Дева в саду

Святой молитвою своей

Преображала в камни змей.

Такие кольца из камней

Находим мы в монастыре…

А если галки на заре

Над башней Витби пролетят —

Они, забыв свой путь, кружат

И падают, роняя перья,

На плиты пред святою дверью…[287]





Они думали, сказал он Маркусу, что аммониты – окаменевшие змеи, не вынесшие Хильдиной святости. Но истина в другом: аммониты – это ранние записи об истинной истории творения, а тайный смысл окаменевшей змеи, ее подлинное отношение к святости мы находим у Юнга, в «Психологии и алхимии». Юнг пишет о Меркурии-драконе. И Лукас с нарастающим волнением прочел Маркусу целую страницу: «Дракон означает мысленный и чувственный опыт алхимика, когда тот работает в мастерской и „теоретизирует“. Дракон – monstrum, символ, объединяющий хтоническое, земное начало змеи и воздушное начало птицы. Это ‹…› вариант Меркурия. Но Меркурий (ртуть) – это крылатый Гермес, явленный в материи, бог откровений, владыка мысли и верховный проводник душ. Жидкий металл, argentum vivum, „живое серебро“, ртуть – чудесная субстанция, которая выражает саму его суть, блесткую, текучую, одушевляющую. Говоря „Меркурий“, алхимик обозначает ртуть, а подразумевает миросозидающий дух, скрытый или заточенный в материи. ‹…› Алхимики не устают повторять, что делание происходит от единого и к единому возвращается, что это круг сродни дракону, кусающему собственный хвост. Поэтому делание часто называют circulare (круговорот) или rota (колесо)… В начале и в конце делания стоит Меркурий: он prima materia, caput corvi, nigredo[288]. Как дракон, он пожирает себя и умирает, как дракон, чтобы восстать камнем. Он – игра цветов cauda pavonis[289] и разделение на четыре стихии. Он изначальный Гермафродит, разделенный в вечном дуализме брата и сестры, воссоединенный в coniunctio[290], чтобы вновь явиться сияющим lumen novum[291] – камнем. Он жидкость и металл, материя и дух, лед и огонь, яд и целебное снадобье. Он – символ, объединяющий все противоположности».

Лукас считал, что в стихах Скотта скрыта мудрость, о которой сам автор и не подозревал. На них – печать мощного, но обращенного во зло символа, оккультного, а может, и доисторического: неспроста перья и змеи соединились именно в аббатстве Уитби. Птица и змея – это законченный круг, дракон, кусающий свой хвост, единение земли и воздуха. К этому ведь и стремятся они с Маркусом: чтобы земля, утратив косность, возвысилась до текучести света… Потом, если как следует напрячь разум, можно добавить огонь и воду, а четверку старых стихий освятить Меркурием металлическим и растительным – «помнишь собачью ртуть?». Если место эксперимента сомнений не вызвало, то суть эксперимента – или обряда, это вопрос терминологии – предстояло еще прояснить.

Был один мальчик, шахматист, который говорил, что отчасти его дар заключен в способности видеть возможные ходы каждой фигуры как подвижные сущности, оставляющие за собой переливчато-светлую нить. Из разноцветных нитей сплетались узоры, и мальчик выбирал ту из них, с которой плетение становилось крепче, а натяжение сильней. Если же он выбирал не самые крепкие, а самые красивые нити, то ход оборачивался ошибкой. Что-то подобное происходило в голове у Маркуса, когда он слушал речи Симмонса с его логическими сальто и бесконечными перекрестными отсылками. Из этих речей рисовалась у Маркуса паутина, красивая по-своему, но очень и очень ненадежная. Впрочем, его это не печалило: узор ведь был, хоть и состоял в основном из пунктиров и вспышек. Не его дело указывать Лукасу на непрочность невидимых нитей. Может быть, у каждого эта внутренняя паутина имеет собственную прочность и натяжение. Может быть, у Лукаса она из тончайших стальных волокон.

Итак, одним жарким и солнечным воскресеньем они отправились в Уитби, бок о бок в спортивной машинке Лукаса. В багажнике было две корзины: одна с припасами для большого пикника, а другая с неизвестным инвентарем, который Лукас укладывал втайне, заворачивая в салфетки, носовые платки и шелковые кашне. Он и сам довольно лихо повязал красно-белый шейный платок, пестревший на фоне белой рубашки с расстегнутым воротом и темно-синего университетского пиджака. На Маркусе была его обычная рубашка и школьный пиджачок, где на нагрудном кармане были золотом вышиты башенка и девиз: «Ad caelum hinc»[292]. Не было в школе латиниста, которому нравилось бы измышление Кроу-основателя, а башенка, призванная символизировать школу как некую твердыню воли, в учительской носила название Вавилонской или Пизанской…

Ехали не спеша через пустоши на юго-восток и постепенно спустились с высоких холмов к прибрежной дороге, что тянулась вдоль скал, делая петлю вокруг Готленда, по той самой дороге, где Фредерика, теснимая в автобусе предприимчивым Эдом, мрачно размышляла об александрийском стихе. Такой маршрут давал возможность пешком подойти к аббатству со стороны южных скал, вовсе минуя город.

Среди скал погода, по выражению Лукаса, была такая, как изначально задумано: глубокая синяя пустота над головой, солнце в вышине, ветерок, летящий к морю. Они шагали к аббатству через поля, густо заросшие лютиками, дягилем, вероникой, и цветы оставляли на их одежде белую и желтую пыльцу. На фоне яркой синевы белели голые арки, которым нечего было поддерживать, а обломки колонн казались невесомыми – бесплотными, как опять же заметил Лукас, хотя, касаясь их, Маркус явственно ощущал под пальцами прохладный камень. Лукас был весьма недоволен, обнаружив в развалинах туристов, блуждающих по голым хорам, переходящих из одной каменной полости в другую. Судя по всему, учитель рассчитывал, что предстанет один перед алтарем или местом, где некогда стоял алтарь. Девочки, с щебетом перебегающие в развалинах, старцы с рюкзаками, мотоциклисты в толстых крагах, топочущие тяжелыми ботинками, раскачивающие за ремешок очки-консервы, смущали его. Они с Маркусом стояли, как запасные игроки гостевой крикетной команды, и, сжимая ручки своих опрятных корзинок, рассматривали стены, полупрозрачные от стрельчатых окон, пронизанных морским ветром, остатки древней каменной кладки, вознесенные среди диких трав. Вспомнив гнетущую, замкнутую геометрию церкви Святого Варфоломея, Маркус с удовольствием продлил и довершил мысленно эти сломанные линии и ритмы. Солнечный свет танцевал на вздутых волнах, наводил блеск на камни, травинки и лаковые чашечки лютиков. Крошечные струйки света, словно видимые конвективные потоки, перетекали тут и там меж землей и небом, скручивались в колечки, рассеивались искрами, ныряли, вспыхивали. Лукас, шагая с военной или церемониальной твердостью, обошел вокруг аббатства, словно в Дальнем поле размечая границы крикетной площадки, где пролягут потом меловые линии. Он нес ту самую загадочную корзину. Следом на манер прислужника жреца шел Маркус, и в корзине у него были термос и бутылка с водой, пластиковые стаканчики, хлеб, мясо, яблоки, сладости и вино…

– Здесь нам не дадут ничего сделать, – сердито шептал Лукас. – В конце концов, можно провести эксперимент и поблизости, просто в поле. По крайней мере, будем одни. – Он кивнул в сторону девочек, которые, строя рожицы и хором вопя старинный стишок, играли в Тома Тиддлера[293] и казались при этом воплощенными радиопомехами.

– Зато, может, мы случайно выберем как раз то место, где был коровник Кэдмона и куда Ангел спустился, – легкомысленно заметил Маркус.

– Это, должно быть, та же трава, которую щипали его коровы, – вполне серьезно ответил Лукас.

– Не совсем та же, – возразил Маркус.

– Но и не совсем иная, – сказал Лукас, поддергивая слишком свободную штанину и перекладывая корзину из одной горячей руки в другую.

