Дикая кровь

— Жив, только не для всех. Для тебя он мертв, пока ты не с ним, а с русскими.

Укор Итполы больно ударил Ивашку в сердце. И было это тем больнее, что оба собеседника сознавали: этой встречи не было бы, и киргизы не пощадили бы Ивашку, если бы союз с Алтын-ханом оказался им сегодня необходимым. Соображения родства для князей часто отступали перед общею нуждою, а здесь пошла бы речь всего-навсего о воспитанном среди чужих людей, вступившем в другую веру отпрыске княжеского рода. Да, он чужой киргизам. У них своя жизнь, у него своя, и ничего тут, наверное, не переиначишь.

Ивашко не стал спрашивать, почему с ним говорит Итпола, а не сам Айкан. Встречу с отцом нужно, очевидно, как-то купить у киргизов, Итпола, наверное, не замедлит назвать цену, и та цена установлена не только им, но и другими князцами алтысаров, в том числе и самим Айканом.

— Скотину, отделившуюся от стада, волк съедает; человек, отделившийся от народа, погибает, — сказал Итпола. — Ты, родившийся на Июсах, почему живешь с русскими?

Ивашко задумался. Вопрос Итполы вызвал обиду, и ее нужно было высказать как можно мягче, чтобы, в свою очередь, не обидеть сородича.

— Разве катун-трава виновата, что ветер гонит ее по степи? — произнес Ивашко, с трудом глотая вставший в горле комок.

Они долго молчали, не глядя друг на друга. Метель стихла, и было слышно, как шипела в очаге зола, как неподалеку где-то звякнула удилами и протяжно вздохнула лошадь. Наверное, это конь Итполы.

— Хорошо, пусть будет так.

— Государь собрал все племена под свое крыло. А вы отбиваетесь от государевой милости, — убежденно произнес Ивашко. — Вы изменяете царю.

— Такую же клятву мы давали монголам и джунгарам!

— Не давали вы клятвы на верность никому, кроме нашего царя, — отвердевшим голосом упрямо сказал Ивашко.

— Нас беспрестанно воюют…

— Русские первыми не приходили в орду войною. Ведь это Белый царь радеет о мире. Он сильный, и если ему будет нужно, разгромит Алтына и Богатура-контайшу и еще другие народы. Русский царь не морит вас в осаде, не отгоняет ваши стада, не теснит вас на ваших кочевьях.

— Он отнимает у нас кыштымов!

— Он собирает ясак. Только, разумей, он и остроги ставит, чтобы кочевые народы не ходили на вас войною. Ведь это Белый царь заставил Алтын-хана убраться с вашей земли.

— Нам будет легче, если станем предупреждать действия русских. На тебя надеется твой родной дед Ишей.

— Ты хочешь, чтобы я не прямил Белому царю? — вскочил Ивашко.

— Хочу, — у Итполы дернулись ярко очерченные губы.

— Ты не был в Москве, ты не знаешь, как живут русские. Они строят большие, теплые хоромы, у них есть лекари, русские учат своих детей читать и считать!

Итпола сухо рассмеялся:

— Зачем учиться киргизу?

— Нужно, Итпола.

— Ты не изменяй Белому царю, живи, если хочешь, на Красном Яру. Но мы будем посылать к тебе гонцов…

— Я донесу на них воеводе!

— Если донесешь, то наша пуля сыщет тебя. Передай Михайле Скрябину, пусть и он опасается. Скажи, мол, пищалей у киргизов хватит.

— Эк вы благодарите русских, что они прогнали Алтын-хана! — горько сказал Ивашко, поднимаясь с кошмы, чтобы уйти.

Итпола, сделав предупредительный жест, остановил его. Сказал с беззлобной завистью:

— Посмотрел бы отец, родивший тебя, каким ты стал! А зачем у тебя пистоль?

— Ночь ведь.

— Про пулю я пошутил. Зачем убивать знатного сородича, он со временем может стать во главе всей Киргизской земли. Большой палец к ладони жмется.

— Я русский.

Итпола задрожал от охватившей его ярости.

— Пусть пристанут к тебе черви! — вдруг вскричал он. Широкоскулое лицо его вспыхнуло пунцовыми пятнами.

Ну, вот и все. И разошлись родственники, как враги. А ты на что-то надеялся, Ивашко! Да разве поступятся киргизы хотя бы частицей своей власти над степью?

Снова залезая под тяжелый, заскорузлый козлиный тулуп, Ивашко слышал отрывистый скрип шагов и удаляющийся топот копыт. Итпола не стал ночевать в улусе Мунгата, а поспешил сообщить Ишею, чем закончился трудный разговор.

