Дева в саду

– А я увидел.

Это ей не понравилось, словно она была перед ним голая. Она попыталась перевести все в шутку:

– Ну, вы же биолог. Это ваш предмет.

– Не говорите так, я биологию ненавижу.

– Я ее сама никогда не любила, – сказала она как-то уютно и просто, мягко переступая вокруг вазы, устраивая ромашки посередине веером. – Но это была единственная точная наука, что мне давалась. А чтобы изучать английский в Кембридже, обязательно было взять один такой предмет. Математика и прочие абстракции у меня вообще не шли. Вот я и взяла биологию. Там все девушки ее берут.

– Растения, – сказал Лукас. – Камни. Вот это я люблю. Но чтобы на них специализироваться и не иметь дела с плотью, надо знать предмет получше моего. А я самый заурядный учитель… Зачем вы вышли замуж?

– Хотела иметь собственную жизнь, – честно сказала она, и ей совсем близко представилось лицо Дэниела. – Собственную частную жизнь. Хотя частной ее особенно не назовешь. Постоянно кто-то в гостях…

– Собственная жизнь, – задумчиво повторил Лукас. – У меня нет собственной жизни. У меня вообще нет жизни. И я никого не трогаю – прошу вас верить. На это есть причины.

– А Маркус? – бережно спросила она.

– У Маркуса дар. Маркус видит то, чего никто не видит. Он… он не такой, как остальные…

– Лучше бы он был такой, – резковато отозвалась Стефани.

– Думайте как пожелаете, но это не так.

Доверие, возникшее на минуту, нарушилось. Лукас встал и вернулся к своей молитве или бдению у колонны. Стефани медленно продолжала работу, пока все вазы, у чаши со святой водой, у кафедры, у аналоя, у алтаря, не осветились бледной и нежной зеленью.

Вернулся Дэниел:

– Ну, как ты? Может, пойдешь посидишь с Маркусом? От Фредерики больше вреда, чем пользы, а Александр только с испуганным видом подпирает стены.

Она поднялась на цыпочки и шепнула ему, что сказал Лукас.

– Я побуду тут. Может, он еще разговорится.

– А я убрала цветами твоего Варфоломея…

– Очень красиво. Особенно для девы, отрицавшей цветы на Пасху.

– Я не сказала, что он восстал из мертвых. Просто прикрыла ему нож и снятую кожу.

Дэниел взглянул на святого Варфоломея, плохую копию Микеланджело, мутноватую и синюшную. Похлопал себя по животу.

– Ну, восстал он или нет, неизвестно, а спускается к нам, грешным, в великом гневе.

На секунду промелькнула у него мысль о свежевании, о том, что его жир облечен лишь тонким слоем туго натянутой кожи. О том, как хлестал, наверно, наружу свежуемый человек. О том, как мускулист и сердит святой Варфоломей… Потом тронул тугой живот Стефани:

– Иди-ка ты поскорей домой, посмотри, как там Маркус.

Вот ее тело, а внутри еще тельце – его сын.

Дэниел преклонил колени, ожидая, когда Симмонс встанет, думая, не заговорить ли с ним. Когда Симмонс наконец встал, Дэниел тоже поднялся, и какое-то время они смотрели друг на друга через всю церковь. Потом Симмонс предостерегающе выставил вперед ладонь, как-то судорожно кивнул в сторону алтаря и вышел. Дэниел поспешил вслед через погост, но услышал только, как взревел мотор маленькой спортивной машинки. Когда Дэниел вышел на тихую улочку, Симмонс уже исчез в облаке белой пыли.





39. Праздник в Пантеоне




Биллов праздник в честь Фредерики, поспешно задуманный и поспешно воплощенный, конечно, не обошелся без конфузов.

Поскольку собирался дождь, банкет был устроен не в Учительском саду, а в продуваемых галереях, населенных школьным Пантеоном. По-йоркширски прижимистый Билл не переломил натуры, и приглашенным предстала странная смесь полуденного чая и светского приема, а верней сказать, чай, сэндвичи с ветчиной, корзиночки с кремом, клубника и в завершение по бокалу шампанского на гостя, чтобы выпить за здравие Фредерики. Гости были в основном друзья и коллеги Билла по внешкольной работе, несколько приезжающих лекторов, организаторы курсов для взрослых, актрисы-любительницы из его постановок и те коллеги по школе, которых он считал personae gratae[316]. В число последних входила чета Тоун (ввиду служебного положения супруга), Александр и, как ни странно, Джеффри Перри. По словам Билла, в ходе знаменитого спора о Томасе Манне Джеффри показал, что хребет у него есть, хоть и набит чепухой. Фредерика заметила, что метафора получилась гибридная и отвратная. Билл весело согласился и сказал, что хоть хребет, набитый чепухой, сам по себе отвратен, но заслуживает уважения в силу своей твердости. Почему супруги Перри с такой готовностью приняли приглашение – это был уже другой вопрос, неотвязно беспокоивший Фредерику. Эйфория по поводу блестяще сданных экзаменов медленно проходила, и Фредерика начинала понимать, что в сфере человеческих отношений она ученица весьма медлительная и вдобавок не слишком способная. Она, например, долго не видела того, что Дэниел понял сразу же: ее праздник был не только ее. Билл таким образом мстил Стефани за то, что вынужден был платить за шампанское в день, когда она, отказавшись от превосходной карьеры, стала женой толстого курата. Потом Билл спросил, кого из «друзей» она хотела бы пригласить, и Фредерику постигло еще одно запоздалое открытие. Во-первых, неловко было бы хвастать перед одноклассницами высшими баллами. А во-вторых, неумно было бы смешивать привычный мир семьи и школы с миром «Астреи». В этом мерцающем мире легко было милым взмахом руки отмести разговоры о ее отношениях с Александром. Совсем другое дело, если эти разговоры просочатся на Учительскую улочку. Тут-то пришло время спросить себя, чего она, собственно, хочет. Наконец она сказала, что хочет пригласить Уилки. Томас Пул должен был прийти так и так в качестве высокоуважаемого друга Билла, поэтому она назвала еще Антею. Антея ей не нравилась, но у нее были свои причины не распространяться о Фредерикиных приключениях. Еще Фредерика предложила позвать молчаливого Лоджа и мисс Уэллс, которая ничего не знала. Тем более что мисс Уэллс подруга Стефани, а Фредерика в последнее время чувствовала себя с сестрой как-то глупо и виновато. Оставался последний союзник – Кроу, но Фредерика была не слишком уверена в его союзнических чувствах после эпизода в Солнечном покое, о котором, кстати, до сих пор не было сказано ни слова. Да и Билл терпеть не мог Кроу. Зато он горячо преклонялся перед Мариной Йео и лично отправил ей приглашение. Мисс Йео прислала очаровательную записку, в которой очень мило извинялась, ссылаясь на возраст, головную боль, долгую череду спектаклей и необходимость восстановить энергию перед сегодняшним заключительным представлением.

– Ты, конечно, понимаешь, что это значит, – игриво сказал Уилки Фредерике. – Впрочем, обещаю не сильно опоздать на твой банкет. От старой королевы к юной деве вспять опишу круг времени. Ты, кстати, уже с этим покончила?

– С чем это? – огрызнулась Фредерика.

– С девственностью, глупое ты создание!

– Нет, и я уже с ума схожу от этого! Я ведь соврала Александру, что у меня уже было. А еще я, оказывается, боюсь… И Александр так отстраненно держится, хотя любит… Я знаю, что любит! И он такой нервный, такой особенный – с ним нельзя вот просто так, как с тобой, обо всем говорить. Поэтому я все больше увязаю в мелком вранье и бог знает, когда и как это все выплывет… Да и пускай бы выплыло! Я не могу больше это выносить, я горю заживо!

– Да уж, – задумчиво изрек Уилки. – Положеньице не из простых.




В отличие от сатурналий Кроу, Фредерикин банкет не задался. Поначалу, впрочем, была надежда. Набралось достаточно педагогов, уверенно обсуждавших рабочие проблемы, методы изучения стихов и обучения людей. Возникла приятная интеллигентная аура, благодаря которой Уилки утишил беспокойное стрекотанье мисс Уэллс и даже вызвал у нее улыбку парой умных замечаний о Джордже Герберте. Александр сохранил спокойствие и легчайший назидательный флер, будучи зажат в углу Билловыми домохозяйками с писательскими амбициями. Фредерикины знаменитые отметки приобрели более широкое значение, когда Томас Пул отвел ее в сторону и заговорил о «Четырех квартетах». Не находит ли Фредерика, что интеллектуальная мощь автора и некий догматизм иссушают и обедняют язык произведения? Фредерика, переведя стрелочку своего аналитического аппарата в сферу сухого языка и сухой культуры, забыла Пулову округлую белую наготу на темно-зеленом фоне. Она заговорила с ним об Элиоте, как недавно с Александром о ритмах Расина, нашла, что Пул приятный человек, и была ему даже благодарна. И она, и Пул, пребывавший поначалу в агонии стыда, вспоминали потом этот разговор как исключительно вменяемый и важный эпизод безумного дня.

Впрочем, в приятной интеллигентной ауре были и тревожные, темные пятна. Маркус, одетый в свой единственный опрятный костюм, недвижно сидел на краю галерейного парапета и пустым взглядом смотрел поверх лужайки. Дэниел со Стефани ничего от него не добились. Он лишь повторял: то, что было, – прошло, ему не хочется об этом говорить. Александр рассказал Дэниелу свою версию Маркусовой «проблемы» и сразу ощутил, как спал с него груз ответственности и бессилия что-то изменить. Дэниел обдумал слова Александра, обдумал то, что Лукас сказал Стефани, и решил пока помолчать. Все чаще и чаще Дэниел жалел, что он не «религиозный человек», что в его понимании означало провидца, причастного великих тайн. В случае с Лукасом и Маркусом, думал он, его нынешняя вера и опыт могли пригодиться, лишь когда все окончательно перельется через край. Он старался приглядывать за Маркусом и за женой.

Уинифред, с которой никто не удосужился поговорить, стояла поодаль от Маркуса, а на самом деле – так близко, как только осмеливалась. Стояла и смотрела, как ее сын смотрит в пустоту. Он куда-то ушел от всего и всех. Глубже, опаснее, чем уходил раньше. Ей казалось, последуй она за ним – и он исчезнет совсем. Если же нет, то целая жизнь с Биллом научила ее: стоит ей выказать волнение насчет сына, как Билл оглушит их любовью или ненавистью, растормошит до боли или стянет в непереносимый дьявольский клинч… Избежать этого можно было, лишь изобразив спокойствие, непроницаемое спокойствие.

Миссис Тоун холодно наблюдала за Уинифред. Что бы ни говорили утешители, боль ожесточает, а предельная боль ожесточает предельно. Страдание не облагораживает, но может порой придать страдальцу оцепенелую осанку достоинства. Для миссис Тоун Уинифред была просто женщина, у которой есть сын и нет желания или возможности ему помочь. Сын миссис Тоун погиб летним днем, и зимой она бывала добрее к матерям живых сыновей, прощала им промахи и несовершенства. Сегодня же она смотрела на тени облаков и тусклые пятна света на лужайке и, слегка опершись рукой на широкие материнские бедра, ненужные девственной Афине, прихлебывала чай, не гнущаяся от боли.

Александр, дивно длинноногий и просто дивный, лениво подошел к Фредерике, стоявшей с Томасом Пулом, и попытался голосом старого друга семьи поздравить ее с отличными оценками. Фредерика нелепо оскалилась в ответ, как в прежние времена, и Александр удивился капризу желания, столь точно рисовавшего, как рука его скользит по этим загорелым горячим ногам, а рот все ниже спускается по худому горлу. Впрочем, вспоминая желание, он ненароком оживил его с той же точностью и понял, что неведомый каприз над ним властен до сих пор.

– А мы тут беседовали об Элиоте, – меланхолично проговорил Пул.

– Прошу вас, продолжайте, – отвечал Александр, стараясь быть подальше от Фредерики и поближе к бельмастому каменному монстру, оказавшемуся прямодушным и непогрешимым королем Артуром.

В целом облаке нижних крахмальных юбок под поплиновым платьем с розочками подошла Антея Уорбертон и тронула Пула за локоть.

– Сделай что-нибудь, – сказала она бесцветным голоском воспитанной девочки, – меня ужасно тошнит.

– Кого ж не затошнит от столовского чая? – бодро брякнула Фредерика, как всегда слишком поздно заметив заговорщицкие взгляды разом насторожившихся мужчин.

«Боже мой, ну при чем тут чай?! И все всё поняли, кроме меня! Одна я как малолетняя дура!..» Впрочем, Фредерику беспокоил еще и испуг, промелькнувший в лице Александра. С чего бы ему бояться? Тут словно случайно появилась Элинор Пул, а следом за ней – Дженни, несшая на бедре маленького Томаса. За Дженни шагал ее супруг.

Билл тем временем подошел к столу, явно готовясь произнести речь. Негромко захлопали пробки от шампанского.

– Ну что? – ужасным, резким голосом обратилась Дженни к Фредерике. – Когда ждать счастливого события?

Фредерика глянула на Антею, потом отвела глаза и демонстративно разгладила юбку на плоском животе.

– Какого именно? – нахмурясь, парировала она.

– Ну как же! Прибавления в семействе! Мы же не только твой успех отмечаем, но и будущее событие? Хотя, между нами говоря, на месте Стефани я бы не радовалась так на пороге материнства. Сейчас советовать поздно, я, конечно, улыбнусь и поздравлю ее как положено, но тебе, милочка, скажу как есть: не заводи детей, Фредерика. Не сдавайся, не отказывайся от себя! Не превращайся в корову и подтирательницу луж. Смерть разума, Фредерика, – ее не избегнешь, читая по три странички между мытьем посуды и стиркой подгузников. О нет. На адюльтер найдешь, пожалуй, время, но на жизнь, на мысль – нет! И если они, – Дженни хмуро кивнула в сторону Пула, Антеи, Элиноры, Александра и печальной Уинифред, – если они будут говорить иначе – не слушай! – Она подергала толстые ножки Томаса, обвившие ей талию. – Ах ты, морячок! Слезай-ка и иди к папе. Ты ужасно милый карапуз, и от этого все только еще тяжелей. Фредерика, ты слушаешь? Вся прелесть этого диалога… ну хорошо, монолога, и вообще успокойтесь, я скоро замолкну. Так вот: вся прелесть монолога в том, что ты мне не поверишь, потому что у меня свои мотивы. И будешь права, конечно. Но и я права, слышишь? И ты в этом однажды убедишься. Все, конец монолога. Джеффри, да забери же ты это вспотевшее создание. Пойду поздравлю миссис Ортон и пожелаю ей всего наилучшего. А с тобой, Александр, мне нужно будет перемолвиться словечком, когда кончится сие торжество. Если ты не против, конечно.

Онемевший Александр мог лишь кивнуть в ответ. Фредерика смотрела на Стефани, не понимая, как могла не увидеть очевидного. Элинора Пул судорожно искала в сумочке носовой платок, и, когда Том обнял жену за плечи, Антея принялась негромко и вполне благопристойно сглатывать какой-то назойливый ком в горле. Джеффри взял сына и сел с ним на парапет по другую сторону Афины Паллады. Мальчик положил головку отцу на плечо. Миссис Тоун поднялась и пересела к ним.

Фредерика не знала, куда податься. Оставаться и смотреть матери в глаза было невозможно. Она побрела к Стефани. Школьные официантки убирали чашки и расставляли бокалы с шампанским. Александр проводил глазами непреклонно прямую спину Фредерики и перехватил трагический взгляд Тома Пула. Рыцарски-элегантно склонившись к Антее (и мечтая, чтобы она провалилась под землю), Александр спросил, не дурно ли ей, не принести ли ей воды или вина, не будет ли ей лучше в тени? К его великому облегчению, Антея согласилась отойти в тенек, после чего Том сумел-таки выудить платок из жениной сумочки, а Александр хоть ненадолго утек от Дженни. Дженни, толкаемая мелким демоном женского гнева, пошагала к Биллу. Она думала, что Поттеры знают о положении Стефани. Оказалось, нет. Ну что же, она их просветит! Билл уже прочищал горло, готовясь произнести заранее заготовленную речь с цитатами из Эскэма, одного из наставников Елизаветы, изливавшего похвалы ее учености. Дженни горячо и сердечно поздравила Билла с будущим прибавлением. Билл слушал вполуха, но когда наконец прокашлялся, то понял, о чем речь. Уинифред, спешившая к нему (что было совершенно бесполезно), увидела, как он посмотрел на Дэниела. Этот взгляд был полон такой непомерной ненависти, что ей на миг показалось, будто муж и впрямь сошел с ума и вот-вот начнет швырять бутылки и серебряные подносы в своего крепкого, черновласого зятя.

Дэниел обернулся к Стефани:

– Сдается мне, у них какая-то неприятность.

Билл таки заговорил: слишком быстро, и путано, и не об Эскэме, а о вечной жизни произведений разума и искусства. Потом перешел к «Ареопагитике» Мильтона:

– …ибо книгу нельзя считать неодушевленной вещью; в ней сокрыты жизненные силы, способные проявить себя в той мере, в какой эту способность обнаруживает создавший ее гений; нет, больше того – в ней, как в фиале, хранится чистый и крепкий раствор того живого интеллекта, который вскормил ее… убить хорошую книгу едва ли не то же, что убить человека; убивающий человека губит разумное создание, образ божий; но тот, кто уничтожает хорошую книгу, губит самый разум, гасит светоч божественного образа. Множество людей только обременяют собой землю, – тут Билл злобно вперился в Дэниела, – тогда как хорошая книга – это драгоценный живительный сок созидательного духа, сокровенный и сбереженный для будущих поколений…[317]

– Землю обременяю, конечно, я, – звучно и не без удовольствия отметил Дэниел.

– О чем это он? – спросила Стефани, в какой-то полудреме пропустившая большинство событий.

– Говорит, что книги лучше карапузов.

Билл тем временем ревел и рычал, что всегда был поборником женского образования, что пьеса Александра хороша, а ее героиня – образец передовой женщины.

– О боже, он знает, – сказала Стефани. – Знает и бесится.

– Наверно, он надеялся как-то сбыть меня с рук, а теперь это выходит потруднее, – весело отвечал Дэниел.

– Не понимаю, почему ты так спокоен.

– А почему бы нет? Меня это никак не касается. Я о своем сыне лучше позабочусь, чем он о своем.

– А может, дочка родится?

– Тогда о дочке. – Как уже было сказано, Дэниел, в отличие от библейского тезки, пророком не был.

Билл теперь пугающе злым голосом выражал надежду, что Фредерика лучше распорядится своими многими талантами, чем сам он в молодости. Будущее человека – в его ребенке, за исключением случаев, когда сам он достаточно одарен, чтобы возвыситься до созидательного духа и самому прочертить свое будущее…

Послышался звук заводящейся машины. Потом сама она на двух колесах пронеслась под аркой, соединяющей башни, с ревом пересекла полумесяц лужайки и рванулась прочь. На лужайку выскочил возмущенный директор Тоун, но тут Маркус Поттер, движимый более сложным чувством, соскочил с парапета и погнался за машиной, отчаянно, но молча маша ей руками.

– Это Симмонс, – сказал Александр Антее, после чего не церемонясь ее оставил.

Маркус все бежал, хоть черный спортивный «жучок» Симмонса уже исчез, развалив пару клумб, кайму из дерна и оставив за собой лишь шум, скрежет да запах гари. Александр погнался за Маркусом. Дэниел, утешающе похлопав Стефани по плечу, потопал следом. Билл замолчал. Фредерика закусила губу и вздернула голову.