Они двинулись вдоль края скалы, мимо полевой метеостанции и ее простенького садика. Спустя некоторое время нашли отличное место, достаточно защищенное от ветра: вместо жесткой травы и лохматого лилового короставника там пышно раскинулись целые заросли лютиков, подернутые, как дымкой, белым кружевом дягиля. Среди такого богатства трав Маркус вспомнил о своей астме, сделал пробный глубокий вдох, чихнул от пыльцы, но не почувствовал внутри движения механизма, вызывающего удушье или припадок. Разве что некую оторопь от столь густо окружившей его растительной жизни. Эхом донеслись голоса девочек:

Перелезем Томов тын —

И тихонечко сидим.

Отвернется старый Том —

Злато-серебро берем.





Маркусу вспомнилась песенка, что пели в детстве:

Лютики нам золото, дягиль серебро —

В царстве у природы не сочтешь даров.





Лукас вытащил из корзины шотландское покрывало и раскинул поверх лютиков, но они не пожелали пригнуться и топорщились под тканью, словно бы повисшей невысоко в воздухе.

– Начнем, – сказал Лукас. – На пустой желудок, как на Оджеровом кургане.

Несмотря на странные события прошлого раза, Маркус ничего особенного не ожидал. Ему казалось, что слишком уже человеческая, земная точность и решительность Лукасовых планов уменьшают их шансы. Он опасался немного, но лишь того, что его заставят делать нечто смехотворное или совсем уж нелепое. Лукас расстелил поверх покрывала белую салфетку и на нее выложил из таинственной корзины: аммонит, пучок сухих трав в тонкой бумаге, целлофановый пакетик плоских засушенных цветов, заткнутую пробирку с шариком ртути, несколько круглых закопченных стекол, большую круглую лупу, носовой платок и инструмент, напоминающий скальпель.


После этого Лукас объяснил их задачу. Как Маркусу известно, они должны установить связь с Ноосферой. Мудрецы во все времена говорили, что этому препятствует глубокая укорененность человека в его физической сущности. Следовательно, преобразование Жизни в Дух означает возвышение материи до чистого бытия. Вполне возможно, в символическом и отчасти в прямом смысле это достигалось в древности огненным жертвоприношением.

– Я был просто поражен, когда ты описал фотизм и сходящиеся конусы. Ты все время возвращался к образу зажигательного стекла, и я теперь склонен считать это Знаком. Поэтому я предлагаю принести огненную жертву при помощи зажигательного стекла – высвободить материю, дать ей перейти в Свет и Энергию благодаря энергии Солнца, источника нашего земного света и тепла. Мы возьмем, конечно, вот эти травы – они уже послужили нам Знаком – собачью ртуть, аконит и горечавку, что мы сорвали возле Капельного колодца. Они претворятся не в Камень, но в Свет, lumen novum, еще один Знак. Я и аммонит взял – это каменный символ Творения и Делания. Он, правда, не из Уитби, кажется, а с Портландского мыса… Но он хороший, мне его еще в детстве подарили. Аммонит – символ свершенного Делания. И еще вот ртуть, символ духа, заключенного в материи. И конечно, кроме травы, нужна плоть – без нее не будет жертвы. Авель принес Богу жертву плотью, а Каин плодами земли, но Господь признал только Авеля и его жертву. Плоть будет наша собственная. Я думал взять червей, но ведь нужно что-то от нас, так?

Маркус, перескочив мыслью от Каина и Авеля к Аврааму и Исааку, быстро огляделся поверх сияющих лютиков в поисках разумной жизни, но увидел только бабочек вдалеке: лимонницу да голубянку.

– Волос и пары капель крови должно хватить. Скальпель я захватил, – продолжал Лукас. – Как думаешь, больше ничего не нужно?

Маркус посмотрел на лютики, на клетчатую шерсть покрывала, услышал вздох приминаемых покрывалом цветов.

– Нет. Разве только что-то отсюда, именно отсюда. Из Кэдмонова коровника, – сказал он с бледной улыбкой.

– Ты прав, Авель и Кэдмон оба были пастухами.

– Но коров-то тут нет…

– Зато есть молоко в термосе. И добавим еще какой-нибудь местный цветок. Ты это отлично придумал, Маркус!

Стали искать подходящий цветок. Желтых лютиков было слишком много – слишком просто для жертвы. Наконец Маркус нашел нечто необычное: невысокое растение с ярко-синими цветами, сидящими друг к другу плотно, словно чешуйки. Маркус позвал учителя.

– Это мускари, гадючий лук, – сказал тот. – Прекрасно, еще один символ перерождения змеи или дракона.

Лукас выдернул цветок с корнем и положил его, вместе с осыпающимися комочками земли, к горечавке, акониту, собачьей ртути. Затем он поднял маленький скальпель:

– Дай руку. Я хочу капнуть на платок три капли крови – ну или около того, но лучше всего три. Нашей общей крови. Мы ее смешаем.

Маркус невольно отдернулся.

– Скальпель стерильный, – заверил его Лукас и подставил собственную руку. – Совершенно стерильный.

Маркус вообразил, как такое же маленькое треугольное лезвие отрешает морщинистую кожу червя от скользкой, увертливой плоти. Вяло протянул руку. Лукас схватил ее, повернул ладонью к солнцу и каким-то хищным движением коротко надрезал кожу у основания большого пальца. Брызнула, закапала кровь. Ее было много больше, чем полагавшиеся три капли. Лукас, возбужденно смеясь, воткнул себе лезвие в указательный палец. Его кровь потекла на белую ткань, смешиваясь с кровью Маркуса. Круглые брызги с неровным краем сливались в одно красное пятно. Лукас срезал у себя тугой завиток волос надо лбом, а затем окровавленной рукой быстро взял Маркуса за подбородок и срезал вялую прядь светлых, похожих на сено волос. Скрутил волосы вместе и положил поверх кровяного пятна. Подумав, подложил аммонит под платок в том месте, где лежали травы:

– Нельзя ожидать, чтобы солнечная энергия поглотила аммонит. Но она безусловно может перейти в него и как-то его трансформировать. Ты не думаешь, что нам стоит повторить ту нашу пляску? У кургана мы сцепили руки восьмеркой, как знаком бесконечности, и кое-что получилось. – Он сжал Маркусу руку, снова смешивая кровь, и поднял его на ноги. Протянул ему закопченное стеклышко. – Будем смотреть через него. Прямо на солнце. Так мы ничего не пропустим: ни малейшей перемены, ни знака, ни…

Они закружились. Маркус чувствовал себя глупо. Плыла голова, было тошно и муторно, а сам он то ли вовсе не был, то ли был от себя отдельно. Они топотали, попирая землю и сминая цветы. Когда остановились, цветы продолжали нестись желто-белыми концентрическими кругами, а зеленые линии покрывала плескали, как змеистые волны. Лукас поднял дымчатое стеклышко, глянул сквозь него в синеву на золотой восторг Уоллеса Стивенса, на золотую гинею Эмили Дикинсон, на пылающую массу гелия – торжественно поклонился и сел на кисточки покрывала. Маркус быстро проделал то же самое. Лукас взял теперь зажигательное стекло:

– Как думаешь, нам стоит к ним как-то обратиться?

– Нет.

– Согласен. Слова звучат глупо. Наверно, нам лучше взяться за руки.

Взялись. Лукас поднял стеклянный круг, на мгновение задержал в нем луч света, потом направил на салфетку и замер.

Сложно было понять, что это, белый огонь или только расплавленный воздух: он был неподвижен, языки его не лизали воздух, только жертвенные вещи ежились и чернели, пожираемые им. Травы, чей образ Маркус уловил в церкви, разлетелись мелким пеплом: их тень продержалась миг-другой и, дрогнув, обратилась в пыль вместе с горечавкой. Целлофан, в котором хранилась собачья ртуть, на мгновение полыхнул золотом и платиной, потек, потемнел и сделался ничем. Волосы, лежавшие поверх крови, вспыхнули, оплавились в ком, почернели и перестали быть. Гадючий лук, шипя и кипя зеленым соком, свернулся в кольцо. Но самое неожиданное: пробирка со ртутью скрипуче крикнула и раскололась, выпустив на волю множество серебристых капель, что, скользя меж нитей обугленной ткани, утекли в обгоревшую землю. На салфетке черная дыра бесшумно росла, поглощая пылающий луч, по самому краю вспыхивало золото, а дальше расползалась чернота. Пахло пожираемой, протестующей материей, растительной и животной. Над горбиком аммонита салфетка пошла черными шелушинками и распалась, оставив на каменных витках черный узор, чуть влажный от прикипевшего травяного сока. Маркус смотрел не отрываясь. Он помнил, что случилось с ним в Дальнем поле. Перед ним был наглядный пример того, какую силу может сконцентрировать в себе зажигательное стекло. Не важно, огонь это или раскаленный воздух: вот он пляшет, белый, прозрачно и густо-белый – белое ничто. Протяни туда руку – и сам в муке приобщишься к нему.

– Держи лупу, – сказал Лукас. – Держи ровно и смотри. Я завершу все возлиянием молока и вина.

Он пошарил в Маркусовой корзине, капнул молока в жестяную крышку термоса, потом недолго поборолся со штопором и бутылкой бургундского. Плеснул вино в обугленный круг, оно вскинулось паром, пламенем и исчезло. Молоко в крышке начало пригорать, потемнело, пошло бурыми пузырями, испуская какой-то страдальческий, особенно отвратительный запах, памятный Маркусу со времен начальной школы: мальчишки, окружив школьную печь, через соломинки плевали на раскаленный чугун пайковое молоко. Лукас щедро добавил еще вина, причем получилась порядочная лужица, на поверхности которой плавали обугленные остатки трав и ткани. Земля медленно впивала вино. Маркус опустил зажигательное стекло, которое теперь и впрямь жгло ему ладонь. Он огляделся, увидел вокруг воздух обычный, не расплавленный, а потом глянул вниз, на черную дыру в форме солнца – итог жертвоприношения, сокрушительное доказательство того, на что способны силы, обычно не принимаемые в расчет. У Лукаса лицо и волосы были мокры от пота.

– Что мы теперь будем делать? – спросил Маркус.

– Сидеть и ждать. Мы воззвали, мы дали знать, чего хотим. Теперь только ждать.

Маркус наблюдал за мягким движением света над лютиками и задавался вопросом: а чего они, собственно, хотели? Быть поглощенными огнем? Исчезнуть? Сделаться невидимыми? Легко кружили, легко опускались на траву черные хлопья пепла и желтые лимонницы. Двое ждали. Тихо тянулся день.

– Выпей вина, – сказал Лукас и налил ему в стаканчик. Через некоторое время опять: – Выпей еще.

Маркус, непривычный к спиртному, пил жадно. Лукас, прямой как шест, ждущий то ли прикосновения пламени ко лбу, то ли голоса из синего провала, сердито прихлебывал из стаканчика. Предложил Маркусу сэндвич с говядиной и яблоко. Маркус стал есть. Сам Лукас к еде не притрагивался. После двух хороших стаканов вина Маркус вытянулся на покрывале и прикрыл глаза рукой, чтобы стало темно. Света, вторгшегося в него в Дальнем поле, не было здесь и в помине. Было обычное солнце, лупа, слишком много ожиданий да головная боль. Лукас опустился на покрывало рядом с ним. Прозвучал прежний требовательный голос:

– Что теперь?

– Давай еще подождем… – сонно пробормотал Маркус в сгиб локтя.

– Чего именно подождем?

– Откуда мне знать? Ты же это затеял.

Его друг помолчал, а потом смиренно проговорил:

– Извини, пожалуйста…

– Передо мной извиняться не нужно. Я и не думал, что небеса разверзнутся. Но мы уничтожили лучом всякие вещи. Это и правда сильная штука…

– Какая там сильная! Проще некуда…