Ивашко только подумал было, рассказывать ли Степанке и воеводе о ночной встрече, как услышал строгий Степанкин голос:

— Не дело затеваешь, киргиз! Якунко не спал, он все знает про того князца Ишеева роду.

— То и ладно, что не спал Якунко. Слышал, поди, как я говорил с князцом, как князец на меня ругался.


— Слышал он, да ведь слово одно, а дело — совсем другое, — все так же строго сказал Степанко.





16


Когда Дага-батор вернулся на оседланную монголами Ербу, Гомбо Эрдени спешно собрал в ханском шатре всех своих приближенных и долго советовался с ними: сколь необходимы Алтын-хану сражения с русскими теперь? Что победа даст его кочевой державе? Об этом можно было спорить, но монголы прекрасно понимали, что бои на среднем течении Енисея, в стране киргизов, ослабят хана в военном отношении. Сумеет ли он тогда своим поредевшим войском противостоять Халхе и Джунгарии, правители которых спали и видели конец алтын-ханского государства?

А если уходить в свою землю, то что делать с аманатами — знатными киргизскими князцами? Требование о выдаче скота киргизы неуклонно выполнили. И впредь они намерены давать албан монгольскому властелину — об этом говорил беспрекословный и скорый приезд их князцов на Ербу. Но как объяснить русским и киргизам поспешный уход цириков за Саяны? Не воспримут ли русские это как свидетельство слабости Алтын-хана?

Было над чем ломать усталую голову самому Гомбо Эрдени и его зайсанам. Совет без перерыва заседал почти сутки. Когда старый и болезненный Алтын-хан выбивался из последних сил и, откинувшись на подушки, мгновенно засыпал, совет вел Лопсан-тайша, и приближенные отмечали про себя гибкость и цепкость быстрого ума наследника престола.

Совет высказался за неотложный уход из Киргизской земли. Но уход нужно было обставить так, как будто бы это делалось лишь из соображений внутреннего порядка и ни в коей степени не зависело от намерений русских. Алтын-хан повелел призвать в ханский шатер задержанных им киргизских князцов, и, когда князцы покорно встали перед могучим владыкой Великой степи, он заговорил с ними скрипучим, немощным голосом:

— Все стареет на земле, и я стал стар. Скоро похоронят меня в таком месте, к востоку от которого будет широкая поляна, к северу — гора, к югу — дорога, а к западу будет река или озеро. Но пока этого не случилось, я представляю вам будущего Алтын-хана. Слушайтесь моего сына, как слушались меня, давайте албан на каждый год. Отойдете от него — кровью вашей затопит вашу неверную степь. А будете за ним — удостоитесь его щедрой милости. Затем я и пришел к вам, чтобы представить моего несравненного сына.

Высказав свою волю, Гомбо Эрдени, заплетаясь расшитыми золотом сапогами и опираясь на плечи дюжих телохранителей, вышел из шатра. Тогда заговорил Лопсан-тайша:

— Отец мой и повелитель мой, не знающий себе равных великий Алтын-хан не держит вас у себя, идите к своему народу и заботьтесь о процветании его.

Лопсан-тайша говорил медленно и властно, из-под желтого выпуклого лба ощупывая киргизских князцов грозными и немигающими глазами. У князцов не оставалось никаких сомнений, что с ним будет ладить куда труднее, чем с Гомбо Эрдени. И если он когда-нибудь и пойдет против русских, то только ради собственной большой выгоды, а не в защиту киргизов.

Князцы в тот же день получили своих зачепраченных и оседланных коней и, боясь, как бы Алтын-хан чего не передумал, скоро разъехались по собственным улусам, у кого они остались на местах после жестокого погрома. Чьи же улусы откочевали неизвестно куда, те киргизы ехали прямо к начальному князю.

Однако в холодной аманатской юрте оставался один человек, о нем сначала все позабыли, но судьбу его нужно было тоже решать. Зайсан Дага-батор вкрадчиво спросил у Лопсан-тайши:

— Как быть с пленным?

Лопсан знал, о ком идет речь. Конечно, пастуха по всем законам степи нужно было умертвить, он заслужил смерть своим опрометчивым, дерзким поступком. Но он честно исполнял долг воина перед своими хозяевами, и за это достоин прощения, тем более, что киргизы — друзья Алтын-хана, его подданные, а цирик, к счастью, остался цел и невредим.

— Прогнать пастуха пешим!

На студеном декабрьском рассвете, когда все кругом голо, уныло и бесприютно, перед неблизкой дорогой загудел, завозился монгольский лагерь. Дробили камень копыта коней, суетились у седел цирики, недовольно кричали под тяжестью вьюков верблюды. У цветного шатра Алтын-хана враз призывно ударили гулкие барабаны из бычьей кожи, их нетерпеливый голос был далеко слышен в сухом морозном воздухе.

Чтобы не задерживаться в пути, привычные к воинским походам монголы закололи накануне коров и овец, мясо везли теперь в торсуках на вьючных седлах. Впереди войска ушли лишь табуны боевых коней, взятых в киргизских улусах.

К полудню заснеженная долина Ербы и Теси опустела. Черная река конницы выплеснулась на холмы и через березовое мелколесье покатилась в серую хмарь тумана. Впереди войска под своим зеленым знаменем гарцевал на резвом арабском бегуне Мерген-тайша. За его полутысячей вздымали копытами снег тысячные колонны Алтын-хана во главе с испытанными в боях тайшами и зайсанами. Походный монгольский строй замыкали Гомбо Эрдени, Лопсан, ханская свита и охрана — все на добрых серых аргамаках под парчовыми и камчатыми чепраками.

Зайсан Дага-батор, ехавший с другими приближенными хана позади войска, вскоре после того как монголы выехали в открытую степь, заметил бредущего по колени в снегу человека. Когда колонны ускоряли шаг, торопился и человек. Когда они останавливались, останавливался и он. Дага заинтересовался, что это за путник, почему он идет все время по монгольской военной дороге, и послал одного из цириков ханской охраны выяснить это. Вернувшись, цирик сообщил, что за войском идет качинский пастух.

— Разве он не благодарен нам, что мы отпустили его живым? — с кривой усмешкой сказал Лопсан-тайша, услышавший разговор Дага-батора с цириком.

Первая ночевка монголов была на реке Абакане, у горы Изыхтаг, в том месте, где река прибивается к нависшей над ней угрюмой скале. Юрт не ставили, лишь разводили костры да устанавливали с наветренной стороны стенки из войлока и чия, защищавшие воинов от бурана. Когда цирики поужинали и стали готовиться ко сну, Дага-батор взял из котла кусок вареной баранины и сам повез его в степь. Зайсан долго ехал по взвихренной непогодой снежной пустыне и хотел уже вернуться. Но тут заметил Маганаха, прижавшегося спиной к огромному погребальному камню.

— Возьми! — словно собаке, швырнул ему мясо Дага-батор.

Маганах на лету схватил жирный кусок баранины, вцепился в него острыми, как ножи, зубами. Дага с любопытством наблюдал, как жадно ест пастух, и спросил:

— Тебе нужен конь?

Тяжело поднимаясь с ледяной земли, Маганах кивнул на свои усталые ноги.

— Так что же ты здесь? Табуны пасутся по ту сторону лагеря. — Дага-батор показал на обрывисто падающую в Абакан скалистую гору Изых-таг.

— Мне не нужен чужой конь, а моего Чигрена я не вижу. Пешком не сумею догнать его, но я найду Чигрена, когда приду в вашу степь! — проговорил Маганах.

— До нашей земли ты будешь идти месяц.

— Ой, готов идти целый год!

— Что же, испытай свое счастье, — сказал на прощание Дага-батор.

Теперь после каждого ночлега зайсан стал оставлять на стоянках немного мяса или сушеного сыра. Верная, преданная дружба человека со скотиной вызывала уважение у степняка, и если бы киргизских коней не угнали далеко вперед, Дага-батор, пожалуй, вернул бы Маганаху Чигрена.

На четвертые сутки пути, когда конница Алтын-хана вышла на кочевья бельтырских родов, пастух совсем потерялся в степи. Как ни оглядывался Дага, приподнимаясь в седле, он не увидел на воинской дороге маленькой точки.

Маганах свалился в горячке. Хворь подкралась к нему внезапно. Ночь он провел в заброшенной корьевой юрте, кое-как согрелся у костра и поспал. А утром у него приключился сильный жар, в ушах зазвенело, ноги совсем ослабли и не шли. Маганах плашмя упал в снег и наверняка бы замерз, не наткнись на него случайно проезжавший долиной бедный охотник. Он поднял беспомощного, бредившего Маганаха в седло и увез в свой улус на Камышту-реку.

Только через неделю больной пришел в сознание. Заботливая жена охотника стала поить его горячим кобыльим молоком и три раза в день давать ему пригоршнями зерна кедровых орехов, которые выбивают из человека любой недуг, делают сильным.

Едва Маганах поправился, он засобирался в путь. И дорога его лежала теперь уже не в родную степь, а за Саяны, в неведомое Алтыново ханство. Узнав об его намерениях, охотник стал отговаривать Маганаха: