Дева в саду
Часть 63 из 94 Информация о книге
Для доступа к библиотеке пройдите авторизацию
Александр нагнал Маркуса где-то на дороге к пустошам. Тот бежал нетвердо и жалко, свесив голову и жадно глотая воздух. Александр и сам был не в лучшей форме, но прибавил скорость и просипел, чтобы Маркус остановился. Мальчик продолжал бежать, не обращая на него внимания. Несколько минут Александр идиотически трусил рядом с ним, бормоча:
– Перестань… бесполезно… подумай сам…
Сзади дальним громом приближались шаги Дэниела. Заслышав их, Александр отчаянно бросился на Маркуса и подобием регбийного приема сбил с ног, словно это был вопрос мужской гордости: самому повалить добычу. Свалились оба. Маркус, мешковатый, везде отсутствующий Маркус дрался как зверь: кусался, царапался, порой влеплял Александру несильный удар.
– Я помочь… помочь… – причитал Александр.
– Он был мой друг, – отвечал Маркус в прошедшем времени, словно Лукас был уже мертв.
Подбежал Дэниел. Оглядел их, плотно уперев ноги в пыльную дорогу:
– Бросайте это дело. Глупо. Он уж на сто миль укатил. Пошли домой, Маркус.
– Нет.
– Ну а что в таком случае ты собрался делать?
– Я, – начал Маркус и мучительно потянул в себя воздух. Он подумал, что может умереть прямо тут, на дороге. Неплохая мысль. – Я… – Легкие свело спазмом, Маркус потерял сознание.
Нужно было искусственное дыхание. Оказалось, что Дэниел и это умеет. Александр, снова бесполезный, сидел в пыли и наблюдал за его быстрыми, четкими движениями. Потом, когда мальчик неровно задышал, помог Дэниелу медленно отнести его в школу. Их встретил Билл, бледный и растерянный. Дэниел, у которого открылось второе дыхание, велел ему устроить мальчика в инкубаторе и немедленно найти врача. Александр, без второго дыхания, приник к колонне. Воздух раздирал ему легкие, перед глазами плыло. Лицо у него было расцарапано, костюм в грязи, прекрасные волосы растрепаны. Сквозь горячие слезы он видел, как решительно удаляется разгневанная Фредерика: праздник ее был испорчен, гордость пострадала… Зато к нему почему-то приближалось семейство Перри.
– Александр, если у тебя есть минутка, я хочу с тобой поговорить, – сказала Дженни, жестом подзывая отставших домочадцев. – Джеффри может слушать, мы с ним уже все обговорили.
Александру преставилась сцена сродни той, что ему однажды довелось уже пережить: дама сердца премило заверила его, что это была ошибка и она, оказывается, не переставала любить супруга. Подобные сцены были платой за ту робкую, полную неопределенности любовную жизнь, что он предпочитал…
– Я ему все рассказала.
– Мм?
– Обо всем, что у нас было, – подтвердила Дженни с ненужной тут, пожалуй, ноткой угрозы.
– А что у нас было? – глупо спросил Александр.
– Мы дважды делили постель. Дважды. Я рассказала Джеффри, и теперь он требует развода по причине супружеской неверности.
– Но…
– Теперь о Томасе. Джеффри не хочет с ним расставаться, и я тоже не хочу. – Тут у нее выступили слезы. – Я, может быть, что-то такое о нем говорила, но расставаться с ним я не хочу. Я его люблю. И тебя люблю. Джеффри все знает. Он предлагает нам сесть и спокойно обсудить будущее Томаса.
Александр беспомощно поднял глаза, мысленно умоляя Джеффри вмешаться в разговор или врезать ему по физиономии: это было бы наилучшим решением их сложного дела, а возможно, и окончательным. Но с ужасом Александр увидел, что Джеффри, похоже, все это забавляет. По крайней мере отчасти, нынешний поворот его весьма устраивал. Джеффри, наверно, уже рисовал себе жизнь с миленькой молоденькой няней, приставленной к малышу, и долгими часами в библиотеке наедине с Томасом Манном. Александр подумал было сказать ему: «Джеффри, я не тронул твоей жены, потому что у меня не сработал прибор». Но выговорить это было выше его сил. Потом мелькнул план, достойный Макиавелли, – заявить: «Мне, мол, тоже дорог Томас. Я не могу позволить, чтобы ради меня он был разлучен с матерью, тем более что ты, Джеффри, будешь за него всеми силами бороться в суде, независимо от твоего отношения к Дженни». Но слова застряли у него в горле: прежде всего, он вовсе не готов был обещать ни Джеффри, ни Дженни, что возьмет ее к себе. «И вообще, что за дикая идея, – подумал он, – бежать с человеком, у которого не работает прибор?»
– Я рассказала Джеффри, что ты ищешь новую работу, – безжалостно продолжала Дженни. – Если ты собрался уезжать, мне, конечно, будет проще уехать следом.
– Джеффри… – взмолился Александр.
– Мне нечего добавить, – отвечал Джеффри. Нет, он совершенно явно забавлялся…
– Но она не все тебе рассказала!
– Вряд ли это изменило бы мое решение. – Джеффри был теперь вовсе не похож на безумного отца, кидающегося детьми. К нему вернулась его обычная академическая манера.
– Поговорим после последнего представления, – сказала Дженни.
Семейство Перри двинулось восвояси, являя втроем картину обманчиво благостную. Александр побрел по лестнице к себе в башню.
40. Последний спектакль
Возможно, слишком много было вечеринок. Возможно, слишком сильно веяла в воздухе некая угроза. Так или иначе, последний спектакль закончился если не пшиком, то самое большее – мелодичным всхлипом. Александр смотрел его от начала и до конца, охваченный смесью такого желания и ужаса, о каких раньше не мог и помыслить. Ультиматум Дженни и вообще события банкета в честь Фредерики имели на него парадоксальное действие, до жесточайшего предела обострив его желание познать, взять, отыметь, отодрать Фредерику Поттер. Ни одно из этих слов не входило в его обычный словарь. Он не произносил про себя вычурное «дефлорировать» лишь потому, что считал, что это уже случилось. И, лениво нелюбопытный в таких делах, на сей раз желал в точности знать, когда и кем была дефлорация совершена. У него под носом во время репетиций? Или раньше? На природе или в некой безвестной комнате? Кто был первым? Кроу? Уилки? Прыщавый юнец из школы, имя которым легион? Ему неприятен сделался Том Пул, с таким триумфом, хоть и без удобств, провернувший дело. Явное отторжение вызывал толстый, самодовольный Дэниел, чей успех не был, казалось, омрачен даже бытовыми помехами. Он сам испугался страстей, накативших на него в сцене с ножницами, проходившей уже в предосенних сумерках, под редкими, но зловещими каплями дождя. Скованная Фредерика первых летних дней теперь вихляла бедрами, елозила, выгибалась, призывно вертела в воздухе тощей лодыжкой, ухитрялась почти полностью обнажать едва намеченную грудь. Все это казалось ему назойливым наигрышем, от которого он весьма несвоевременно отвердевал. «Забавно, – думал он, – как это меня больше не возмущают изыскания Уилки в Дженнином корсаже. Верней, не забавно, а мерзко». Он сам, собственноручно сделал из себя дурака. Что ж. По крайней мере, ему причиталось, он должен был наконец получить то, чего так желал: проклятую рыжую девчонку – целиком, во плоти и крови. Впрочем, без крови. Когда она убежала в своей изорванной юбочке, он остался ждать ее возвращения: предстоял монолог в Тауэрской башне. Фредерика вернулась и в монологе превзошла себя, дав впечатление какой-то холодной, льдом скованной истерики. Ego flos campi. Каменные женщины не кровоточат. Ни капли крови не пролью я… Александр чувствовал, что его намерения отвердевают в камень.
В антракте он хотел поговорить с ней, но к нему прилип Том Пул, чьих откровений он отныне не хотел. Пул умолял его выслушать. Александр сказал, что Пулу достался не тот поэт, что было для деликатного Александра довольно едко.
– Эдмунд Спенсер, – сказал он, – сладостный певец сладчайшей супружеской любви. Автор, по словам К. С. Льюиса, прививший любовной эпике нежную чувствительность. Будь я на твоем месте, что, к счастью, не так, я бы немедленно вернулся в лоно супружества!
Пул, казалось, не заметил ни едкости, ни неловких попыток каламбура. Торжественно он объявил, что нашел врача.
– И знаешь, кто помог? Сама Марина! Она говорит, ее карьера раньше зависела от надежных врачей. А у врачей – хорошие частные клиники… Теперь ее гражданский долг – советовать их девушкам, попавшим в беду. Осталось только уговорить Антею и все это устроить – приятного мало, конечно. К тому же нужны будут деньги: с моей зарплатой это не шутки, а у Марины все знакомые первоклассные, включая гинекологов.
– Не стесняйся, возьми у меня. Пьеса, похоже, окупается изрядно. А если Антея боится, так это можно понять…
– Она не боится, а злится, что не сможет поехать на французский курорт. И говорит, что ненавидит, когда врачи лезут в нее руками.
– Может, это эвфемизм? Обозначение будущей потери?
– Мне бы твою наивность.
Тут оба выпили по стакану неразбавленного виски.
Фредерика, не желая расстаться с прелестным костюмом, в котором столько раз выходила на сцену, отправилась бродить по парку, где встретила Антею в белом прозрачном шелку, мишурной короне и кружеве с серебристой каймой. Антею рвало в лавровый куст.
– Как ты? Ничего?
– Сама видишь, что плохо. Находит такими мерзкими волнами… Но если сейчас стошнит, можно идти дальше махать мечом и снопом и голова кружиться не будет. Я себе оборки не запачкала?
– Только чуть-чуть.
Фредерика помуслила платок и принялась оттирать Антеины кружева. Вдоль одной оборки тянулась ниточка зеленоватой слизи.
– Ты, я думаю, догадалась, что я залетела.
– И что ты будешь делать?
– Аборт, что еще? Нужно только уговорить родителей отпустить меня на неделю-другую в Лондон. А там Марина поможет.
– Она-то с какой стати?
– Вообще-то, это она нашла и врача, и клинику, и все прочее. Она все устроит.
– Тебе, наверно, паршиво…
Мраморно-белая Антея-Астрея в густеющем золоте вечера посмотрела на рыжую, любопытную Фредерику:
– Меня тошнит. Постоянно тошнит. От всего мерзко: от секса, шампанского, клубники… Публика хлопает – у меня в голове звенит. Одежда вся мала. Все опротивело, если хочешь знать. И страшно бесит, что я дала себя так провести. Я думала, на приличного мужчину можно положиться… ну, ты понимаешь. Ничего, теперь умней буду. А если ты считаешь, что я дрянь бесчувственная, то подумай, какой я еще могу быть в моем прекрасном положении?
Она, чуть запнувшись, зашагала прочь, светлая фантастическая фигурка, готовая в последний раз представить на сцене Большую маску…
– Redit et virgo, redeunt Saturnia regna, – анахронически возгласил Томас Пул; сноп изобилия и меч правосудия лишь слегка покачнулись в руках недвижной Астреи.
Фредерика чуть не в слезах разыскала Уилки. Уилки, в последний раз блеснувший в сцене «несси-восси!», увидел, что дело неладно, и тут же приобнял ее:
– А ну признавайся, что стряслось?
– Ничего. Это Антея. У Антеи несчастье. Мне грустно.
– Никакого несчастья, а просто красотка залетела. Это легко исправить.
– «Исправить» – мерзкое слово!
– Согласен. Я лично считаю, что профилактика лучше лечения. Но тут, видно, говорила страсть. Да, нехорошо. Надеюсь в своих похождениях подобного избежать. А как твои успехи?
– Не знаю. Не могу решиться. Мне страшно.
– Да ты, дитя мое, динамщица…
– Так вот как это называется. Запомню. Но я не такая, и тебе это известно. Я просто не знаю, как быть: я же наврала, а если будет кровь… или еще что? Что тогда делать? Он-то не знает, что я… А я не знаю ни что делать, ни как. Мне страшно.
– Говорят, моря крови – это в основном миф.
– Да? Но ведь мифы откуда-то берутся. Значит, у некоторых бывает кровь. Почему тогда не у меня? И хватит твоих шуточек! Я не динамщица, но и не дрянь бесчувственная, как Антея про себя говорит… Я бы не смогла, как она. Нет, правда! Ты посмотри на Стефани: она вся светится. И вообще, все не так просто. Малыши бывают чудесные, это готовые, живые люди и все такое. Правда, сама-то я вряд ли захочу ребенка. У Стефани, я думаю, тоже страсть заговорила, только ей хватило смелости ребенка оставить. Впрочем, оба примера не для меня. Что же мне делать?
– Ну-у, – начал Уилки, – мои планы тоже несколько нарушились. Я хотел после пьесы на пару дней сгонять на побережье с моей девушкой. Но она застряла в Кембридже, и я остался один. Хочешь, вместе съездим? У меня мотоцикл. Просто так покатаемся.
– Не могу. У меня же родители. И Маркус. И Александр, Александр, Александр… Не могу.
– Зря. Развеялись бы. Кучу проблем решили.
Фредерика мрачно улыбнулась:
– Не боишься динамщиц?
– В твоем случае нет, ибо ничего от тебя не желаю, кроме компании. А коли ты пожелаешь – тебе тоже бояться нечего, ты в меня не влюблена до полного идиотизма и не врала мне про любовные подвиги… Так что горизонт наш светел. Ну что, поедешь?
– Перестань… бесполезно… подумай сам…
Сзади дальним громом приближались шаги Дэниела. Заслышав их, Александр отчаянно бросился на Маркуса и подобием регбийного приема сбил с ног, словно это был вопрос мужской гордости: самому повалить добычу. Свалились оба. Маркус, мешковатый, везде отсутствующий Маркус дрался как зверь: кусался, царапался, порой влеплял Александру несильный удар.
– Я помочь… помочь… – причитал Александр.
– Он был мой друг, – отвечал Маркус в прошедшем времени, словно Лукас был уже мертв.
Подбежал Дэниел. Оглядел их, плотно уперев ноги в пыльную дорогу:
– Бросайте это дело. Глупо. Он уж на сто миль укатил. Пошли домой, Маркус.
– Нет.
– Ну а что в таком случае ты собрался делать?
– Я, – начал Маркус и мучительно потянул в себя воздух. Он подумал, что может умереть прямо тут, на дороге. Неплохая мысль. – Я… – Легкие свело спазмом, Маркус потерял сознание.
Нужно было искусственное дыхание. Оказалось, что Дэниел и это умеет. Александр, снова бесполезный, сидел в пыли и наблюдал за его быстрыми, четкими движениями. Потом, когда мальчик неровно задышал, помог Дэниелу медленно отнести его в школу. Их встретил Билл, бледный и растерянный. Дэниел, у которого открылось второе дыхание, велел ему устроить мальчика в инкубаторе и немедленно найти врача. Александр, без второго дыхания, приник к колонне. Воздух раздирал ему легкие, перед глазами плыло. Лицо у него было расцарапано, костюм в грязи, прекрасные волосы растрепаны. Сквозь горячие слезы он видел, как решительно удаляется разгневанная Фредерика: праздник ее был испорчен, гордость пострадала… Зато к нему почему-то приближалось семейство Перри.
– Александр, если у тебя есть минутка, я хочу с тобой поговорить, – сказала Дженни, жестом подзывая отставших домочадцев. – Джеффри может слушать, мы с ним уже все обговорили.
Александру преставилась сцена сродни той, что ему однажды довелось уже пережить: дама сердца премило заверила его, что это была ошибка и она, оказывается, не переставала любить супруга. Подобные сцены были платой за ту робкую, полную неопределенности любовную жизнь, что он предпочитал…
– Я ему все рассказала.
– Мм?
– Обо всем, что у нас было, – подтвердила Дженни с ненужной тут, пожалуй, ноткой угрозы.
– А что у нас было? – глупо спросил Александр.
– Мы дважды делили постель. Дважды. Я рассказала Джеффри, и теперь он требует развода по причине супружеской неверности.
– Но…
– Теперь о Томасе. Джеффри не хочет с ним расставаться, и я тоже не хочу. – Тут у нее выступили слезы. – Я, может быть, что-то такое о нем говорила, но расставаться с ним я не хочу. Я его люблю. И тебя люблю. Джеффри все знает. Он предлагает нам сесть и спокойно обсудить будущее Томаса.
Александр беспомощно поднял глаза, мысленно умоляя Джеффри вмешаться в разговор или врезать ему по физиономии: это было бы наилучшим решением их сложного дела, а возможно, и окончательным. Но с ужасом Александр увидел, что Джеффри, похоже, все это забавляет. По крайней мере отчасти, нынешний поворот его весьма устраивал. Джеффри, наверно, уже рисовал себе жизнь с миленькой молоденькой няней, приставленной к малышу, и долгими часами в библиотеке наедине с Томасом Манном. Александр подумал было сказать ему: «Джеффри, я не тронул твоей жены, потому что у меня не сработал прибор». Но выговорить это было выше его сил. Потом мелькнул план, достойный Макиавелли, – заявить: «Мне, мол, тоже дорог Томас. Я не могу позволить, чтобы ради меня он был разлучен с матерью, тем более что ты, Джеффри, будешь за него всеми силами бороться в суде, независимо от твоего отношения к Дженни». Но слова застряли у него в горле: прежде всего, он вовсе не готов был обещать ни Джеффри, ни Дженни, что возьмет ее к себе. «И вообще, что за дикая идея, – подумал он, – бежать с человеком, у которого не работает прибор?»
– Я рассказала Джеффри, что ты ищешь новую работу, – безжалостно продолжала Дженни. – Если ты собрался уезжать, мне, конечно, будет проще уехать следом.
– Джеффри… – взмолился Александр.
– Мне нечего добавить, – отвечал Джеффри. Нет, он совершенно явно забавлялся…
– Но она не все тебе рассказала!
– Вряд ли это изменило бы мое решение. – Джеффри был теперь вовсе не похож на безумного отца, кидающегося детьми. К нему вернулась его обычная академическая манера.
– Поговорим после последнего представления, – сказала Дженни.
Семейство Перри двинулось восвояси, являя втроем картину обманчиво благостную. Александр побрел по лестнице к себе в башню.
40. Последний спектакль
Возможно, слишком много было вечеринок. Возможно, слишком сильно веяла в воздухе некая угроза. Так или иначе, последний спектакль закончился если не пшиком, то самое большее – мелодичным всхлипом. Александр смотрел его от начала и до конца, охваченный смесью такого желания и ужаса, о каких раньше не мог и помыслить. Ультиматум Дженни и вообще события банкета в честь Фредерики имели на него парадоксальное действие, до жесточайшего предела обострив его желание познать, взять, отыметь, отодрать Фредерику Поттер. Ни одно из этих слов не входило в его обычный словарь. Он не произносил про себя вычурное «дефлорировать» лишь потому, что считал, что это уже случилось. И, лениво нелюбопытный в таких делах, на сей раз желал в точности знать, когда и кем была дефлорация совершена. У него под носом во время репетиций? Или раньше? На природе или в некой безвестной комнате? Кто был первым? Кроу? Уилки? Прыщавый юнец из школы, имя которым легион? Ему неприятен сделался Том Пул, с таким триумфом, хоть и без удобств, провернувший дело. Явное отторжение вызывал толстый, самодовольный Дэниел, чей успех не был, казалось, омрачен даже бытовыми помехами. Он сам испугался страстей, накативших на него в сцене с ножницами, проходившей уже в предосенних сумерках, под редкими, но зловещими каплями дождя. Скованная Фредерика первых летних дней теперь вихляла бедрами, елозила, выгибалась, призывно вертела в воздухе тощей лодыжкой, ухитрялась почти полностью обнажать едва намеченную грудь. Все это казалось ему назойливым наигрышем, от которого он весьма несвоевременно отвердевал. «Забавно, – думал он, – как это меня больше не возмущают изыскания Уилки в Дженнином корсаже. Верней, не забавно, а мерзко». Он сам, собственноручно сделал из себя дурака. Что ж. По крайней мере, ему причиталось, он должен был наконец получить то, чего так желал: проклятую рыжую девчонку – целиком, во плоти и крови. Впрочем, без крови. Когда она убежала в своей изорванной юбочке, он остался ждать ее возвращения: предстоял монолог в Тауэрской башне. Фредерика вернулась и в монологе превзошла себя, дав впечатление какой-то холодной, льдом скованной истерики. Ego flos campi. Каменные женщины не кровоточат. Ни капли крови не пролью я… Александр чувствовал, что его намерения отвердевают в камень.
В антракте он хотел поговорить с ней, но к нему прилип Том Пул, чьих откровений он отныне не хотел. Пул умолял его выслушать. Александр сказал, что Пулу достался не тот поэт, что было для деликатного Александра довольно едко.
– Эдмунд Спенсер, – сказал он, – сладостный певец сладчайшей супружеской любви. Автор, по словам К. С. Льюиса, прививший любовной эпике нежную чувствительность. Будь я на твоем месте, что, к счастью, не так, я бы немедленно вернулся в лоно супружества!
Пул, казалось, не заметил ни едкости, ни неловких попыток каламбура. Торжественно он объявил, что нашел врача.
– И знаешь, кто помог? Сама Марина! Она говорит, ее карьера раньше зависела от надежных врачей. А у врачей – хорошие частные клиники… Теперь ее гражданский долг – советовать их девушкам, попавшим в беду. Осталось только уговорить Антею и все это устроить – приятного мало, конечно. К тому же нужны будут деньги: с моей зарплатой это не шутки, а у Марины все знакомые первоклассные, включая гинекологов.
– Не стесняйся, возьми у меня. Пьеса, похоже, окупается изрядно. А если Антея боится, так это можно понять…
– Она не боится, а злится, что не сможет поехать на французский курорт. И говорит, что ненавидит, когда врачи лезут в нее руками.
– Может, это эвфемизм? Обозначение будущей потери?
– Мне бы твою наивность.
Тут оба выпили по стакану неразбавленного виски.
Фредерика, не желая расстаться с прелестным костюмом, в котором столько раз выходила на сцену, отправилась бродить по парку, где встретила Антею в белом прозрачном шелку, мишурной короне и кружеве с серебристой каймой. Антею рвало в лавровый куст.
– Как ты? Ничего?
– Сама видишь, что плохо. Находит такими мерзкими волнами… Но если сейчас стошнит, можно идти дальше махать мечом и снопом и голова кружиться не будет. Я себе оборки не запачкала?
– Только чуть-чуть.
Фредерика помуслила платок и принялась оттирать Антеины кружева. Вдоль одной оборки тянулась ниточка зеленоватой слизи.
– Ты, я думаю, догадалась, что я залетела.
– И что ты будешь делать?
– Аборт, что еще? Нужно только уговорить родителей отпустить меня на неделю-другую в Лондон. А там Марина поможет.
– Она-то с какой стати?
– Вообще-то, это она нашла и врача, и клинику, и все прочее. Она все устроит.
– Тебе, наверно, паршиво…
Мраморно-белая Антея-Астрея в густеющем золоте вечера посмотрела на рыжую, любопытную Фредерику:
– Меня тошнит. Постоянно тошнит. От всего мерзко: от секса, шампанского, клубники… Публика хлопает – у меня в голове звенит. Одежда вся мала. Все опротивело, если хочешь знать. И страшно бесит, что я дала себя так провести. Я думала, на приличного мужчину можно положиться… ну, ты понимаешь. Ничего, теперь умней буду. А если ты считаешь, что я дрянь бесчувственная, то подумай, какой я еще могу быть в моем прекрасном положении?
Она, чуть запнувшись, зашагала прочь, светлая фантастическая фигурка, готовая в последний раз представить на сцене Большую маску…
– Redit et virgo, redeunt Saturnia regna, – анахронически возгласил Томас Пул; сноп изобилия и меч правосудия лишь слегка покачнулись в руках недвижной Астреи.
Фредерика чуть не в слезах разыскала Уилки. Уилки, в последний раз блеснувший в сцене «несси-восси!», увидел, что дело неладно, и тут же приобнял ее:
– А ну признавайся, что стряслось?
– Ничего. Это Антея. У Антеи несчастье. Мне грустно.
– Никакого несчастья, а просто красотка залетела. Это легко исправить.
– «Исправить» – мерзкое слово!
– Согласен. Я лично считаю, что профилактика лучше лечения. Но тут, видно, говорила страсть. Да, нехорошо. Надеюсь в своих похождениях подобного избежать. А как твои успехи?
– Не знаю. Не могу решиться. Мне страшно.
– Да ты, дитя мое, динамщица…
– Так вот как это называется. Запомню. Но я не такая, и тебе это известно. Я просто не знаю, как быть: я же наврала, а если будет кровь… или еще что? Что тогда делать? Он-то не знает, что я… А я не знаю ни что делать, ни как. Мне страшно.
– Говорят, моря крови – это в основном миф.
– Да? Но ведь мифы откуда-то берутся. Значит, у некоторых бывает кровь. Почему тогда не у меня? И хватит твоих шуточек! Я не динамщица, но и не дрянь бесчувственная, как Антея про себя говорит… Я бы не смогла, как она. Нет, правда! Ты посмотри на Стефани: она вся светится. И вообще, все не так просто. Малыши бывают чудесные, это готовые, живые люди и все такое. Правда, сама-то я вряд ли захочу ребенка. У Стефани, я думаю, тоже страсть заговорила, только ей хватило смелости ребенка оставить. Впрочем, оба примера не для меня. Что же мне делать?
– Ну-у, – начал Уилки, – мои планы тоже несколько нарушились. Я хотел после пьесы на пару дней сгонять на побережье с моей девушкой. Но она застряла в Кембридже, и я остался один. Хочешь, вместе съездим? У меня мотоцикл. Просто так покатаемся.
– Не могу. У меня же родители. И Маркус. И Александр, Александр, Александр… Не могу.
– Зря. Развеялись бы. Кучу проблем решили.
Фредерика мрачно улыбнулась:
– Не боишься динамщиц?
– В твоем случае нет, ибо ничего от тебя не желаю, кроме компании. А коли ты пожелаешь – тебе тоже бояться нечего, ты в меня не влюблена до полного идиотизма и не врала мне про любовные подвиги… Так что горизонт наш светел. Ну что, поедешь?