Дикая кровь

— Зимою ты не дойдешь до кочевий монгольского хана. Да если и дойдешь, коня тебе никто не отдаст. А украдешь — поймают, убьют.

— Ой, не поймают! — упорствовал Маганах.

— Чужая земля не защитница. Иди-ка ты, парень, в свой улус. Я еду к тестю и подвезу тебя, там уж недалеко до Тумны.

Задумался Маганах над своей неудачливой, своей несчастной долей. Обидно и позорно ему возвращаться домой без Чигрена. Но охотник прав, однако: замерзнет в горах бедный пастух, а в улусе его ждет мать, ждут сестренки. Он должен работать, чтобы у них был айран и было что поесть. А весной станет видно: может, и доберется он тогда до земли ненавистного Алтын-хана.



Езерские и алтысарские улусы, покинув темную спасительную тайгу, возвращались в степь к своим извечным родовым кочевьям. Снежный покров здесь был помельче, скоту полегче добывать корм. Подумал о перекочевке к Июсам и Мунгат, который на этот раз сравнительно легко отделался от монголов: у него угнали только косяк жеребят по второму году. Теперь, когда он несколько наладил свои отношения с русскими, ему не нужно таиться от них — идти на далекое озеро Билекуль. Мунгат пойдет к реке, где стоял раньше: там и трава тучнее, и есть где в буран укрыться отарам. Да и что ни говори, а под боком у киргизов ему с улусом много безопаснее.

Когда Мунгат узнал, что Ивашко не только красноярский толмач, но и прямой родич киргизского начального князя, качинец стал заискивать перед Ивашкой. Настойчиво приглашал его к себе в юрту, и молодая Хызанче услужливо ставила перед ним большую деревянную чашку с крепкой аракой, сушеный сыр в катышках и мясо. Когда же Мунгат напивался, то крепко ругал себя, что понапрасну откочевал в Киргизскую степь — под Красным Яром спокойней, но воевода теперь не простит ему вины.

— Не страшись: я за тебя слово замолвлю перед отцом-воеводой, — успокаивал его Ивашко, который очень хотел, чтобы улус Мунгата вернулся под Красный Яр. Ведь вместе с улусом непременно перекочует и Ойла, думы о ней ни на час не покидали теперь Ивашку.

Шанда убрался из улуса почти следом за Итполой. Прощаясь с русскими перед отъездом, он при всех насмешливо сказал Ивашке:

— Разве солнце может светить по ночам? Разве расцветший на Июсах цветок не зачахнет в деревянной русской юрте? — и уже отъехав на несколько шагов, попридержал горячего коня и крикнул: — Как бы мужчины решали свои споры, не будь у них стрелы или пули?

Он откровенно грозил, строптивый, обидчивый в споре князец Шанда Сенчикеев. Он давал Ивашке понять, что подобру ни за что не уступит красавицу Ойлу. А если уж не получится, как бы ему теперь хотелось, он рассчитается с Ивашкой, а если не с ним, так с девушкой. Шанда мстителен и жесток, он исполнит свою угрозу. Но Ивашко не мог отступиться от Ойлы: будь что будет, а он заберет ее на Красный Яр.

И когда Ивашко ходил в юрту к Мунгату, он делал это не ради привычных, давно надоевших бесед с Мунгатом, а ради скорой женитьбы на Ойле. Слово главы рода в улусе всегда было законом, тем более слово честолюбивого Мунгата. И если Ивашко ближе сойдется с Мунгатом, тот не станет противиться свадьбе Ивашки и Ойлы.

Ивашкины частые отлучки к хозяину улуса не на шутку обеспокоили Степанку, который все еще не верил киргизу до конца, подозревая его в тайных сношениях с сородичами. Как-то Ивашко допоздна засиделся в Мунгатовой юрте, и Степанко встретил киргиза сурово:

— Не дело затеял, толмач.

Ивашко рассердился тогда на Степанку, в ярости скрипнул зубами, но все же сдержался. А потом, глядя, как Степанко со вздохами и сопением снимает сапоги, чтобы лечь спать, Ивашко вдруг унесся мыслями на Красный Яр. Живы ли там Федорко и Верещага? Нет ли у них в чем великой нужды какой? Хоть бы уж поскорее покончить все посольские дела да попасть в город.

И тут подумал, что ему никак нельзя уезжать отсюда, пока не появится Маганах — единственный мужчина в юрте Тойны. Когда Ивашко насмелился снова заговорить о предстоящей свадьбе, Ойла кротко сказала:

— Спроси Маганаха. Я должна его слушать, — и, немного помедлив, произнесла с тихой грустью: — Твой бог совсем тощий и совсем голодный, как мы с ним жить будем? Я видела твоего бога в юртах казаков. А бог Кудай толстый, у него жир на губах и пальцы в сметане.

— Русский бог тоже сыт — ему деньги дают. Он-то сребролюбец, — вспоминая что-то свое, ответил Ивашко.

— Зачем деньги?

Ивашко посмеялся в душе ее бесхитростным словам и решил, что нужно придумать себе какую-то хворь, чтобы этим отсрочить поездку. И теперь, мостясь на кошме спать, он сказал Степанке:

— Утроба болит, башка болит. Как поеду?

— Башка? Поменьше бражничай.

Сам же Степанко каждодневно преуспевал в выпивках. Утром, еще затемно, Якунко приносил ему от Хызанчи высокий кувшин вина. Степанко, оставшись в юрте один, выпивал его целиком и тогда молча валился на кошму, и, свернувшись в комочек, спал непробудным сном до самого вечера.

— Как поеду больной? — говорил свое Ивашко.

Степанке не хотелось оставлять киргиза в улусе. Одно дело, что здесь его считают своим и как бы не сговорили перейти в басурманскую веру, бежать на Июсы, — за Ивашкой следить будет некому, и не было бы греха пагубного, изменного. Поэтому Степанко сразу согласился на отсрочку с отъездом:

— Ладно, поправляйся. Тронемся дня через три.

Быстрыми птицами пролетели три дня, пора было ехать домой, а Маганаха все не было. Степанко ждал только, чтоб угомонилась вдруг невесть откуда завернувшая в степь метель. И тут неожиданно вспомнил Ивашко свой разговор с Итполой, когда тот похвастался пищалями. Если передать Степанке, что сказал Итпола, сын боярский должен будет провести неотложный сыск о покупке киргизами оружия у русских, а это займет немало времени.

— Не наша забота сыскивать про пищали, — поначалу отрезал Степанко, однако заброшенная киргизом мысль не на шутку обеспокоила его. Государь Алексей Михайлович под страхом смертной казни запретил продавать пищали иноземцам, а также порох и дробь. Но кто-то прельстился соболями, да конями, да баранами и нарушил запрет. И чем больше думал об этом Степанко, там неизбежнее казался ему тщательный сыск. Уже на другой день он попросил Ивашку узнать у Мунгата про пищали.

На Ивашкин прямой вопрос, есть ли в улусе какое-нибудь русское оружие, Мунгат отвел раскосые глаза и уклончиво ответил:

— Зачем пищаль? Кого стрелять буду?

— Может, про то знаешь, кто во грех киргизам пищали возит?

— Калмыки возят, монголы возят.

— А порох из которых мест?

— У калмыков покупаем, однако.

Так Ивашко ничего толком и не узнал. Тогда Степанко стал вести тайный сыск через Якунку и, к своему немалому удивлению, сразу же достиг цели. Покладистая молодуха Хызанче не только призналась ему, что у Мунгата есть пищаль, но и принесла ту пищаль по просьбе Якунки в посольскую юрту. Повертели казаки винтовку в руках, осмотрели со всех сторон — русская, мало пользованная, таких на Красном Яру было раз-два и обчелся. Но где купил пищаль осторожный Мунгат, Хызанче не могла сказать — не знала. Выпроводили женку — позвали самого Мунгата, без особого труда уличили в подлом обмане, и он теперь уже ничего не скрыл:

— Атаман давал, Родионка.

Как выяснилось, запретный торг состоялся еще тогда, когда Мунгат с улусом кочевал под Красным Яром, и ушел-таки он из-под города, чтоб не рассчитываться с атаманом за пищаль. Конечно, у качинца есть и другие, не менее важные, причины держаться возле киргизов.


— Не было того, Мунгат! — визгливо прикрикнул Степанко. — Родион Кольцов, атаман красноярский, не продавал тебе пищали!

— Продал, бачка, однако.

Степанко неожиданно для всех, а более всего для самого Мунгата, бросил пищаль качинцу, а своим товарищам сказал:

— Мы ничего не видели и ушами не слышали.

Ивашко удивился Степанкиным словам и враз ощетинился:

— Воеводе, государю-надеже пожалуюсь!

— Успеть бы.

— Почему говоришь такое?

— Крут атаман на суд-расправу. Да и кто поверит изменному качинцу супротив Родиона? — совсем упавшим голосом сказал Степанко. Понимал, что дает Родиону потачку, да как обличишь отчаянного атамана? Недаром, знать, приходил он пьяный к Степанке в ночь перед отъездом из города и толковал про давний соболиный должок Мунгатов, попугать приходил.

— Родион не простит, ежели кто в остроге узнает о сыске, — подтвердил Якунко.

— Я давал государю клятву на вечное холопство и не отступлюсь от той клятвы! — решительно сказал Ивашко.

Теперь возвращение домой стал откладывать уже сам Степанко. Знал сын боярский, что измена Родионова отзовется в городе великим скандалом, и ему, Степанке, немало перепадет синяков в беспощадной той потасовке. Есть у Родиона защитники, и заслуги Родионовы перед Москвой большие, чтобы казнить его, атамана, смертью. Значит, нужно заволокитить то дело напрочь, подождать, пока остынет Ивашко, а уж потом договориться о мире и ехать в город.

Тут и появился в улусе Маганах. Спозаранку перед посольской юртой, нетерпеливо переминаясь с ноги на ногу, караулила Ивашку Ойла. Она встретила киргиза всплесками ладошей, игрою искристых глаз, радостно шепнула:

— Приехал.

После полудня Маганах, худой, помятый со сна, настороженно встречал гостя. Когда женщины, словно сговорившись, враз покинули юрту, Маганах согласно обычаю спросил Ивашку о здоровье, подал чашку айрана, вопросительным долгим взглядом уставился в Ивашку. По неписаным степным законам хозяин не должен был первым заговаривать о деле.

Ивашко не испытывал выдержку Маганаха. Он сразу же напрямик сказал, что собирается жениться на Ойле, но только все нужно сделать, как у русских.

— Ойла пойдет в церковь и поп будет крестить ее? Я согласен. Но калым нужно платить, как принято у качинцев, — сказал Маганах.

— У меня нет скота.

— Ой, тогда зачем тебе жена? Когда у человека нет скота, что делать его жене?

— Ладно, — согласился Ивашко. — Сколько надо скота?

— Двадцать голов. За девушек не берут меньше в нашей степи.

— Столько дать не смогу.

— Ищи девок подешевле, — грубо ответил Маганах.

Ивашко испугался, как бы пастух вообще не отказал ему. И произнес мягко:

— Постараюсь выплатить калым. Только десять голов до женитьбы, десять после.

— А ты не обманешь?

— Разве я похож на обманщика?

— Нет, не похож. А как же с конем?

— С каким конем? — удивился Ивашко.

— Ты мне дашь скакуна. Моего Чигрена угнали монголы.

Он был и простодушен, и в то же время хитер, единственный брат Ойлы. Но делать нечего, Ивашко согласился и на это условие.





17


Хотя Михайло Скрябин и получил хорошую весть об уходе Алтын-хана с Киргизской земли, он, зная коварство монголов, не снимал усиленных караулов у города и во все концы посылал дозоры. В один из дозоров атаман Родион Кольцов отрядил Куземку и Артюшку.

После прошумевших над степью сварливых метелей выдался необыкновенный тихий день с легким морозцем. Из-за гор выкатилось большое чистое солнце и зажгло снега, они розово запылали вокруг.

Переехав через уснувшую подо льдом Качу, всадники по пологому склону стали подниматься на лысый холм Кум-Тигей, на вершине которого у сторожевой вышки чуть курился костер. Тропинка до караула была хорошо утоптана, кони шли по ней мелкой рысцой, весело позванивая удилами.