Дикая кровь
Часть 35 из 62 Информация о книге
Для доступа к библиотеке пройдите авторизацию
Ивашко верил Маганаху, что тот сделает все, как обещает. По Ивашкиным расчетам, пастух и его сестра должны были появиться на Красном Яру не позже, чем через неделю. Однако прошло уже целых две недели, а они не приезжали.
— Беда стряслась, — беспокоился Ивашко, все чаще поглядывая то в сторону Кум-Тигея, то на лысую Афонтову гору, отвесно уходящую одним своим склоном в Енисей.
И как-то теплым золотым вечером, когда по улице пропылило истомленное коровье стадо и потянуло парным молоком, у калитки несмело повернулось кольцо. Рубивший под навесом дрова Ивашко замер, тюкнул топором в кряжистую лесину и заспешил навстречу улыбающемуся Маганаху, уже входившему во двор.
— Вот и пришли, — сказал Маганах и резким кивком головы позвал кого-то.
В калитку неожиданно для Ивашки пугливо шагнула Харга, старшая сестра Ойлы. Но почему она? Где сама Ойла? Что с ней? И почему Маганах пешком, где у него кони?
Маганах устало сбросил с плеч торсуки, присел на завалинку и, не ожидая расспросов, стал говорить о том, что произошло с ним в пути.
До порубежной киргизской речки Тумны он добрался скоро. Покормил оголодавших коней, сам выспался вдоволь и помаленьку поехал дальше. Да на свое горе встретился в степи с князцом Иренеком, который в том месте охотился на диких коз.
— Ой, шибко ругался, спаси бог, шибко стегал плетью, — сказал Маганах. — Коней моих себе взял. Говорит, ты, худой качинец, не сдержал слова, отдай коней!..
Конечно, Маганах сказал, что Соловко — чужой конь, но князцу какое до того дело! Иренек оставил себе Соловка, лишь злобно рассмеялся в ответ:
— Пусть Ивашко приезжает за своим конем.
И побрел несчастный Маганах по бесприютной чужой степи, проклиная Ишеева сына и других князцов, потешавшихся над пастухом, когда парни Иренека выбили пастуха из седла. И сказал себе Маганах, что рассчитается с ними за ту жестокую, смертную обиду.
А в улусе караулила его еще одна печаль: князец Шанда похитил красавицу Ойлу и насильно сделал ее своей женой. Мать глаза выплакала, не может с тем смириться. На заоблачную, белую вершину горы Ханым походит теперь ее голова.
— Когда все случилось? — в сильном волнении спросил Ивашко.
— Давно, — пылко ответила Харга. — Как только Маганах покинул улус, так и случилось, в ту самую ночь. Воинов много было, и за ними никто не погнался. О, если бы Маганах был в юрте!..
— Как же теперь? — подавленно спросил Ивашко.
Он готов был вскочить на коня и лететь в ненавистный улус Шанды, отобрать и увезти к себе любимую Ойлу. Но у Ивашки уже не было коня. А Ойла, наверное, согласилась со своей участью. Если бы это было не так, она бежала бы от трижды проклятого Шанды. Темной ночью, презрев все опасности…
Ивашко понимал, что древние законы степи неоспоримы: беглянку догонят и убьют, тем более, что она жена одного из самых знатных киргизских князцов. О Шанда, как не разгадал твоих рысьих повадок Ивашко, когда князец бродил вокруг юрты старой Тойны и вынашивал дерзкие воровские планы. Если бы ты попался сейчас под руку Ивашке — дорого заплатил бы за свое лютое коварство!
Но Шанда был далеко от города, и его неусыпно сторожили в улусе верные ему воины, да и сам он был нетрусливым. И Ойла жила с ним, во всем угождая ему, своему грозному властелину, делила с ним ложе на мягких кошмах новой юрты. О Ойла, Ойла!..
При одной мысли об этом Ивашко задохнулся от жгучей боли в сердце и застонал мучительно, протяжно, как смертельно раненый марал. И лицо у Ивашки задергалось и побелело.
Маганах кивнул на осмелевшую Харгу, поправляющую платье:
— Ее привел. Она будет спать с тобой.
— Буду, — сказала Харга и скромно опустила взгляд.
Она была похожа на Ойлу: тот же маленький, с ноготь, нос, те же вразлет брови, жаркий румянец на загорелых щеках. И говорила совсем как Ойла — часто и со смешком.
— Хочу, — подтвердила Харга нетерпеливее и громче, считая, что Ивашко не расслышал ее.
— Она не хуже Ойлы. Она нарожает тебе столько парней, сколько захочешь, — расхваливал сестру Маганах.
— Много нарожаю! — подтвердила она. И тогда Ивашко порывисто обнял Харгу, положив узловатые, сильные руки на пахнущую ветром худенькую ее спину. И почувствовал, как подалось и затрепетало, словно молодое деревце, ее гибкое, тугое тело.
— Пойдем, добрая девушка, — с нежностью сказал Ивашко.
ЧАСТЬ ВТОРАЯ
1
Минуло десять лет. Киргизская орда по-прежнему со страхом и смятением поглядывала на юг, откуда время от времени приходили монголы, и цепенела перед Алтын-ханом, который считал ее племена вечными своими данниками и с изощренной жестокостью расправлялся с ними. Постоянное войско монголов было во много раз больше необученного киргизского войска. Прогнать Алтын-хана за Саянский камень помогали киргизам русские. Так было и в 1656 году, году Человека, когда Лопсан-тайша с семью тысячами не знающих жалости цириков пришел на Ербу, разорил дотла тубинские и езерские улусы и готовился к походу на Томск, когда красноярский воевода спешно послал к Лопсану атамана Родиона Кольцова, который напомнил монгольскому царевичу о клятве, данной в свое время его отцом, Гомбо Эрдени, Белому царю…
Заносчивый Лопсан оборвал атамана на полуслове:
— Отец мой, хотя и клялся на верность, но он стар; лама, что клялся, умер, Дурал-табун погиб. Я никому не давал клятвы.
— Ты, тайша Лопсан, не греши, сойди с Киргизской земли и впредь сюда не приходи, не навлекай на себя государева гнева, — строго предупредил Родион.
— Земля из веку наша! — сказал Лопсан с присущей ему дерзостью. — Сойди с земли, — брезгливо скривя полногубый рот, передразнил он атамана. — Так из юрты выживают собаку, вон и только. А я пришел на свои земли и сойду, когда захочу.
Выдержка и на сей раз изменила Родиону. Он вгорячах наговорил хану резких слов, пригрозил войною, и надменный Лопсан тотчас же принял вызов. Лопсана нисколько не испугало, как в прошлом году его старого, немощного отца, объединение воинских сил сибирских городов с киргизами, он спесиво сказал:
— Я рад мириться — и на бой готов. Вы воины, и мы не женки, скажите лишь, на каком месте быть битве.
Воевода рассердился на своевольство монголов и пошел на самую крайнюю меру: послал на Лопсана-тайшу отряд в четыреста человек — все, что наскребли на Красном Яру. Это был отчаянный шаг, возможность которого всегда учитывали монголы. Как бы то ни было, а они не приняли боя: не дожидаясь подхода русских, поспешно убрались за Саяны. Правда, уход Лопсана-тайши из Киргизской степи совпал по времени со смертью Алтын-хана Гомбо Эрдени в его ставке у хребта Танну-Ола.
Неукротимый и своевольный Лопсан стал третьим по счету Алтын-ханом. Жажда абсолютной власти сразу опьянила его, вскружила ему горячую голову, он начал интриговать и грубо вмешиваться в дела соседних монгольских ханств. И когда в 1661 году, году Коровы, умер правитель Дзасакту — ханского аймака Норбо, Лопсан руками верных людей убил его преемника, чтобы посадить на престол другого, угодного Лопсану хана. Родственники убитого попросили помощи у Тушету-хана и Саин-нойона, владетелей крупных монгольских держав, и те одновременно выступили против Лопсана и в коротком сражении разбили его.
Могущество Алтын-хана сильно пошатнулось. Рассчитывать на помощь своих извечных врагов — джунгар — Лопсан не мог. Оставалось искать защиты у русского царя. И Алтын-хан, в который уж раз, признал русское подданство и просил построить для него на реке Кемчике острог, чтобы обороняться от воинственных южных соседей.
Но пока шли переговоры, Тушету-хан ищущим крови тигром кинулся к Кемчику, где в это время стоял Лопсан, и Алтын-хану пришлось трусливо отойти со своим войском в глубь Саян, на клокочущую в порогах горную речку Ус. Здесь хан в сентябре 1663 года с большим почетом встретил русского посла Зиновия Литосова.
Теперь, когда настойчивый Тушету-хан стоял на Кемчике, Лопсан с неведомой ему прежде покорностью просил у русских построить острог на реке Абакане, почти в центре Киргизской земли, чтобы верой и правдой служить там русскому государю.
Но едва Литосов покинул Лопсанову ставку, монголы устремились в Киргизскую степь. Подобно саранче, вылетали они на степные просторы, растекались по родовым кочевьям тубинцев, алтырцев и езерцев. И опять ручьями лилась кровь, горели мирные улусы и пастбища, угонялся последний скот.
Одни алтысары, самые северные из племенных и родовых групп Киргизской орды, еще не подверглись разграблению. Они затаились в гористом междуречье Июсов, к ним спешили бежавшие от монголов князцы с жалкими остатками своих улусов. Воины опять надели панцири и боевые шлемы, разведчики-ертаулы, подобно копьям, выдвинулись навстречу монголам к езерским и алтырским рекам Бидже, Бире, Уйбату.
Иженей, самый старший из «лучших» князцов, созвал совет всей орды. В урочище Кирижек-обо приехало немало известных вождей степных родов. Но уже не было здесь старой Абакай, не было гордого Табуна и длинноухого Бехтена. Всех их в разное время взял к себе заботливый бог Кудай, и им теперь не страшны были монголы. Сам Иженей совсем ослеп, стал немощным — последние годы ему пришлось много потерпеть от Алтын-хана и междоусобицы, он устал, пал духом, а тут скопом навалились болезни и доконали его. Он завидовал мертвым, ибо им уже не приходилось принимать никаких решений и бояться позорного плена. Пока что Иженею чудом удавалось ускользать от Алтын-хана, но Иженеевы сыновья на этот раз попались в руки мстительного монгольского владыки.
«Степь — душа моя, стада — мысли мои… Разве могу я править Киргизской землей, когда мне не под силу вести воинов в сражения? Орде нужен молодой и зрячий правитель», — думал он.
Однако как коротка жизнь человека! Давно ли гудела твердая грудь земли от грома копыт его богатырского коня? Имя Иженея пугало врагов, наводило на них трепет, и бежали они, как козье стадо, от коротконогого воина с обагренным кровью копьем. Скажи, бог Кудай, где оно, то славное время, когда от удара одного только Иженеева пальца хрустел и ломался позвоночник могучего телом врага? А ты, Эрлик-хан, скажи, зачем, ослепив, ты оставил князя жить? Почему не поступил так с ненасытным Алтын-ханом, чтобы он не видел пути в Киргизскую землю?
— Пусть каждый из вас назовет имя самого достойного, ибо степь не может жить без властелина, — сказал Иженей, открывая высокий совет.
— У нас есть начальный князь, это мудрый Иженей, — глухо бросил кто-то из сидевших на кошмах князцов.
— Иженей! — послышалось враз несколько голосов.
Слепой князь торопливо пробежал руками по своим дряхлым бедрам, словно убеждаясь, здесь ли они, и уже открыл рот, чтобы возразить людям. Но его опередил резкий голос Шанды. Иженей кивнул — он узнал говорившего.
— Иренек. Его назвал Ишей, умирая, — сказал Шанда.
— Иренек, — подтвердил Абалак, выросший в крепкого и сильного батора. Он стоял во главе крупного отряда воинов и рвался в сражения против русских и монголов, хотя и понимал, что киргизы еще не совсем готовы к войне с этими сильными соседями.
— Иренек, — согласился Иженей. — Достойных в степи много, но только Иренек, унаследовавший храбрость и ум Ишея, соберет улусы в кулак и, ударив по врагам, одержит долгожданную победу. Слава о нем перевал перейдет, слух о нем реки переплывет.
Князцы вскинули пытливые взгляды на второго Ишеева сына. Никто не возражал: Иренек уже показал себя достаточно хитрым и предприимчивым. Но совет ждал его слова, понимает ли Иренек, какую ношу взвалит себе на плечи в трудный час для Киргизской земли. Сегодня же он должен будет твердо сказать, что делать народу: если идти, то куда; если стоять, то во имя чего и до каких пор.
Иженей не знал, где сидит Иренек — справа или слева, и поворачивал лицо то в одну, то в другую сторону, пока не услышал короткое сиплое покашливание молодого князя. Да, именно так покашливал Ишей, когда сердился на кого-нибудь или принимал решения. Как, однако, живучи в детях привычки отцов!..
Иренек стремительно вскочил, подошел к Иженею, взял чуткую руку слепого князя и ладонью приложил ее к своей груди. И все враз облегченно вздохнули. Этим порывистым жестом Иренек сказал, что пока бьется его неуемное, бурное сердце, он будет верен мудрым заветам предков.
Он годами готовил себя к этой великой и пугающей минуте, он долго ждал ее, киргизский князь Иренек. И когда, отпустив слабеющую руку Иженея, он выпрямился и встал над всеми, князцы увидели сурового повелителя, за которым они не могут не пойти, куда бы он ни позвал и ни повел их. Окинув совет зорким ястребиным взглядом, Иренек произнес:
— Чего хочет Алтын-хан? Ему нужно вызвать наш справедливый гнев и заставить нас выступить против него. Мы выступаем, и он разбивает нас и хозяйничает в степи, как ему вздумается. Он вооружен лучше, его войско в три раза больше нашего. Выступать против Алтын-хана мы сможем только в союзе с русскими.
Это говорил уже не пылкий, теряющий от ярости голову богатырь Иренек, а расчетливый, всеми признанный вождь Киргизской орды. Он был уверен в себе, и уверенность Иренека передалась сейчас всем, кто слушал его.
На Красный Яр был послан тубинский князец Арыкпай Тюленев, прикочевавший на Июсы с полуденного лесного озера Тазикуль[7]. Арыкпай ото всей Киргизской степи бил челом красноярскому воеводе Герасиму Петровичу Никитину — просил неотложно прислать на помощь воинских людей.
Герасим Никитин понимал бедственное положение киргизов. Но он думал не о страшной участи истребляемых монголами племен и улусов. Он прикидывал, какую выгоду из этого положения можно получить для себя лично, для острога и государя-батюшки. Воевода резко сказал, ударив кулаком по столу:
— Людишек не дам. А кто же из князцов защититься от монголов захочет, пусть прикочевывает со своими улусишками к Красному Яру. Да чтоб аманатов слал непременно, и ясак вносил в царскую казну во все годы.
Арыкпай подавленно выслушал тяжелое, что каменный жернов, воеводское слово, пообещал передать его начальному князю. И уехал. И почти по свежему его следу помчался к Алтын-хану посол красноярского воеводы пятидесятник Трифон Еремеев, старший сын подьячего Васьки. Трифон должен был во что бы то ни стало уговорить Лопсана покинуть Киргизскую землю и никогда более не приходить в нее войной.
2
Сентябрь дурманил густым медовым запахом свежего сена и спелых хлебов. Золотые полоски пшеницы там и сям поблескивали в сизых степных травах. По степи, словно пьяные бражники, шатаясь, ходили теплые ветры. Они натыкались на перелески и, запутавшись в густой пряже листвы, падали наземь. И тогда на отцветающие луга и поля нисходила чуткая, тонко поющая тишина, когда можно было услышать прощальный звон слетающей с берез бронзы.
Ивашко управлялся с хлебом. Он торопился сжать свою узкую ленточку пшеницы, пока не разненастилось. Ему помогала расторопная, ухватистая Харга, которую после крещения стали звать Варварой, впрочем, сам Ивашко называл ее по-прежнему. Харга подбирала сжатый хлеб и вязала его в маленькие тугие снопы. А вязки скручивал Федорко, теперь уже статный, крепко сбитый парнишка. В свои пятнадцать лет он ходил за сохой и, если было нужно, кряхтел под тяжелыми мешками с пшеницей. И что особенно радовало Ивашку, Федорко рос сообразительным и добрым. Ивашко скоро научил его бегло писать и читать по-русски. А доводилось Федорке хоть раз услышать шутку или веселую сказку — запоминал слово в слово, потом непременно прибавлял что-то свое и всерьез пересказывал так, что все, кто слушал его, удивлялись, ахали, задыхались от хохота.
Помогал Ивашке и старший сын Фока, которому было уже восемь лет — Варвара родила его ровно через год после свадьбы. А младший, Степанка, появился на свет уже здесь, в улусе, на речке Шивере, лишь прошлой весною отняла от груди, и сейчас он ползал без штанов вокруг юрты, таскал за хвосты собак.
Около полудня, в самый разгар работы, из дальнего леска, что на бугре, на Ивашкино поле выскочил всадник. Он покрутился на месте, что-то пронзительно крикнул, помахал плетью над головой и логом зарысил прямо к юрте Ивашки. Всадник был в богатом киргизском чапане, в волчьем, крытом бархатом, малахае. На резвом белолобом коне красовались расшитые бисером чепраки, серебряными бляхами жарко сияла сбруя.
— Беда стряслась, — беспокоился Ивашко, все чаще поглядывая то в сторону Кум-Тигея, то на лысую Афонтову гору, отвесно уходящую одним своим склоном в Енисей.
И как-то теплым золотым вечером, когда по улице пропылило истомленное коровье стадо и потянуло парным молоком, у калитки несмело повернулось кольцо. Рубивший под навесом дрова Ивашко замер, тюкнул топором в кряжистую лесину и заспешил навстречу улыбающемуся Маганаху, уже входившему во двор.
— Вот и пришли, — сказал Маганах и резким кивком головы позвал кого-то.
В калитку неожиданно для Ивашки пугливо шагнула Харга, старшая сестра Ойлы. Но почему она? Где сама Ойла? Что с ней? И почему Маганах пешком, где у него кони?
Маганах устало сбросил с плеч торсуки, присел на завалинку и, не ожидая расспросов, стал говорить о том, что произошло с ним в пути.
До порубежной киргизской речки Тумны он добрался скоро. Покормил оголодавших коней, сам выспался вдоволь и помаленьку поехал дальше. Да на свое горе встретился в степи с князцом Иренеком, который в том месте охотился на диких коз.
— Ой, шибко ругался, спаси бог, шибко стегал плетью, — сказал Маганах. — Коней моих себе взял. Говорит, ты, худой качинец, не сдержал слова, отдай коней!..
Конечно, Маганах сказал, что Соловко — чужой конь, но князцу какое до того дело! Иренек оставил себе Соловка, лишь злобно рассмеялся в ответ:
— Пусть Ивашко приезжает за своим конем.
И побрел несчастный Маганах по бесприютной чужой степи, проклиная Ишеева сына и других князцов, потешавшихся над пастухом, когда парни Иренека выбили пастуха из седла. И сказал себе Маганах, что рассчитается с ними за ту жестокую, смертную обиду.
А в улусе караулила его еще одна печаль: князец Шанда похитил красавицу Ойлу и насильно сделал ее своей женой. Мать глаза выплакала, не может с тем смириться. На заоблачную, белую вершину горы Ханым походит теперь ее голова.
— Когда все случилось? — в сильном волнении спросил Ивашко.
— Давно, — пылко ответила Харга. — Как только Маганах покинул улус, так и случилось, в ту самую ночь. Воинов много было, и за ними никто не погнался. О, если бы Маганах был в юрте!..
— Как же теперь? — подавленно спросил Ивашко.
Он готов был вскочить на коня и лететь в ненавистный улус Шанды, отобрать и увезти к себе любимую Ойлу. Но у Ивашки уже не было коня. А Ойла, наверное, согласилась со своей участью. Если бы это было не так, она бежала бы от трижды проклятого Шанды. Темной ночью, презрев все опасности…
Ивашко понимал, что древние законы степи неоспоримы: беглянку догонят и убьют, тем более, что она жена одного из самых знатных киргизских князцов. О Шанда, как не разгадал твоих рысьих повадок Ивашко, когда князец бродил вокруг юрты старой Тойны и вынашивал дерзкие воровские планы. Если бы ты попался сейчас под руку Ивашке — дорого заплатил бы за свое лютое коварство!
Но Шанда был далеко от города, и его неусыпно сторожили в улусе верные ему воины, да и сам он был нетрусливым. И Ойла жила с ним, во всем угождая ему, своему грозному властелину, делила с ним ложе на мягких кошмах новой юрты. О Ойла, Ойла!..
При одной мысли об этом Ивашко задохнулся от жгучей боли в сердце и застонал мучительно, протяжно, как смертельно раненый марал. И лицо у Ивашки задергалось и побелело.
Маганах кивнул на осмелевшую Харгу, поправляющую платье:
— Ее привел. Она будет спать с тобой.
— Буду, — сказала Харга и скромно опустила взгляд.
Она была похожа на Ойлу: тот же маленький, с ноготь, нос, те же вразлет брови, жаркий румянец на загорелых щеках. И говорила совсем как Ойла — часто и со смешком.
— Хочу, — подтвердила Харга нетерпеливее и громче, считая, что Ивашко не расслышал ее.
— Она не хуже Ойлы. Она нарожает тебе столько парней, сколько захочешь, — расхваливал сестру Маганах.
— Много нарожаю! — подтвердила она. И тогда Ивашко порывисто обнял Харгу, положив узловатые, сильные руки на пахнущую ветром худенькую ее спину. И почувствовал, как подалось и затрепетало, словно молодое деревце, ее гибкое, тугое тело.
— Пойдем, добрая девушка, — с нежностью сказал Ивашко.
ЧАСТЬ ВТОРАЯ
1
Минуло десять лет. Киргизская орда по-прежнему со страхом и смятением поглядывала на юг, откуда время от времени приходили монголы, и цепенела перед Алтын-ханом, который считал ее племена вечными своими данниками и с изощренной жестокостью расправлялся с ними. Постоянное войско монголов было во много раз больше необученного киргизского войска. Прогнать Алтын-хана за Саянский камень помогали киргизам русские. Так было и в 1656 году, году Человека, когда Лопсан-тайша с семью тысячами не знающих жалости цириков пришел на Ербу, разорил дотла тубинские и езерские улусы и готовился к походу на Томск, когда красноярский воевода спешно послал к Лопсану атамана Родиона Кольцова, который напомнил монгольскому царевичу о клятве, данной в свое время его отцом, Гомбо Эрдени, Белому царю…
Заносчивый Лопсан оборвал атамана на полуслове:
— Отец мой, хотя и клялся на верность, но он стар; лама, что клялся, умер, Дурал-табун погиб. Я никому не давал клятвы.
— Ты, тайша Лопсан, не греши, сойди с Киргизской земли и впредь сюда не приходи, не навлекай на себя государева гнева, — строго предупредил Родион.
— Земля из веку наша! — сказал Лопсан с присущей ему дерзостью. — Сойди с земли, — брезгливо скривя полногубый рот, передразнил он атамана. — Так из юрты выживают собаку, вон и только. А я пришел на свои земли и сойду, когда захочу.
Выдержка и на сей раз изменила Родиону. Он вгорячах наговорил хану резких слов, пригрозил войною, и надменный Лопсан тотчас же принял вызов. Лопсана нисколько не испугало, как в прошлом году его старого, немощного отца, объединение воинских сил сибирских городов с киргизами, он спесиво сказал:
— Я рад мириться — и на бой готов. Вы воины, и мы не женки, скажите лишь, на каком месте быть битве.
Воевода рассердился на своевольство монголов и пошел на самую крайнюю меру: послал на Лопсана-тайшу отряд в четыреста человек — все, что наскребли на Красном Яру. Это был отчаянный шаг, возможность которого всегда учитывали монголы. Как бы то ни было, а они не приняли боя: не дожидаясь подхода русских, поспешно убрались за Саяны. Правда, уход Лопсана-тайши из Киргизской степи совпал по времени со смертью Алтын-хана Гомбо Эрдени в его ставке у хребта Танну-Ола.
Неукротимый и своевольный Лопсан стал третьим по счету Алтын-ханом. Жажда абсолютной власти сразу опьянила его, вскружила ему горячую голову, он начал интриговать и грубо вмешиваться в дела соседних монгольских ханств. И когда в 1661 году, году Коровы, умер правитель Дзасакту — ханского аймака Норбо, Лопсан руками верных людей убил его преемника, чтобы посадить на престол другого, угодного Лопсану хана. Родственники убитого попросили помощи у Тушету-хана и Саин-нойона, владетелей крупных монгольских держав, и те одновременно выступили против Лопсана и в коротком сражении разбили его.
Могущество Алтын-хана сильно пошатнулось. Рассчитывать на помощь своих извечных врагов — джунгар — Лопсан не мог. Оставалось искать защиты у русского царя. И Алтын-хан, в который уж раз, признал русское подданство и просил построить для него на реке Кемчике острог, чтобы обороняться от воинственных южных соседей.
Но пока шли переговоры, Тушету-хан ищущим крови тигром кинулся к Кемчику, где в это время стоял Лопсан, и Алтын-хану пришлось трусливо отойти со своим войском в глубь Саян, на клокочущую в порогах горную речку Ус. Здесь хан в сентябре 1663 года с большим почетом встретил русского посла Зиновия Литосова.
Теперь, когда настойчивый Тушету-хан стоял на Кемчике, Лопсан с неведомой ему прежде покорностью просил у русских построить острог на реке Абакане, почти в центре Киргизской земли, чтобы верой и правдой служить там русскому государю.
Но едва Литосов покинул Лопсанову ставку, монголы устремились в Киргизскую степь. Подобно саранче, вылетали они на степные просторы, растекались по родовым кочевьям тубинцев, алтырцев и езерцев. И опять ручьями лилась кровь, горели мирные улусы и пастбища, угонялся последний скот.
Одни алтысары, самые северные из племенных и родовых групп Киргизской орды, еще не подверглись разграблению. Они затаились в гористом междуречье Июсов, к ним спешили бежавшие от монголов князцы с жалкими остатками своих улусов. Воины опять надели панцири и боевые шлемы, разведчики-ертаулы, подобно копьям, выдвинулись навстречу монголам к езерским и алтырским рекам Бидже, Бире, Уйбату.
Иженей, самый старший из «лучших» князцов, созвал совет всей орды. В урочище Кирижек-обо приехало немало известных вождей степных родов. Но уже не было здесь старой Абакай, не было гордого Табуна и длинноухого Бехтена. Всех их в разное время взял к себе заботливый бог Кудай, и им теперь не страшны были монголы. Сам Иженей совсем ослеп, стал немощным — последние годы ему пришлось много потерпеть от Алтын-хана и междоусобицы, он устал, пал духом, а тут скопом навалились болезни и доконали его. Он завидовал мертвым, ибо им уже не приходилось принимать никаких решений и бояться позорного плена. Пока что Иженею чудом удавалось ускользать от Алтын-хана, но Иженеевы сыновья на этот раз попались в руки мстительного монгольского владыки.
«Степь — душа моя, стада — мысли мои… Разве могу я править Киргизской землей, когда мне не под силу вести воинов в сражения? Орде нужен молодой и зрячий правитель», — думал он.
Однако как коротка жизнь человека! Давно ли гудела твердая грудь земли от грома копыт его богатырского коня? Имя Иженея пугало врагов, наводило на них трепет, и бежали они, как козье стадо, от коротконогого воина с обагренным кровью копьем. Скажи, бог Кудай, где оно, то славное время, когда от удара одного только Иженеева пальца хрустел и ломался позвоночник могучего телом врага? А ты, Эрлик-хан, скажи, зачем, ослепив, ты оставил князя жить? Почему не поступил так с ненасытным Алтын-ханом, чтобы он не видел пути в Киргизскую землю?
— Пусть каждый из вас назовет имя самого достойного, ибо степь не может жить без властелина, — сказал Иженей, открывая высокий совет.
— У нас есть начальный князь, это мудрый Иженей, — глухо бросил кто-то из сидевших на кошмах князцов.
— Иженей! — послышалось враз несколько голосов.
Слепой князь торопливо пробежал руками по своим дряхлым бедрам, словно убеждаясь, здесь ли они, и уже открыл рот, чтобы возразить людям. Но его опередил резкий голос Шанды. Иженей кивнул — он узнал говорившего.
— Иренек. Его назвал Ишей, умирая, — сказал Шанда.
— Иренек, — подтвердил Абалак, выросший в крепкого и сильного батора. Он стоял во главе крупного отряда воинов и рвался в сражения против русских и монголов, хотя и понимал, что киргизы еще не совсем готовы к войне с этими сильными соседями.
— Иренек, — согласился Иженей. — Достойных в степи много, но только Иренек, унаследовавший храбрость и ум Ишея, соберет улусы в кулак и, ударив по врагам, одержит долгожданную победу. Слава о нем перевал перейдет, слух о нем реки переплывет.
Князцы вскинули пытливые взгляды на второго Ишеева сына. Никто не возражал: Иренек уже показал себя достаточно хитрым и предприимчивым. Но совет ждал его слова, понимает ли Иренек, какую ношу взвалит себе на плечи в трудный час для Киргизской земли. Сегодня же он должен будет твердо сказать, что делать народу: если идти, то куда; если стоять, то во имя чего и до каких пор.
Иженей не знал, где сидит Иренек — справа или слева, и поворачивал лицо то в одну, то в другую сторону, пока не услышал короткое сиплое покашливание молодого князя. Да, именно так покашливал Ишей, когда сердился на кого-нибудь или принимал решения. Как, однако, живучи в детях привычки отцов!..
Иренек стремительно вскочил, подошел к Иженею, взял чуткую руку слепого князя и ладонью приложил ее к своей груди. И все враз облегченно вздохнули. Этим порывистым жестом Иренек сказал, что пока бьется его неуемное, бурное сердце, он будет верен мудрым заветам предков.
Он годами готовил себя к этой великой и пугающей минуте, он долго ждал ее, киргизский князь Иренек. И когда, отпустив слабеющую руку Иженея, он выпрямился и встал над всеми, князцы увидели сурового повелителя, за которым они не могут не пойти, куда бы он ни позвал и ни повел их. Окинув совет зорким ястребиным взглядом, Иренек произнес:
— Чего хочет Алтын-хан? Ему нужно вызвать наш справедливый гнев и заставить нас выступить против него. Мы выступаем, и он разбивает нас и хозяйничает в степи, как ему вздумается. Он вооружен лучше, его войско в три раза больше нашего. Выступать против Алтын-хана мы сможем только в союзе с русскими.
Это говорил уже не пылкий, теряющий от ярости голову богатырь Иренек, а расчетливый, всеми признанный вождь Киргизской орды. Он был уверен в себе, и уверенность Иренека передалась сейчас всем, кто слушал его.
На Красный Яр был послан тубинский князец Арыкпай Тюленев, прикочевавший на Июсы с полуденного лесного озера Тазикуль[7]. Арыкпай ото всей Киргизской степи бил челом красноярскому воеводе Герасиму Петровичу Никитину — просил неотложно прислать на помощь воинских людей.
Герасим Никитин понимал бедственное положение киргизов. Но он думал не о страшной участи истребляемых монголами племен и улусов. Он прикидывал, какую выгоду из этого положения можно получить для себя лично, для острога и государя-батюшки. Воевода резко сказал, ударив кулаком по столу:
— Людишек не дам. А кто же из князцов защититься от монголов захочет, пусть прикочевывает со своими улусишками к Красному Яру. Да чтоб аманатов слал непременно, и ясак вносил в царскую казну во все годы.
Арыкпай подавленно выслушал тяжелое, что каменный жернов, воеводское слово, пообещал передать его начальному князю. И уехал. И почти по свежему его следу помчался к Алтын-хану посол красноярского воеводы пятидесятник Трифон Еремеев, старший сын подьячего Васьки. Трифон должен был во что бы то ни стало уговорить Лопсана покинуть Киргизскую землю и никогда более не приходить в нее войной.
2
Сентябрь дурманил густым медовым запахом свежего сена и спелых хлебов. Золотые полоски пшеницы там и сям поблескивали в сизых степных травах. По степи, словно пьяные бражники, шатаясь, ходили теплые ветры. Они натыкались на перелески и, запутавшись в густой пряже листвы, падали наземь. И тогда на отцветающие луга и поля нисходила чуткая, тонко поющая тишина, когда можно было услышать прощальный звон слетающей с берез бронзы.
Ивашко управлялся с хлебом. Он торопился сжать свою узкую ленточку пшеницы, пока не разненастилось. Ему помогала расторопная, ухватистая Харга, которую после крещения стали звать Варварой, впрочем, сам Ивашко называл ее по-прежнему. Харга подбирала сжатый хлеб и вязала его в маленькие тугие снопы. А вязки скручивал Федорко, теперь уже статный, крепко сбитый парнишка. В свои пятнадцать лет он ходил за сохой и, если было нужно, кряхтел под тяжелыми мешками с пшеницей. И что особенно радовало Ивашку, Федорко рос сообразительным и добрым. Ивашко скоро научил его бегло писать и читать по-русски. А доводилось Федорке хоть раз услышать шутку или веселую сказку — запоминал слово в слово, потом непременно прибавлял что-то свое и всерьез пересказывал так, что все, кто слушал его, удивлялись, ахали, задыхались от хохота.
Помогал Ивашке и старший сын Фока, которому было уже восемь лет — Варвара родила его ровно через год после свадьбы. А младший, Степанка, появился на свет уже здесь, в улусе, на речке Шивере, лишь прошлой весною отняла от груди, и сейчас он ползал без штанов вокруг юрты, таскал за хвосты собак.
Около полудня, в самый разгар работы, из дальнего леска, что на бугре, на Ивашкино поле выскочил всадник. Он покрутился на месте, что-то пронзительно крикнул, помахал плетью над головой и логом зарысил прямо к юрте Ивашки. Всадник был в богатом киргизском чапане, в волчьем, крытом бархатом, малахае. На резвом белолобом коне красовались расшитые бисером чепраки, серебряными бляхами жарко сияла сбруя.