Дикая кровь

— Страшный сон, — Феклуша испуганно всплеснула белыми руками. — Верно, уплывешь ты от меня, ягодка сладка.

На другую ночь в долгом приятном сне Куземко видел своего покойного тятьку. Учил его тятька паровое поле боронить, а полю тому чистому ни конца ни края, земля жирна и черным-черна, словно сажа. Потом вместе они сеяли крупную, как горох, ярицу, а у тятьки было большое лубяное лукошко, такое большое, словно маковка на Спасской церкви.

— Кто-то зло посеет между нами, — понимающе рассудила Феклуша.



В остроге пешие казаки учились рукопашному бою. С двухсаженными, острыми, как кинжал, рогатинами, с бердышами они свирепо бросались на высокую острожную стену. А на той стене ловкие стрельцы неошкуренными березовыми жердями отбивали нападение. Под страшными ударами гнулись, скрипели и ломались тонкие древка копий, гулко гудели шлемы. В сухом морозном воздухе стоял неистовый рев, словно это бились исходящие яростью быки.

На громовой шум отовсюду сбежался любопытный народ. Разом опустел торг, а потом обезлюдели и улицы, и дворы посада. Степенные старики, жадные до представлений лукавые женки, резвые казачата тоже прыгали и горланили во всю мочь, давая дельные и бездельные советы, восторгаясь показной, скорее скоморошьей, чем воинской, удалью стрельцов, высмеивая нерасторопных:

— Цепляй его и тащи!

— Эк его в рожу! Как в ворота заехал!

С крыльца, над которым задорно плескалось осинового цвета с желтой опушкой и образом Спаса шелковое знамя пеших казаков, за боем пристально следил Михайло Скрябин, в панцире до коленей, в высоком посеребренном шлеме. Он то и дело покрикивал вниз:

— Гузно-то подбери, гузно! Да ты ужо не страшись его, лезь! Фу ты!

Казаки, услышав зычный голос воеводы, изо всех сил усердствовали, воодушевлялись. И вот одного в отчаянной суматохе так хряпнули березовой жердью по голове, что жердь переломилась и кругом пошел бедняга, дважды перевернулся, плашмя пал на землю — и готов. Приметил это Родион, отбросил рогатину в сторону, подскочил к убитому. Заглянул в мертвые глаза и остановил смертную сечу:

— Хватит! Не то у меня казаков убудет. С кем тогда воевать Алтын-царя?

Васька Еремеев украдкой позвал в караульню новоприбранных служилых. Но казаков не проведешь. Казаки смекнули: даст новичкам денежное жалованье. И некоторые предусмотрительно, шаг за шагом, подвинулись ближе к воротам на тот случай, если на радостях кто-нибудь да и пригласит в кабак.

В числе получающих первое жалованье счастливцев был и Куземко, он впереди других прошел в караульню и уверенно приблизился к Ваське. Сорвав с головы колпак, поклонился сдержанно, с достоинством. Васька, усмешливо скривя рот, долго рылся в карманах, с трудом выудил рубль:

— Вот тебе за год.

— Пошто скудно даешь? — отодвигая Васькину суетливую руку, удивился Куземко.

— Остальные — в почетный подарок воеводе, — с хитрой усмешкой сказал Васька.

— Какой подарок? Лжешь, однако! Давай все!

— Ай батогов выпрашиваешь? — не повышая голоса, тем же тоном осведомился подьячий.

— За что батоги?

— Поукороти-ко язык. Воевода найдет за что.

— Отдай жалованье! — Куземко ухватил Ваську за руку, в которой тот крепко зажал деньги. — Отдай сполна!

Неизвестно, чем бы закончилось у них дело, но в караульню размашистой грузной походкой вошел Родион Кольцов, и Куземко, боясь своего атамана, с явной неохотою, а все ж отпустил подьячего.

— Что тут у вас? — спросил Родион.

Васька спрятал кулак за спину и заерзал на сундуке.

— Расчетец ведем, простите.

Родион молча подтолкнул Куземку к двери, бросил Ваське через плечо:

— Оно так. И то ладно.

Но что гулевану рубль! С Куземкой потащился в кабак Родион, да по пути к ним пристал Артюшко Шелунин. Завистливыми темными взглядами проводили их прочие казаки. Она и так вроде бы ничего, чарка-то, а в мороз — куда как с отменной пользой: не только веселит душу, но и кровь разбивает, греет.

Харя явно скучал. В кабаке из бражников были лишь два вконец пропившихся посадских. Без шуб, в одних рваных холщовых рубахах, они жались спинами к печи, робко и умоляюще поглядывая то на целовальника, то на вошедших казаков.

— Сатана ты, Харя, есть! Разве пожалуешь кого вином! — громко произнес Родион.

— Их полк жалеть никак не приходится!

— Сатана, — повторил атаман скорее в похвалу Харе, чем в осуждение.

Бражники ободрились, склонились в низком поклоне, бросились ладонями вытирать лавку, на которую собиралась сесть вошедшая компания. Заискивающе сыпали щедрые похвалы атаману:

— Молодец-удалец Родивон Иваныч! Дай бог доброго здоровьица тебе и твоим деткам, и приплода скота всякого!..

— Ай винца захотели? — участливо спросил он, подзывая и раздразнивая пропойц.

— Хоть самую малость! — подлетели они.


Родион поставил их испитыми, зелеными рожами к двери и пнул под тощий зад одного и другого. Мужики попадали у порога — матер атаман и ловок — и, почесывая занывшие зады, отступили к печке. Обидчиво задрожали их изжеванные, запекшиеся губы — вот-вот расплачутся. Но Родион понимал, как тяжко бражнику с похмелья, весело крикнул Харе:

— Дай им по чарке, расчетец на мне!

Харя послушно разлил водку, расторопный кабацкий служка принес Родиону вонючую трубку с табаком. Атаман высек огня, прикурил и стал смачно попыхивать в потолок белым дымком. Целовальник с опаской посмотрел на дверь.

— Гнева воеводы боишься? — Родион перехватил Харин короткий взгляд. — Не страшись. Царь дозволил курить служилым людям. Только ясачным заказано накрепко зелье табачное, чтоб они через то соболей не лишались.

— Неужто государь-надежа прислал добрую грамотку? — зарадовался целовальник.

— Оно так.

Курение табака в Сибири было запрещено еще в 1618 году. Спустя пятнадцать лет за такой дерзкий поступок полагалась смертная казнь. Но потом государь и Сибирский приказ подобрели к курильщикам, казенный табак пошел на торги во все города и деревни. Правда, нет-нет да и привозились из Москвы строгие приказы о запрете той торговли, последний такой приказ пришел на Красный Яр в начале 1652 года. Царь Алексей Михайлович грозился резать носы и пороть ноздри за курение и продажу табака.

Пока Родион сладко посасывал постукивающую о зубы трубку, бражники разделались со своими чарками и в благодарность атаману охрипшими голосами затянули песню, поглядывая на него, не раздобрится ли еще:

Как за реченькой за Качею казак гулял,

Ковыль-травоньку рвал.

Огонечек он клал да раскладывал,

Свои раны он развязывал, приговаривал…





Родион любил эту грустную песню, сейчас он, облокотясь на стол, собрал в горсть свои черные пышные кудри и слушал. И такою неудержимой тоской повеяло на него, что ему реветь захотелось. Он схватил в кулак свою чарку и, ни с кем не чокаясь, выпил разом. И когда вино пробежало горлом, атаману сделалось чуть полегче. А бражники хрипели, воодушевляясь:

Уж вы, раны мои, вы тяжелые,

Тяжелым-то тяжеленьки,

Ко сердцу-то подошли ко ретивому.

Видно, смерть мне пришла, добру молодцу.





— Когда Архип Акинфов вешал аманатов, среди них был шаман, — задумчиво проговорил Родион. — Так сказывают, что по сю пору мертвый он по глухим ночам ходит и созывает киргизов воевать Красный Яр.

— Лукавство то, обман, — оскалил крупные зубы Харя. — Ежели человек мертвый, он немой.

— Молчи! Шаман, толкую тебе, — недовольно сказал Родион.

— А хоть бы и шаман.

Родион сам налил себе до краев чарку из поставленного Харей на прилавок широкогорлого глиняного кувшина, сощурился на нее, словно приценивался, и вдруг спросил у Куземки:

— Жалованье сполна получил?

— Кабы этак!

— Мучитель он, Васька, и сучий сын, — выругался атаман. — Мы живота не щадим, развоевывая киргизов и прочих немирных людишек, а Васька последнюю деньгу у казака норовит выхватить, по миру голышом норовит пустить. А как бражничает он у тебя, Харя? Поди, безденежно?

— У нас с ним свой счет, — уклонился от прямого ответа целовальник.

— Гнида ты есть, Харя!

— Обиду чинишь, Родион Иваныч!

— И на твою хитрость кнут найдется!

— Мы твари божие, все ходим под богом, и он же положил каждому, как добывать хлеб свой. — Харя выпил за компанию и звонко чмокнул чарку в холодное донце. — Вот спроси-ко ты, Родион Иваныч, у товарища своего, на какое дело нож ему надобен. Пошто ходит он по острогу и ножи у служилых высматривает?

— Ты? — Родион ткнул пальцем в распахнутую сильную Куземкину грудь.

— То моя печаль, атаман, — нахмурился Куземко.

— Нет, ты говори! Отвечай! — не очень уверенно повторил Артюшко, принимая поданную целовальником тарель с вяленым ельцом.

В синем, вонючем облаке пара в кабак ввалилась шумливая толпа казаков. Потирая с мороза пунцовые руки и крякая, лавою ринулись к прилавку. А примолкшие было бражники снова ожили, зарадовались, засипели: