Девушка в бегах

Это не отвечает на его вопрос. Я понятия не имею, что мы найдем на чердаке и как это поможет нам выбраться, но в любом случае у нас станет больше возможностей, чем есть сейчас.

– Нужно что-то острое, чтобы освободить люк от краски. – Я снова поднимаю взгляд, представляя лампочку над головой. – Я могу разбить лампочку, но она, наверное, слишком хрупкая.

А в темноте будет легко порезаться об осколки.

Малькольм отворачивается, и я слышу, как он перемещается по комнате. Пространство для поиска не слишком велико. Все помещение и правда размером с мой шкаф. Шорох становится громче, и вместе с ним становится громче мой пульс. Я не хочу, чтобы наши тюремщики услышали шум, который покажется им странным.

– Не переживай, – говорю я своим обычным голосом. – Я объясню все детективу, когда он явится. Пока что мы в безопасности. Нам просто нужно подождать.

Малькольм замирает, и я задумываюсь, понял ли он, что я произношу это одновременно, чтобы успокоить Синеглазого и охотника за головами, и чтобы замаскировать шум от его движений. Но тут он отвечает таким же ровным тоном:

– Ты права. – Он встает, и его ладонь касается моей руки, а затем поднимается к плечу. Наклонившись ко мне, он шепчет:

– Мне нужна твоя сережка.

У меня в ушах – сережки-гвоздики с крошечными изумрудами, которые мама купила мне на прошлый день рождения, не знаю уж, исполнилось мне тогда на самом деле шестнадцать или семнадцать. Когда я найду маму, у нас с ней случится величайшая из всех ссор – после того, как я буду обнимать ее три дня подряд. Я никогда не снимала эти сережки. В то утро, когда я постригла и покрасила волосы, сбросив старую кожу, мне даже не пришло в голову их снимать. Но теперь я, ни секунды не сомневаясь, делаю это и передаю Малькольму это маленькое, но драгоценное украшение.

Затем мы продолжаем говорить ни о чем, громко и отчетливо, и некоторое время спустя Малькольм вкладывает в мою ладонь не только сережку, но и короткий шуруп, который он, наверное, выкрутил из рамы футона.

– Подойдет? – спрашивает он.

– Есть только один способ узнать.

Мы продолжаем перебрасываться пустыми фразами, одновременно шепотом описывая друг другу наши действия. Параллельно я постепенно готовлю наш побег. Я провожу острым концом шурупа под внутренним краем люка. Слой краски толстый, и из-за сырого воздуха он поддается не так легко, как мне хотелось бы. Я прижимаю левую ладонь к люку и непрерывно давлю на него, стараясь ощутить хотя бы малейшую подвижку.

Наша разница в росте не настолько велика, чтобы, если я залезу на стул, наши с Малькольмом глаза оказались на одном уровне, но при этом достаточно мала, чтобы мне оказалось достаточно лишь слегка согнуться и коснуться его, не отвлекаясь от основной задачи.

– Две стороны поддаются, – говорю я ему на ухо. Язык заплетается от волнения. Малькольм кладет руку мне на плечо, не давая мне выпрямиться.

– Ты не обязана меня прощать, – произносит он. – Ни один мой поступок. Если я попросил прощения, это не означает, что я ожидаю от тебя ответа. – Он отпускает руку, но я не двигаюсь с места. – Я просто хочу, чтобы ты это знала, что бы ни случилось. И спасибо, что спасла мою жизнь тогда, в мотеле. Кажется, я тебе этого еще не говорил.

У меня перехватывает дыхание. Мы беседовали шепотом, так тихо, что нам приходилось прижиматься друг к другу, чтобы различить слова. Сейчас я наклонилась к нему, и его голова рядом с моей. Это настоящие объятия, и я не могу не ощущать, что наши сердца бьются вместе.

– Почему ты просто не сказал ему то, что он хотел узнать? – спрашиваю я. – Тогда он бы не стал держать тебя в багажнике все эти дни.

– Не знаю, – его ответ звучит так, словно он произнес его, пожав плечами, но я не отстаю.

– А мне кажется, знаешь, – говорю я, пробуя эти слова на вкус, и понимаю, что, пожалуй, верю в них. Одно дело – сомневаться, стоит ли сдавать меня и маму, не зная точно, чего будут стоить его действия. И совсем другое – несколько дней провести связанным в темноте. – Ты дал нам намного больше времени, чем должен был. Намного больше, – с уверенностью в голосе произношу я.

Я чувствую, что он смотрит на меня – и знает, что он свободен благодаря мне, точно так же, как я спаслась благодаря ему. Он спас меня, еще даже не зная, кто я.

Я прерывисто выдыхаю. Впервые с момента, когда начался этот кошмар, я не чувствую напряжения, готовности нанести удар или броситься бежать при малейшей опасности. Я не сижу рядом с Малькольмом, держа в руке нож, и не ощущаю, как меня душит страх перед тем, что впереди.

– Я прощаю тебя.

Он замирает в неподвижности, словно статуя, кажется, даже его сердце останавливается, пока он осознает эти слова.

– Да?

– Но больше не ври мне.

– Нет, больше никогда. Я видел, как ты обращаешься с ножом.

Каким-то образом я понимаю, что мы оба улыбаемся.

– Тогда давай выберемся отсюда.

Малькольм принимается совершенно обычным тоном рассуждать о двух оставшихся дома золотых рыбках, которых зовут Стэн и Олли, а я тем временем атакую две оставшиеся стороны застрявшего люка. Он выиграл этих рыбок два года назад на ярмарке для девочки, которая под конец вечера попыталась выкинуть их, что отбило у него желание звать ее на второе свидание.

Я рассказываю ему о кафе, где работаю я и мои лучшие подруги, Регина и Кармель. Я чувствую себя немного печально, вспоминая их. К этому моменту Регина, наверное, убедила себя, что я исчезла, потому что она сделала что-то не так, а Кармель, которая слишком хорошо знакома с причудами моей матери, наверное, думает, что я как раз переживаю очередной переезд. Она будет сходить с ума от беспокойства, пока я не позвоню ей и не скажу, что я в порядке. А Эйден… он сам предсказывал, что я его кину, так что если он вообще меня вспоминает, то явно жалеет о том, что вообще со мной связался. Может, он даже уже засматривается на кого-то еще. По крайней мере, я надеюсь, что это именно так. Альтернатива – он осознал, что случилось что-то плохое, и теперь переживает за меня. Или, что еще хуже, обратился в полицию.

Прямо сейчас я не могу справиться со всеми этими мыслями о людях, которые мне дороги, так что я с удвоенной силой принимаюсь за люк. Через минуту я останавливаюсь.

– Малькольм? Я устала. А ты устал? Думаю, нам стоит поспать. – Наверное, я слишком сильно подчеркнула голосом слово «спать», но как раз в этот момент мне удается одолеть последний край люка, и он поднимается. Сдвинув его в сторону, я поднимаюсь на цыпочки, так что голова просовывается в проем.

Чердак, размерами больше похожий на тесную кладовку, проходит над всем домом и по самую двускатную крышу забит коробками и всяческим хламом. Судя по покрывающему все толстому слою пыли и многочисленным трупам мышей, валяющимся на полу, сюда давно никто не поднимался. Скользя взглядом мимо гнили и мусора, я замечаю то, что вообще позволило мне увидеть все остальное: окно.

Тусклый лунный свет, заливающий чердак мутным туманом, не сильно лучше, чем тьма внизу. Но, вспомнив о клаустрофобии Малькольма, я тяну его за руку и освобождаю для него место, чтобы он смог увидеть свет, пусть и слабый, и немного свободного пространства.

Прижавшись к нему, я шепчу:

– Сможешь забраться?

Он не отвечает. В следующую секунду он уже оказывается рядом со мной, а затем опирается локтями о края проема. От нас обоих вниз сыплется пыль. Не издав ни звука, Малькольм подтягивается, забирается наверх и поворачивается, чтобы ухватить меня за руку.


– Подожди.

Спустившись вниз, я передвигаю стул поближе к стене, но так, чтобы по-прежнему можно было дотянуться до Малькольма. Когда наши тюремщики откроют дверь – надеюсь, это случится не скоро и не из-за того, что их привлекла наша шумная попытка побега, – каждая минута их растерянности будет на счету.

Возможно, кардиотренировки у меня были убойные, а вот руки такие слабые, что я даже смущаюсь из-за того, как легко Малькольм втаскивает меня наверх.

– Порядок? – спрашиваю я, когда он хватается за бок. Мне не разобрать, кажется ли он бледным из-за тусклого света или из-за боли, которую он, я уверена, только что перенес. Он кивает, махнув рукой.

Я двигаюсь с черепашьей скоростью, потому что не знаю, какие доски могут оказаться скрипучими – или, еще хуже, провалиться, учитывая состояние дерева. Скользящими движениями я ставлю одну ступню перед другой, тщательно прислушиваюсь, и вздрагиваю, когда мне не удается избежать тяжелых полотнищ паутины, свисающих со всех поверхностей. Я подавляю вскрик, когда одна из них запутывается в моих волосах, а еще одна прилипает к рукам. Под ногу попадает что-то хлипкое, и я закрываю глаза, чтобы удержаться от желания посмотреть вниз. Я знаю, что это мышь. Я точно знаю. Судя по запаху, она сдохла не так давно. В какой-то момент мне приходится остановиться, чтобы осторожно и тихо убрать с дороги стопку отсыревших коробок. Малькольм помогает с теми, что повыше.

А потом мы отчетливо видим наш так называемый выход. И отчетливо понимаю, что нам в голову одновременно пришло одно и то же ругательство.





Прыжок




– Блин, – вслух произносит Малькольм.

Я по-прежнему неотрывно смотрю на окно, так что мне не приходит в голову предупредить его насчет громких разговоров. Да, это окно, но, похоже, это специальное тюремное окно, потому что мы никак не сможем из него выбраться.

– Я пролезу, – все же возражаю я, и Малькольм тут же опускает взгляд на мои бедра.

– Не вся.

Оказывается, у меня еще осталась толика энергии, чтобы почувствовать себя оскорбленной.

Он поднимает руки.

– Я вовсе не утверждаю, что ты плохо выглядишь, просто отмечаю разницу в размерах между этим детским окошком и нами.

– Мы оба можем пролезть.

Он открывает рот, чтобы возразить, но потом, передумав, спрашивает:

– Ладно. Как?

– Как придется.

Именно так. Мы можем пролезть в это окошко размером с табличку с автомобильным номером, потому что у нас нет другого выхода. Мы не можем вернуться в камеру и ждать наших тюремщиков или детектива, который их нанял; исход у этого только один. Если нам понадобится отыскать работающую цепную пилу в одном из этих ящиков, чтобы пропилить отверстие, значит, так мы и поступим.

К счастью, окно прогнило, как и все на чердаке. Голыми пальцами нам удается выломать раму, прибавив еще несколько сантиметров с каждой стороны. Отчаявшийся пленник, истощенный практически до состояния скелета, возможно, и смог бы теперь в него протиснуться, но Малькольму, мне и моим бедрам это по-прежнему не светит.

На чердаке нет никакой облицовки или теплоизоляции, так что, как только мы избавимся от деревяшек, останутся только кирпичи и цемент, которые не так сильно пострадали от времени. Я могу сточить пальцы до костей – и, скорее всего, так и будет, – пытаясь выковырять хотя бы один кирпич, не говоря уже о десятке, а мы так и останемся взаперти.

Чувство поражения подавляет меня, пытается повалить на землю, заставить сдаться. Малькольм просто стоит на месте – пригнувшись из-за низкого потолка – и ждет, пока я придумаю, как нам выбраться.

Тем временем мама, наверное, собирается сдаться властям из-за обвинения в убийстве, вовсе не такого убедительного, как считают полицейские.

Протянув руку наружу, я погружаю ее в лунный свет. Начался мелкий дождь, и скоро он станет сильнее. Водостоки заполнятся водой, и крыши начнут протекать. А мы так и будем здесь колотиться головами о кирпичную стену. С тем же успехом на этом окне могли быть решетки.

Последняя мысль обрушивается на меня, словно пощечина. Если бы это сказал Малькольм, я бы его ударила. Вероятно, не один раз. Сдаваться – не вариант. Нужно перегруппироваться. Заново оценить ситуацию. Найти решение, когда решения нет.

Я снова втягиваю руку внутрь. По крайней мере, паутину с нее смыло. Паутина, застрявшая в волосах, более упряма, но в итоге и она поддается. Наконец избавившись от нее, я окидываю чердак свежим взглядом.

– Где-то есть выход, – говорю я. – Мы просто искали недостаточно хорошо. – Я не произношу вслух, что это может оказаться древняя винтовка, с помощью которой мы вышибем дверь внизу, а затем будем держать наших тюремщиков под прицелом, пока они нас не отпустят. Но я не исключаю такую возможность.

Мы выберемся из этого дома.

Малькольм замечает это первым – точнее, слышит. Птичье чириканье. В углу под карнизом, где кирпичная стена встречается с деревянной кровлей, свила гнездо зарянка.

– Она пробралась внутрь, – отмечает Малькольм. – Почему бы нам не выбраться наружу?

Мы оба замечаем залитые водой коробки – целую стопку, на которую мы не обратили внимания, стремясь побыстрее добраться до окна. Крыша в этом месте протекла, не сильно и, вероятно, совсем недавно, но наши лица снова обращаются вверх, а руки приходят в движение. Ливень усилился, к нему добавились раскаты грома и яркие вспышки молний. Мы проламываем отсыревшую фанеру и доски кровли, стараясь рассчитать движения так, чтобы раскаты грома замаскировали шум, пытаясь найти баланс между спешкой и желанием остаться незамеченными.

Ход ливня отмечают только раскаты грома и грохот ливня, но чем сильнее дождь обрушивается на нас через отверстие, которое становится все шире, тем быстрее мы действуем. Мы останавливаемся, как только понимаем, что мои бедра и плечи пролезут в отверстие. Малькольм поднимает меня в дыру. Ничто не раздирает мою кожу, и к тому же за мной не гонятся. Так что на этот раз все проходит намного лучше, чем в прошлый, когда мне пришлось продираться сквозь крошечное отверстие своими силами.

Выбравшись на крышу, я оказываюсь среди дубовых листьев и веток. С них мне за воротник льется холодная вода, но я пригибаю ветки пониже, так, чтобы Малькольм мог ухватиться за них и подтянуться. Как только его плечи показываются в отверстии, он довольно легко выбирается наружу. Мы улыбаемся друг другу, дождь хлещет нас, а молнии бьют так близко, что я ощущаю пронизывающий воздух запах озона.

Я выбираюсь из-под плотной кроны, выискивая достаточно толстую ветку, по которой мы сможем спуститься. Подходящая есть, но до нее не достать рукой, как бы близко к краю я ни подходила. Но мне кажется, что допрыгнуть до нее можно. Если бы я была на земле, я бы точно допрыгнула. Но без разбега, под проливным дождем, темной ночью – в этом я совсем не уверена.