судились по всей строгости. И в этом люди видели направляющую руку Васьки Еремеева, так он сводил свои давние счеты с красноярцами.

Лишь когда киргизы стремглав бросились от Алтын-хана, Герасим на какое-то время отвлекся от сысков и судов: его напугали монголы, воевать с ними не то, что на печи с тараканами. Пойдут они на Красный Яр войною или не пойдут, а быть к тому готовым воевода обязан.

Герасим стал плохо есть и спать в ожидании, когда вернется из Киргизской степи пятидесятник Трифон Еремеев. Опять же послал Герасим к Алтын-хану не Родиона, не Ивашку, не Степанку или кого-то еще опытного в посольствах, а сынишку подьячего. И шептались по избам люди, что какую-то собственную выгоду имел от того Васька, и, может быть, не один он, а вкупе с воеводою.

Ничего веселого для красноярцев Трифон из орды не привез. Хан откровенно признался, что ему сейчас туго. По ту сторону Саянского камня его караулят халхасские и джунгарские ханы, они уже побили его и еще побьют, если он вдруг попытается вернуться на свои кочевья.

Тогда Трифон спросил, отчего же Алтын-хан нещадно грабит и убивает киргизов, сжигает их мирные улусы. На это Лопсан ответил, что он пришел к своим людям, к киргизам, искать защиту и кормиться и волен поступать он с ними, как ему хочется.

Единственно, в чем уступил хан русским, это — в ясаке. Он обещал собирать ясак в Киргизской степи после воеводы, что останется у племен и родов, считавшихся данниками у Алтын-ханова деда и отца.

— А землица-то Белого царя! — стоял на своем Трифон.

— Белый царь дал мне грамоту с большой красной печатью, чтоб я управлял в степи всеми народами, — сказал Лопсан и пообещал прислать эту грамоту красноярскому воеводе.

Но прежде грамоты он прислал своего ловкого умом посла. Дозорщики остановили его неподалеку от улуса Бугача, на чистоструйном притоке Качи, который тоже назывался по имени хозяина этих мест — Бугачом. Казаки не пустили настырного посла в острог без приказа воеводы. А Герасим, узнав про посла, решил хорошенько пугнуть его, чтоб тот повел разговор у монголов о несметной силе русских: повелел воевода сделать холостой выстрел из ломовской пушки, да чтоб грохнуло посильнее.

Пушкарь Гришка Осипов, хоть и считался мастером бронного и огненного дела, еще ни разу не стрелял из такой чертяки. Он споро зарядил ее, на совесть запыжил всяким тряпьем и по знаку стоявшего внизу воеводы поджег фитиль. И Гришка вовремя дал стрекача с раската Алексеевской башни. Пушка ударила грозно, в самый раз, и посол зажмурился, он чуть ли не до смерти испугался выстрела, однако ствол у того орудия порвало и починить его теперь было уже нельзя.

Герасим пообещал высечь оглохшего Гришку кнутом, а пока что распорядился впустить в острог посла со всей его встревоженной свитой. Посол при встрече с воеводою начал не с обычных приветствий, а сразу же спросил: