Девочка из стен
Часть 34 из 39 Информация о книге
Для доступа к библиотеке пройдите авторизацию
Мир подбирался к ней все ближе, дышал в спину, подползал в пампасной траве, выпрыгивал из-за края дамбы — будто играл с ней в «Море волнуется раз». Элиза обходила дом по периметру, вдавливала ладони в неподатливые оконные рамы, выбивала из стекол упрямое дребезжание, когда ее руки соскальзывали с не желающих открываться створок, дергала и нетерпеливо проворачивала дверные ручки.
Сокращение дистанции
Элиза снова искала убежище — на этот раз в затопленном доме. Трауст вернулся, прихватив с собой мучительные воспоминания о том дне. На нее нахлынуло ощущение дежавю. Ударило в ноздри въевшимся в память запахом, будто она и не переставала им давиться. Ее сознание расщепилось натрое.
Элиза мысленно бродила по закоулкам прошлого в поисках укромного уголка своего дома, готового приютить и обласкать ее. Бродила в настоящем — в поисках нового пристанища. Бродила бок о бок с Траустом — пыталась представить, что он видит, пробираясь через ее двор и поднимаясь по затопленным ступенькам ее крыльца.
Трауст собирался вломиться в ее дом точно так же, как задолго до него сюда вломилась сама Элиза. Но двери перед ним были не просто не заперты — они были приветственно распахнуты, и прятаться ему было не от кого. Куда как проще, чем ей. Они были один на один. Ему оставалось только войти.
Он внутри
Она слышала, как он вошел в прихожую. Слышала его широкие грузные шаги. Слышала, как высоко он поднимает ноги и как тяжело впечатывает их обратно в толщу залившей первый этаж воды. Как заваливается в гостиную, где всего несколько мгновений назад стояла она. Как проходит по столовой между беспорядочно дрейфующими стульями и наглотавшимся воды пианино. Как заворачивает в кухню. Как волнами прокатывается по дому его присутствие. Как он разгоняет плавающие по кухне сковороды и кастрюли и они со звоном врезаются в распахнутые дверцы шкафов. Дно под его ногами было усеяно множеством вещей. Она представила, как он, сгорбив плечи, размахивая руками и бешено вращая головой, скользящими па протискивает между ними ступни. В ее сознании он выглядел нечеловечески высоким, с дикими безвекими глазами и оскаленными, как у гончей, зубами. Он вернулся к лестнице и, хлюпая набравшими воды сапогами, устремился на второй этаж.
Оказавшись наверху, он заговорил с ней — так, будто они беседовали все это время, с того самого дня. Его голос громом прокатывался по дому.
— Видела глаз бури? — загрохотал он. — Если и видела, то недолго, я думаю. Так, самый край. А над тем местом, где я тебя ждал, он провисел минут пятнадцать.
Элиза услышала, как он поднялся на чердак, как его сапоги прогромыхали по фанерному полу, как ударилась о деревянное перекрытие снова выдранная и отброшенная в сторону доска. Его голос зазвучал еще громче: видимо, он склонился над ведущей в стены расщелиной.
— Это такое… Как же оно называется? Типа передышки. Видела? Когда ни ветра, ни дождя. Затишье. Знаешь, в это время стоит быть еще осторожнее. Я слышал много историй о людях, которые выходили на улицу — прямо под око, решив, что раз небо прояснилось и снова все в звездах, значит, буря закончилась. Тут-то их и сцапывали ветра глазницы. Те вихри вокруг ядра скоростью сто пятьдесят, а то и двести миль в час.
Он так и стоял, склонившись, на чердаке, словно пришел просто поговорить.
— Я и сам чуть было не вылез из фургона. Так ждал, когда все закончится! Знал, что рано, а все равно… Я наблюдал за всем этим — за ливнем и молниями — прямо через лобовое. Не думал, что доживу до конца второго тайма. Но мы оба дожили, как видишь.
Он закряхтел, выпрямляясь.
— Ты меня слышишь? Ты вообще знаешь, о чем я говорю? Видела глаз? Может, и пропустила. Тут такое наводнение — немудрено, что ты отвлеклась.
Элиза висела в темноте над водой первого этажа, впившись ногами и руками в выцарапанные ей когда-то бороздки в стенках бельевой шахты. Температура внутри близилась, наверное, к сорока градусам. На лбу выступили бисеринки пота, которые, стекая, скапливались на губах и ресницах. Трауст спустился вниз по чердачной лестнице. Его инструменты были при нем — Элиза слышала, как он роется в своей сумке.
— Думаешь, я не понимаю, почему ты прячешься? Я знаю, что даже если сто тысяч раз попрошу тебя выйти, ты все равно этого не сделаешь. Потому что, ты ведь помнишь, я уже просил тебя — сто тысяч раз и просил. И в своем собственном доме, и в чужих. И ты ни разу меня не послушалась.
В детстве, проснувшись от кошмара, Элиза выбиралась из постели, ныряла в темный коридор и отправлялась к родителям. Если мама и папа уже спали, она не будила их — просто заползала ногами под кровать, укладываясь прямо на покалывающий щеку жесткий ковер, и слушала их размеренное дыхание. Если что-то пугало ее, когда родители были в отъезде, а няня посапывала в гостиной под бормочущий о чем-то телевизор, Элиза затихала и старалась не шевелиться. Пока то, чего она боялась, не могло ее услышать, у него не было никаких шансов найти ее.
Трауст не стал снова простукивать стены. Он уже изучил дом. Минут пять-десять назад он наконец умолк и теперь ходил вверх-вниз по лестнице, изредка покашливая и прочищая горло.
Ей хотелось кричать. Проорать ему:
— За кого ты меня принимаешь? Почему просто не оставишь в покое?
Почему он охотится за ней
Он твердо верил, что под его пятой извивается огромный хребет, на котором держится весь этот поганый мир. И, извиваясь, выбивает добычу из его рук. Скрывает их от него. Но он не сомневался, что с каждой секундой подбирается все ближе. Он встал на втором этаже посреди коридора — голос здесь звучал особенно раскатисто — и снова обратился к ней:
— Помнишь ту женщину, которая клянется, что ты и у нее живешь? Прячешься в чемодане — она хранит его в глубине шкафа, помнишь? Которая, когда слышит тебя — ну, или думает, что слышит, — достает этот чемодан и начинает тебя пинать? И пинает до тех пор, пока в кровь не сбивает пальцы на ногах. Пока от крика не надрывает горло. А старика, который жалуется, что ты пользуешься духами его жены? Она умерла, но он все еще хранит их в ящике ее тумбочки. И, что интереснее, чувствует их запах, хотя ее давно нет.
Когда я уходил, он обещал мне — прямо так и сказал! — что однажды, когда будет уверен, что ты там, он тебя запрет. Заколотит все двери и окна. И подожжет дом.
Я был в обоих этих домах, но тебя не застал. Я искал, я все там облазил. Оторвал утеплитель. Срезал крышки с их чемоданов. На части разобрал комоды. Вспорол матрасы и спинки всех диванов, хотели они того или нет. Любой другой решил бы, что они все выдумали.
Знаешь, у меня на тебя большие планы.
Помнишь, как я ребенком, лежа в своей постели, обещал, что однажды ты перестанешь надо мной смеяться? Помнишь, как в результате мои родители обнаружили, что я пробил каждую стену в каждой комнате этого мерзкого дома? Пробил и ушел. Ушел вслед за тобой — ты ведь успела улизнуть.
Помнишь все те дома, где мы побывали? И как мне приходилось притворяться, когда я искал тебе подобных? Я чинил проводку в этих домах, устанавливал вентиляторы, проверял электричество. Но каждый раз, каждый день, когда мне выпадала такая возможность, я украдкой заглядывал в шкафы и под кровати.
Слушай, все эти поиски — это все ради нас. Таких, как я. Чтобы убедиться, что с нами все в порядке. И что мучающие нас догадки верны. Мы не одни. Все мы.
Я знаю, ты там, внутри. И держишься крепко.
Видимо, придется тебя в клочья рвать.
Мистер трауст ломает стены
Он взялся за молоток и обрушился на столовую. Начал пробивать стены, ломом-гвоздодером выкорчевывая менее податливые куски. Шум стоял невыносимый: со звонким плеском падала в воду штукатурка, молоток врезался в перекрытия, лом выворачивал их наизнанку, Трауст пыхтел и матерился. Пока что в шахте было безопасно, но он разрывал ее дом на части. Ревел, выламывая стены. Кричал, что найдет ее. Трауст двинулся в сторону библиотеки — он подбирался ближе. Элиза услышала, как он сметает в воду книги и проходится молотком между полок.
— Я сломаю каждую досточку, в щепки тут все разнесу — я тебя найду! — орал Трауст.
Он переместился в прачечную. Стены задрожали, приютивший ее бельевой желоб закашлялся пылью. Она запорошила лицо и плечи. Защекотала горло.
— Я тебя отсюда вытащу, — рявкнул Трауст.
Элиза не шелохнулась. Он был совсем близко, но теперь отступал назад, прочь, к лестнице. Отправился потрошить ее деревянный бок, чтобы заглянуть в темноту под ступенями.
Ладони вспотели, кожица между пальцами натянулась до предела. Элиза зависла посреди шахты, накрепко вцепившись в ее стенки, со всей силы впечатывая в них пальцы — так, чтобы они и не думали соскользнуть. На мгновение она вообразила себя Атласом, который неподвижно держит на своих плечах целый мир.
Это место принадлежало ей.
Элиза стиснула зубы. Мышцы рук и пальцев ныли. Но она уже играла в это раньше. Старая игра с очень простыми правилами: если она не пошевелится, он никогда ее не найдет.
На расстоянии
Затопленный газон переходил в затопленное поле. Затопленное поле упиралось в такой же затопленный лес. Лес переломанных кипарисов, обнаженных остовов бывших когда-то лиственными деревьев и гниющих в воде разодранных корявых ветвей.
Мертвый пейзаж, если не считать прокладывающего сквозь него свой путь Броуди. Он вывернул со двора своего разрушенного дома — его окна были разбиты, линолеум вздыбился от воды, деревянные шкафы, будто от ужаса, побелели и сморщились, половина сарая просела под весом поваленного дерева — и устремился в лес. Тетя и дядя занимались ощерившимся осколками стеклом, ошметками растерзанных деревьев, затягивали брезентом будто градом побитую крышу.
Броуди нырнул за покосившуюся стену деревьев и стал пробираться через разбросанные по примятому подлеску стволы. Приходилось прокладывать новые тропы — труднопреодолимые, петлявшие, уводившие назад, прежде чем стряхнуть сгрудившиеся на них обломки и пропустить его в нужном направлении. Можно было легко сбиться с пути — все его ориентиры были стерты или покалечены ураганом. Он рассек пополам ствол кособокого дерева. Смел давно пустующее орлиное гнездо. Наконец Броуди добрался до затопления, поджидающего у склона невозделанных земель, и плюхнулся в воду, насквозь промочив комбинезон. Босыми ногами он легко нащупывал путь между ветвями и корнями, скрытыми под мутной серой толщей, немного переживая, не притаились ли на дне змеи или кусачие каймановые черепахи.
— Убирайся, — сказала ему Элиза, но Броуди все равно наведывался к ней каждый день. Просто не заходил. Устраивался на опушке леса и ждал, не мелькнет ли она вдалеке. «Убирайся» же не означало, что отныне ему нельзя было заглядывать в ее окна. А если бы вдруг он обнаружил, что потолок ее дома рухнул и похоронил ее под собой, «убирайся» рухнуло бы вместе с ним. Или если бы она сломала запястье — так, что треснувшая кость прорезала бы кожу ее предплечья. Или наступила бы на битое стекло, и ее нога распухла бы, а рана из-за грязной воды подернулась бы зараженно-фиолетовым.
Броуди окинул взглядом заболоченное поле и двор. Дом сильно потрепало. Он был затоплен, ветер сдул с крыши черепицу и в тонкие полосы, словно оставшиеся от когтей разъяренного тигра, изорвал сайдинг. Особняку Мейсонов досталось побольше, чем дому Броуди. Их машина по-прежнему стояла на подъездной дорожке — одна. Броуди вскарабкался на поваленный ствол и немного отдохнул, вглядываясь в плывущие над головой облака. Он услышал чей-то голос, на мгновение ему показалось, что это кричит дядя — зовет его обратно, избивая молотком попадающиеся на пути деревья. Трудно было понять, откуда доносился звук. Может быть, из дома мисс Ванды? Но ее машины во дворе не было.
Броуди прикрыл глаза от солнца и, прищурившись, посмотрел на дом девочки. Все окна были распахнуты настежь. В тусклом свете второго этажа мелькнул чей-то силуэт. Это могла быть только она.
«Убирайся» потеряло всякий смысл. Мир был затоплен, он изменился. Новый мир — новые правила. Он шел проведать ее. Убедиться, что с ней все в порядке.
Безопасное место
Ее бельевая шахта — ее стена внутри стены.
Два выхода — снизу и сверху. Всего лишь два пути для побега. Но это означало, что входа — тоже два. И отыскать их будет не так просто. Верхний лаз — тот, что скрывался за батареей туалетной бумаги в ванной мистера и миссис Мейсон, — почему-то беспокоил ее сильнее. Нарисованное на панели, закрывающей нижний проход, дерево казалось столь кричащим, что в его надежности сомневаться не приходилось. Трауст искал потаенное. Дерево на фанерной доске таковым можно было назвать в последнюю очередь. Это была ее защитная руна наподобие тех, что вырезали скандинавские боги.
Трауст саданул молотком по половицам, устилающим коридор второго этажа, но пробивать их не стал. Вместо этого он принялся крушить зеркала в ванных комнатах. Хотел проверить за ними? Или его пугало собственное отражение, ее тенью проскальзывающее на периферии зрения? Некоторое время спустя он сообщил Элизе, что нашел ее зубную щетку в тумбочке под раковиной мальчиков.
— Фиолетовая, — добавил Трауст. — И засохшая, как черт-те что.
Сокращение дистанции
Элиза снова искала убежище — на этот раз в затопленном доме. Трауст вернулся, прихватив с собой мучительные воспоминания о том дне. На нее нахлынуло ощущение дежавю. Ударило в ноздри въевшимся в память запахом, будто она и не переставала им давиться. Ее сознание расщепилось натрое.
Элиза мысленно бродила по закоулкам прошлого в поисках укромного уголка своего дома, готового приютить и обласкать ее. Бродила в настоящем — в поисках нового пристанища. Бродила бок о бок с Траустом — пыталась представить, что он видит, пробираясь через ее двор и поднимаясь по затопленным ступенькам ее крыльца.
Трауст собирался вломиться в ее дом точно так же, как задолго до него сюда вломилась сама Элиза. Но двери перед ним были не просто не заперты — они были приветственно распахнуты, и прятаться ему было не от кого. Куда как проще, чем ей. Они были один на один. Ему оставалось только войти.
Он внутри
Она слышала, как он вошел в прихожую. Слышала его широкие грузные шаги. Слышала, как высоко он поднимает ноги и как тяжело впечатывает их обратно в толщу залившей первый этаж воды. Как заваливается в гостиную, где всего несколько мгновений назад стояла она. Как проходит по столовой между беспорядочно дрейфующими стульями и наглотавшимся воды пианино. Как заворачивает в кухню. Как волнами прокатывается по дому его присутствие. Как он разгоняет плавающие по кухне сковороды и кастрюли и они со звоном врезаются в распахнутые дверцы шкафов. Дно под его ногами было усеяно множеством вещей. Она представила, как он, сгорбив плечи, размахивая руками и бешено вращая головой, скользящими па протискивает между ними ступни. В ее сознании он выглядел нечеловечески высоким, с дикими безвекими глазами и оскаленными, как у гончей, зубами. Он вернулся к лестнице и, хлюпая набравшими воды сапогами, устремился на второй этаж.
Оказавшись наверху, он заговорил с ней — так, будто они беседовали все это время, с того самого дня. Его голос громом прокатывался по дому.
— Видела глаз бури? — загрохотал он. — Если и видела, то недолго, я думаю. Так, самый край. А над тем местом, где я тебя ждал, он провисел минут пятнадцать.
Элиза услышала, как он поднялся на чердак, как его сапоги прогромыхали по фанерному полу, как ударилась о деревянное перекрытие снова выдранная и отброшенная в сторону доска. Его голос зазвучал еще громче: видимо, он склонился над ведущей в стены расщелиной.
— Это такое… Как же оно называется? Типа передышки. Видела? Когда ни ветра, ни дождя. Затишье. Знаешь, в это время стоит быть еще осторожнее. Я слышал много историй о людях, которые выходили на улицу — прямо под око, решив, что раз небо прояснилось и снова все в звездах, значит, буря закончилась. Тут-то их и сцапывали ветра глазницы. Те вихри вокруг ядра скоростью сто пятьдесят, а то и двести миль в час.
Он так и стоял, склонившись, на чердаке, словно пришел просто поговорить.
— Я и сам чуть было не вылез из фургона. Так ждал, когда все закончится! Знал, что рано, а все равно… Я наблюдал за всем этим — за ливнем и молниями — прямо через лобовое. Не думал, что доживу до конца второго тайма. Но мы оба дожили, как видишь.
Он закряхтел, выпрямляясь.
— Ты меня слышишь? Ты вообще знаешь, о чем я говорю? Видела глаз? Может, и пропустила. Тут такое наводнение — немудрено, что ты отвлеклась.
Элиза висела в темноте над водой первого этажа, впившись ногами и руками в выцарапанные ей когда-то бороздки в стенках бельевой шахты. Температура внутри близилась, наверное, к сорока градусам. На лбу выступили бисеринки пота, которые, стекая, скапливались на губах и ресницах. Трауст спустился вниз по чердачной лестнице. Его инструменты были при нем — Элиза слышала, как он роется в своей сумке.
— Думаешь, я не понимаю, почему ты прячешься? Я знаю, что даже если сто тысяч раз попрошу тебя выйти, ты все равно этого не сделаешь. Потому что, ты ведь помнишь, я уже просил тебя — сто тысяч раз и просил. И в своем собственном доме, и в чужих. И ты ни разу меня не послушалась.
В детстве, проснувшись от кошмара, Элиза выбиралась из постели, ныряла в темный коридор и отправлялась к родителям. Если мама и папа уже спали, она не будила их — просто заползала ногами под кровать, укладываясь прямо на покалывающий щеку жесткий ковер, и слушала их размеренное дыхание. Если что-то пугало ее, когда родители были в отъезде, а няня посапывала в гостиной под бормочущий о чем-то телевизор, Элиза затихала и старалась не шевелиться. Пока то, чего она боялась, не могло ее услышать, у него не было никаких шансов найти ее.
Трауст не стал снова простукивать стены. Он уже изучил дом. Минут пять-десять назад он наконец умолк и теперь ходил вверх-вниз по лестнице, изредка покашливая и прочищая горло.
Ей хотелось кричать. Проорать ему:
— За кого ты меня принимаешь? Почему просто не оставишь в покое?
Почему он охотится за ней
Он твердо верил, что под его пятой извивается огромный хребет, на котором держится весь этот поганый мир. И, извиваясь, выбивает добычу из его рук. Скрывает их от него. Но он не сомневался, что с каждой секундой подбирается все ближе. Он встал на втором этаже посреди коридора — голос здесь звучал особенно раскатисто — и снова обратился к ней:
— Помнишь ту женщину, которая клянется, что ты и у нее живешь? Прячешься в чемодане — она хранит его в глубине шкафа, помнишь? Которая, когда слышит тебя — ну, или думает, что слышит, — достает этот чемодан и начинает тебя пинать? И пинает до тех пор, пока в кровь не сбивает пальцы на ногах. Пока от крика не надрывает горло. А старика, который жалуется, что ты пользуешься духами его жены? Она умерла, но он все еще хранит их в ящике ее тумбочки. И, что интереснее, чувствует их запах, хотя ее давно нет.
Когда я уходил, он обещал мне — прямо так и сказал! — что однажды, когда будет уверен, что ты там, он тебя запрет. Заколотит все двери и окна. И подожжет дом.
Я был в обоих этих домах, но тебя не застал. Я искал, я все там облазил. Оторвал утеплитель. Срезал крышки с их чемоданов. На части разобрал комоды. Вспорол матрасы и спинки всех диванов, хотели они того или нет. Любой другой решил бы, что они все выдумали.
Знаешь, у меня на тебя большие планы.
Помнишь, как я ребенком, лежа в своей постели, обещал, что однажды ты перестанешь надо мной смеяться? Помнишь, как в результате мои родители обнаружили, что я пробил каждую стену в каждой комнате этого мерзкого дома? Пробил и ушел. Ушел вслед за тобой — ты ведь успела улизнуть.
Помнишь все те дома, где мы побывали? И как мне приходилось притворяться, когда я искал тебе подобных? Я чинил проводку в этих домах, устанавливал вентиляторы, проверял электричество. Но каждый раз, каждый день, когда мне выпадала такая возможность, я украдкой заглядывал в шкафы и под кровати.
Слушай, все эти поиски — это все ради нас. Таких, как я. Чтобы убедиться, что с нами все в порядке. И что мучающие нас догадки верны. Мы не одни. Все мы.
Я знаю, ты там, внутри. И держишься крепко.
Видимо, придется тебя в клочья рвать.
Мистер трауст ломает стены
Он взялся за молоток и обрушился на столовую. Начал пробивать стены, ломом-гвоздодером выкорчевывая менее податливые куски. Шум стоял невыносимый: со звонким плеском падала в воду штукатурка, молоток врезался в перекрытия, лом выворачивал их наизнанку, Трауст пыхтел и матерился. Пока что в шахте было безопасно, но он разрывал ее дом на части. Ревел, выламывая стены. Кричал, что найдет ее. Трауст двинулся в сторону библиотеки — он подбирался ближе. Элиза услышала, как он сметает в воду книги и проходится молотком между полок.
— Я сломаю каждую досточку, в щепки тут все разнесу — я тебя найду! — орал Трауст.
Он переместился в прачечную. Стены задрожали, приютивший ее бельевой желоб закашлялся пылью. Она запорошила лицо и плечи. Защекотала горло.
— Я тебя отсюда вытащу, — рявкнул Трауст.
Элиза не шелохнулась. Он был совсем близко, но теперь отступал назад, прочь, к лестнице. Отправился потрошить ее деревянный бок, чтобы заглянуть в темноту под ступенями.
Ладони вспотели, кожица между пальцами натянулась до предела. Элиза зависла посреди шахты, накрепко вцепившись в ее стенки, со всей силы впечатывая в них пальцы — так, чтобы они и не думали соскользнуть. На мгновение она вообразила себя Атласом, который неподвижно держит на своих плечах целый мир.
Это место принадлежало ей.
Элиза стиснула зубы. Мышцы рук и пальцев ныли. Но она уже играла в это раньше. Старая игра с очень простыми правилами: если она не пошевелится, он никогда ее не найдет.
На расстоянии
Затопленный газон переходил в затопленное поле. Затопленное поле упиралось в такой же затопленный лес. Лес переломанных кипарисов, обнаженных остовов бывших когда-то лиственными деревьев и гниющих в воде разодранных корявых ветвей.
Мертвый пейзаж, если не считать прокладывающего сквозь него свой путь Броуди. Он вывернул со двора своего разрушенного дома — его окна были разбиты, линолеум вздыбился от воды, деревянные шкафы, будто от ужаса, побелели и сморщились, половина сарая просела под весом поваленного дерева — и устремился в лес. Тетя и дядя занимались ощерившимся осколками стеклом, ошметками растерзанных деревьев, затягивали брезентом будто градом побитую крышу.
Броуди нырнул за покосившуюся стену деревьев и стал пробираться через разбросанные по примятому подлеску стволы. Приходилось прокладывать новые тропы — труднопреодолимые, петлявшие, уводившие назад, прежде чем стряхнуть сгрудившиеся на них обломки и пропустить его в нужном направлении. Можно было легко сбиться с пути — все его ориентиры были стерты или покалечены ураганом. Он рассек пополам ствол кособокого дерева. Смел давно пустующее орлиное гнездо. Наконец Броуди добрался до затопления, поджидающего у склона невозделанных земель, и плюхнулся в воду, насквозь промочив комбинезон. Босыми ногами он легко нащупывал путь между ветвями и корнями, скрытыми под мутной серой толщей, немного переживая, не притаились ли на дне змеи или кусачие каймановые черепахи.
— Убирайся, — сказала ему Элиза, но Броуди все равно наведывался к ней каждый день. Просто не заходил. Устраивался на опушке леса и ждал, не мелькнет ли она вдалеке. «Убирайся» же не означало, что отныне ему нельзя было заглядывать в ее окна. А если бы вдруг он обнаружил, что потолок ее дома рухнул и похоронил ее под собой, «убирайся» рухнуло бы вместе с ним. Или если бы она сломала запястье — так, что треснувшая кость прорезала бы кожу ее предплечья. Или наступила бы на битое стекло, и ее нога распухла бы, а рана из-за грязной воды подернулась бы зараженно-фиолетовым.
Броуди окинул взглядом заболоченное поле и двор. Дом сильно потрепало. Он был затоплен, ветер сдул с крыши черепицу и в тонкие полосы, словно оставшиеся от когтей разъяренного тигра, изорвал сайдинг. Особняку Мейсонов досталось побольше, чем дому Броуди. Их машина по-прежнему стояла на подъездной дорожке — одна. Броуди вскарабкался на поваленный ствол и немного отдохнул, вглядываясь в плывущие над головой облака. Он услышал чей-то голос, на мгновение ему показалось, что это кричит дядя — зовет его обратно, избивая молотком попадающиеся на пути деревья. Трудно было понять, откуда доносился звук. Может быть, из дома мисс Ванды? Но ее машины во дворе не было.
Броуди прикрыл глаза от солнца и, прищурившись, посмотрел на дом девочки. Все окна были распахнуты настежь. В тусклом свете второго этажа мелькнул чей-то силуэт. Это могла быть только она.
«Убирайся» потеряло всякий смысл. Мир был затоплен, он изменился. Новый мир — новые правила. Он шел проведать ее. Убедиться, что с ней все в порядке.
Безопасное место
Ее бельевая шахта — ее стена внутри стены.
Два выхода — снизу и сверху. Всего лишь два пути для побега. Но это означало, что входа — тоже два. И отыскать их будет не так просто. Верхний лаз — тот, что скрывался за батареей туалетной бумаги в ванной мистера и миссис Мейсон, — почему-то беспокоил ее сильнее. Нарисованное на панели, закрывающей нижний проход, дерево казалось столь кричащим, что в его надежности сомневаться не приходилось. Трауст искал потаенное. Дерево на фанерной доске таковым можно было назвать в последнюю очередь. Это была ее защитная руна наподобие тех, что вырезали скандинавские боги.
Трауст саданул молотком по половицам, устилающим коридор второго этажа, но пробивать их не стал. Вместо этого он принялся крушить зеркала в ванных комнатах. Хотел проверить за ними? Или его пугало собственное отражение, ее тенью проскальзывающее на периферии зрения? Некоторое время спустя он сообщил Элизе, что нашел ее зубную щетку в тумбочке под раковиной мальчиков.
— Фиолетовая, — добавил Трауст. — И засохшая, как черт-те что.