Дикая кровь

Смотрел Ивашко на спокойную и задумчивую Киргизскую степь и удивлялся, как знакома и как бесконечно близка она ему. Может, прежде он видел во сне эти каменистые, бурые и красные холмы, и поросшие багульником, облепихой и караганой распадки, и уходящие далеко в мутную дымку, на юг, зубчатые цепи поднебесных гор. Но, может, запомнились они ему с детства, память эта всегда дремала в Ивашке, в его дикой, степной крови.

Так было и когда впервые встретился он с прекрасной дочерью Тойны — маленькой Ойлой и увидел игривые голубые огоньки в ее узких глазах. При виде незнакомца смущенная Ойла полыхнула румянцем и ускорила легкие тревожные шаги, и потом пугливо выглянула из-за юрты. Она не думала, что Ивашко смотрит ей вслед, и еще более смутилась, а когда выглянула в другой раз, в ее глазах опять прыгали смешинки.

Однажды он ахнул, как Ойла ловко вскочила на крутогривого сильного коня и, играючи плетью, стремглав понеслась в седую степь, к далеким курганам. Раскрыв рот, Ивашко с восхищением глядел на вихревое снежное облако, в котором закружились и потонули она и ее статный и резвый конь. А старый Торгай неслышно подошел к Ивашке и сказал:

— Богатырь девка, однако.

— Куда она?

— Скот пасти надо. Брат ее, Маганах, где-то ходит, коня ищет, а Ойла вместо него. Хороша девка?

Ивашко вздохнул. Торгай услышал этот протяжный вздох и понял его настоящую причину. Только слепой не заметит цветущей красоты Ойлы, а этот киргизский парень, приехавший с русскими, сразу достойно оценил ее. Но парню, однако, не будет удачи, потому что с Ойлы давно уже не сводит глаз «лучший» князец Шанда. У Шанды есть молодая, красивая женка, однако кто помешает ему, знатному в степи человеку, взять себе вторую женку — совсем юную Ойлу? Так подумал Торгай, а сказал он почему-то иное:

— После Маганаха у Тойны родилась дочь, ее назвали Харга. Потом Тойна много раз ходила молиться к родовой горе, чтобы у нее снова родился сын. Она ходила туда, привязав к шапке лишнее перо орла, это перо и должно было принести ей сына. Однако она родила дочь — Кудай что-то напутал, но Тойна ни сколько не жалеет об этом. Ойла ездит на коне, словно настоящий парень, бьет из лука без промаха. А как нежны черты ее похожего на луну лица!

Шанда тоже заметил, что Ойла пришлась Ивашке по душе — ведь этого никак не скроешь, и, оставшись в посольской юрте наедине с Ивашкой, он сказал:

— Вот если бы ты не был новокрещеном, то женился бы на Ойле. А как качинцы отдадут девку за живущего по русскому обычаю? У нас в улусах есть свои женихи.

Ивашко вспыхнул было, но унял себя, промолчал, отметив, что перед ним соперник, спесивый и недоверчивый степной князец, он не остановится ни перед чем, чтобы взять Ойлу себе в жены. Но захочет ли Ойла быть за Шандой? А почему бы ей и не пойти за него: он молодой и крепкий, что кедр.

Как червь дерево, эта мысль постоянно точила душу Ивашки. Ивашко не хотел отдавать девушку Шанде. Едва стемнело, он вошел в юрту к старой Тойне, сказал ей:

— Мне надобен твой сын Маганах, — а сам не спускал трепетного взгляда с занятой шитьем Ойлы.

— Сына нет. Он далеко. Кто знает, когда придет? — ответила Тойна и пригласила Ивашку пройти на мужскую половину юрты и сесть. Тойна давно приметила спокойного большелобого киргиза, одетого в богатый русский кафтан. Ивашко был и стрижен по-русски, под горшок, а киргизы брили темя и заплетали сзади волосы в косу, как это делали монголы. Отличала Ивашку и доброта: с доброй улыбкой входил в юрту, с улыбкой здоровался — все нравилось Тойне, не то она не позволила бы чужому мужчине бывать в юрте вечером.

Старшая дочь Тойны — Харга спросила у Ивашки, долго ли русские послы будут жить в Мунгатовом улусе. Общительность девушки не удивила толмача, он приписал ее давнему соседству качинцев с острогом. Мунгат все годы стоял под самым городом, девушки еще детьми посещали русские дома, видели русских у себя в юрте.

— Алтын-царь уведет цириков за Саянский камень, тогда и мы уедем.

— На Красный Яр? — оторвалась от шитья Ойла.

— В город, — он поднял на нее теплые глаза.

Ойла снова смутилась и перевела взгляд на костер, бушевавший в юрте. И языки яркого пламени показались ей распластанными гривами скачущих по степи крепконогих коней, и спросила Ойла:

— Почему я не видела тебя верхом?

— Киргизы попрятали наших бегунов. Киргизы боятся, что мы уедем раньше, чем нужно им.

— А ты сам кто? Разве не киргиз? — прикрывая ладонью красное от жары лицо, отодвинулась от костра Харга.

Тойна подала Ивашке чашу айрана и с нарочитой строгостью прикрикнула на дочерей:

— Вы замолчите, сороки? Дадите человеку сказать слово?

Поощряемые мягким тоном материнских слов, девушки рассмеялись и разом уткнулись в шитье.

Ивашко встал, поблагодарил за угощение, вслух пожалел, что Маганаха все нет. Но Тойну не проведешь, она знала, что Ивашко приходил сюда из-за одной из ее дочерей. Она знала и другое: он нравится девушкам, старшей и младшей, и это может скоро кончиться свадьбой. Потому, провожая желанного гостя за порог, Тойна пригласила его приходить еще. Он торопливо закачал головой, с нескрываемым удовольствием принимая приглашение, сказал, что непременно зайдет.

Неподалеку от вдовьей хижины Ивашко лоб в лоб столкнулся с Шандой. Наверное, князец подслушивал, что говорилось в юрте: снег на рукаве у него — видно, прислонился к стенке юрты. Князец сказал, словно оправдываясь:

— Я искал тебя. Выпить бы араки, да вот не с кем. Мунгат поехал по делам к начальному князю, а с черными мужиками пить не хочется. Ни за что не подумал бы, куда ты забрался.

— Я пошел говорить с Маганахом, а его нет в улусе.

— Не подаришь ли ты Маганаху скакуна вместо коня, угнанного цириками?

— Подарю, — серьезно ответил Ивашко.

— А он тебе взамен младшую сестру, Ойлу?

— Отменный подарок.

— Ойла стоит сотню скакунов, и у тебя не хватит скота уплатить калым, — вызывающе рассмеялся Шанда.



В середине декабря выползли из-за гор тучи и повалил снег. Наступила оттепель. Молодежь высыпала из юрт, жгли на снегу костры, с визгом прыгали через огонь, пели остроумные звонкие песни. В беспокойной стайке резвых хохотушек Ивашко приметил Ойлу, она улыбнулась ему, показав ровные белые зубы, и быстро зашагала в степь, приглашая его уединиться.

Было белесо и дымно. Ивашко быстро и воровато огляделся: никого из взрослых поблизости не было, а молодежь не в счет. И стремительно сорвался с места, кинулся в сутемь за Ойлой.

Он догнал ее уже далеко от улуса — у двух отдельно росших кривых березок. Нетерпеливо схватил за гибкие руки и сказал:


— На высокой горе не редеет туман, сердце не покидает любовь.

— Близки вершины двух гор, но разве они сойдутся? — грустно ответила Ойла, легонько отстраняясь от Ивашки.

— Я посватаюсь за тебя по русскому обычаю.

— Это хороший обычай?

— Хороший. Но прежде ты примешь нашу веру.

— Идти к попу?

— Так, Ойла. Тогда ты будешь новокрещенка, и я заберу тебя к себе, на Красный Яр! — сказал он.

— Мы станем жить в русской юрте?

— Как захочешь.

Ойла по-ребячьи радостно захлопала в ладони и заторопилась в улус. Ей очень хотелось сейчас же рассказать обо всем дорогой сестренке Харге. Много красивых девушек в степи, среди них есть дочери богатых князцов, а парень Ивашко из всех выбрал одну Ойлу, он грел дыханием ее маленькие руки.

— Я завидую тебе, — выслушав сестру, откровенно призналась Харга. — Если бы меня полюбил такой человек, я пошла бы за ним на край света, где, поглядывая на землю, свесил с облака ноги бог Кудай.

Ойла не спала всю ночь. Она с восторгом представляла себе, как сядет на быстрого, под золотым чепраком иноходца и по перелескам и тайге прямиком уедет в город, как станет жить там с веселым, улыбчивым Ивашкой, как нарожает целую юрту детей, а может, еще больше — она постарается рожать каждое лето и сразу по два ребенка.

Ивашко тоже не спал. Он думал, купит ли у воеводы грамотку, чтобы окрестить Ойлу. И много ли запросит за ту грамотку Михайло Скрябин. Иначе поп Димитрий ни за что не согласится крестить и венчать. Тойна — разумная женщина, она все понимает и не воспротивится браку Ивашки с дочерью. А вот Маганах, позволит ли он сестре выйти замуж за православного киргиза? И не украдет ли Ойлу, пока суд да дело, предприимчивый князец Шанда?

Вскоре Ивашко опять увиделся с Ойлой. Она верхом на резвом Мунгатовом коне возвращалась с того дальнего пастбища, что за голою рощей в долине реки, и чуть не стоптала бродившего между юрт Якунку. Тот что-то крикнул ей, она тут же ответила с застенчивым смехом, который был так знаком Ивашке. Ивашко отбросил полог, прикрывавший вход в посольскую юрту, и его глаза поймали светлый взгляд Ойлы.

А как-то проходил он мимо Тойниной юрты, сбавил шаг и совсем остановился, зачарованный. Девичий певучий голос в юрте выводил:

На Красный Яр поеду я, поеду,

В красный шелк оденусь я, оденусь.

А потом приеду я в улус.

Разве кто узнать меня сумеет?





Это был голос Ойлы.



Пробуждение было внезапным. Кто-то больно толкнул Ивашку палкой в бок. Ивашко испуганно вскочил и кинул руку на пистоль. Он не сразу понял, что палка просунута кем-то в решетку юрты. Он еще долго соображал, где находится и что с ним. Потом рядом, снаружи юрты, в заливистом метельном вое услышал торопливый громкий шепот:

— Выйди.

Его звала женщина. Ивашко подумал, что она от Ойлы, с Ойлой могла произойти какая-то беда и нужна была помощь его, Ивашки. Не станут же будить человека среди ночи по пустякам. И он вылез из-под козлиного тулупа, внакидку надел шубу, сунул за кушак холодный пистоль.

Якунко, как всегда, разметался поперек двери, он крепко спал, похрапывая. Ивашко перешагнул его и вышел в стылую мутную ночь. В двух шагах от себя он увидел невысокого роста женщину, с головой закутанную в овчинное одеяло, один край которого тащился по снегу. Женщина поджидала Ивашку, она махнула ему рукой, приглашая в белую юрту. Не раздумывая, Ивашко последовал за ней, а она учтиво посторонилась, чтобы пропустить его в дверь.

В юрте, расплескивая чадный свет, воткнутая в оловянную чашку, горела толстая сальная свеча. Звонко постреливал костер, у очага сидел незнакомый человек в полосатом бухарском халате, рядом с ним на кошме лежала его верхняя одежда — нагольная шуба и лисий малахай, крытый синим бархатом. Человек, очевидно, был с дороги: он тянул к костру и зябко потирал замерзшие руки.

Ивашко шагнул к очагу, но в нерешительности остановился. Разглядев его, человек пригласил садиться с собою рядом, а когда Ивашко сел, незнакомец назвал себя:

— Итпола. Я проскакал с полдня от реки Абакана, сопровождал монголов до третьей стоянки.

— Алтын-хан ушел? — удивленно вырвалось у Ивашки.

— Он получил коров и баранов, да будет чужой скот ему не в сытость, и откочевал к себе, за Саяны. А я здесь, чтобы говорить с тобой.

— Я не старший в посольстве, я только толмач. Если хочешь, разбужу сына боярского Степанку.

— Мне нужен ты, один ты, — многозначительно сказал Итпола. — Ты — мой сородич и мой племянник.

Вот он, тот самый разговор, который неизбежно должен был состояться. Ивашко нетерпеливо ждал его с самого приезда на Красный Яр, ждал и боялся. Ждал, что придут к нему однажды и скажут только что произнесенные Итполой или похожие на эти слова. И почему-то до сих пор он вздрагивал при одной мысли о них, а теперь принимал их спокойно, без тени удивления и страха.

— Я стремился сюда, чтобы сказать тебе: ты родной внук начального киргизского князя Ишея, правнук великого Номчи. Ты похож на своего отца, а моего брата Айкана…

— Отец жив? — глухо спросил Ивашко.