Дева в саду

– Это несерьезно.

– Ты говоришь с пугающей уверенностью. А откуда ты знаешь… – Он ущипнул ее почти до боли. – Откуда ты знаешь, что для него серьезно, а что нет?

Фредерика начала было говорить, что уж она-то знает, что серьезно у него будет с ней, когда придет время, когда она покажет себя… чего пока не случилось, конечно, но… Тут она замолчала, почуяв опасность. Потом заговорила о том, что он очень серьезно относится к пьесе, и опять оборвала себя: показалось, что она предает Александра, открывает его уязвимую сторону, что было нелепо, поскольку Кроу, вероятно, лучше ее знал, что значит пьеса для Александра. Она молча подняла к Кроу серьезное, пылающее лицо, и он сперва играючи, а потом больно укусил ее в губы. Теперь, лаская грудь, он уже определенно делал ей больно. Фредерика подумала: может укусить его в ответ? Но она продолжала говорить:

– Нет, я некультурная, и просвещать меня бесполезно. Я только литературу знаю лучше, чем большинство девочек в моем возрасте.

– Что же ты знаешь, расскажи?

– Я хорошо знаю «Федру», «Мизантропа», «Ночной полет», «Гамлета», «Бурю», «Потерянный рай», Китса, и «Грозовой перевал», и «Кубла-хана», и некоторые стихи Гёте… Потом еще «Тонио Крёгера» Томаса Манна и «Из жизни одного бездельника» Эйхендорфа. Еще буду знать «Доводы рассудка» Остин и что-нибудь из Клейста, потому что мне это к экзаменам нужно. Ах да, еще понемногу из Овидия, Тацита и «Энеиды». И еще…

Кроу просунул руку ей под юбку и сильно щипнул там острыми ногтями. Она мрачно подумала об Эде и Готленде…

– …И еще «Любовника леди Чаттерли» и остального Лоуренса, что нам отец навязывал. Но должна сказать вам, – добавила она, сердито глядя на кровь, прыщущую из сплетений Марсиевых мышц, – что это никак не помогает понять вашу культуру, по крайней мере, то, что вы мне все время показываете.

– Как твердые яблочки, – сказал Кроу, – и маленькие мягкие икринки. Ты премилое существо, смесь твердости и мягкости, и ты узнаешь, конечно, что «Энеида», и «Буря», и «Федра», и «Тонио Крёгер» неразрывно связаны с моими «картинками». И если ты и впрямь «знаешь» все эти книги, ты просто обречена вобрать в себя остальное… Отвезти тебя домой или навязать Александру и миссис Перри? Что из этого побудит тебя однажды прийти снова и сесть мне на колени? Я тебе кое-что покажу, а потом и ты мне…

– Я бы хотела поехать с Александром.

– Тебе будут не слишком рады.

– Я к этому привыкла.

– Надеешься получить, что хочешь?

– Не знаю. Но суть не в этом.

– Я восхищаюсь твоей целеустремленностью.

– Это все, что у меня есть.

– Не совсем. Еще есть яблочки, икринки и минимальный культурный базис. Но думаю, что, достигнув желаемого, ты поймешь, что желала чего-то другого. Вон там в уборной есть расческа и зеркало. А я потрусил исполнять твое повеление.

Дженни была счастлива. Лодж поздравлял ее, Александр был внимателен, а Уилки приятно игрив. Она думала не о Томасе, а о символах его существования: вот входная дверь, вот немытая тарелка с кроликом Питером, вот дневной свет на закрытых легких шторах. Она терпеть не могла закрытые шторы, но с младенцами так положено. Подошел Кроу и сказал Александру, что Фредерика слишком много выпила и он ей пообещал, что Александр отвезет ее домой.

Александр сказал, что у него другие планы. Кроу ответил, что планы могут подождать. Дженни отмахнулась: пускай! Из ее голоса совсем пропали резкие нотки, звучавшие в последнее время. Александр быстро обнял ее, и его окружило беззаботное тепло, которое не исчезло и когда Кроу вернулся со взвинченной Фредерикой. Близость часто усиливается присутствием ненужного третьего. Так было и в этот раз. Дженни села рядом с Александром, касаясь его бедром, плечом и медлительными пальцами. Фредерика в одиночестве тряслась на заднем сиденье. Когда выезжали из поместья, она вспомнила Готленд, сплетенные фигуры на этом же сиденье, и в ту же секунду Александр вспомнил ее лицо в дикой раскраске, прильнувшее к стеклу. Он опасно крутанул руль вблизи дерева, кажется кедра. Дженни засмеялась.

– Ух! – выдохнула Фредерика. – Вы хоть смотрите, куда едете.

– Фредерика, бога ради, заткнись.





33. Благовещенье




Стефани стояла в телефонной будке возле своего нового дома, посреди моря глины в полукружьях гусеничных следов. Стефани пыталась позвонить. Внутри будки пахло затхлым куревом, застарелой мочой, нагретым металлом. Дети скакали и лениво слонялись вокруг черных шин, подвешенных на миниатюрных виселицах. Справочник был с оборванной обложкой, пухлый от старости, весь в патине серо-коричневого жира. Стефани стояла, окруженная гнусным воздухом, и старательно читала телефон, написанный на сложенном клочке бумаги. Дэниел смотрел на нее из окна. Розовая и белая меж алыми полосками, вот она пригибает голову к трубке, вращает диск, нажимает кнопку…

В трубке щелкнуло. У Стефани задрожали колени.

– Алло, здравствуйте. Это миссис Ортон. Вы сказали, что, если я попозже позвоню, у вас, может, уже будет результат…

– Подождите минуточку. Сейчас я позову доктора.

Ожидание. Щелчки. Гудение провода. Гудение разума.

– Здравствуйте, миссис Ортон, – раздался голос звучный и повелительный. – Рад вам сообщить: результат положительный.

«Рад» было неправильное слово. Доктор говорил не как радостный вестник, а как строгий судья.

– Теперь приезжайте как можно скорей ко мне. Надо много всего спланировать, связаться с роддомом и так далее… Миссис Ортон, вы меня слышите?

– Да.

– Вы слышали, что я сказал?

– Слышала.

Доктор ждал заветной фразы. Не дождавшись, спросил:


– Это что, для вас неожиданность?

– Да.

– Миссис Ортон, вам теперь глупостей делать нельзя. Вы не только за себя отвечаете. Вы должны ко мне прийти, чтобы мы все спланировали.

– Я знаю.

– Тогда я вас записываю. Какой вам день подойдет?

Прилетел по проводу бумажный шелест, доктор назначил прием. Трубка вернулась на свою рогатку. Стефани стояла в будке, упершись взглядом в единственную непрозрачную стену и обхватив руками живот. Она старалась думать. Она вся была захвачена Дэниелом, его тяжестью, теплом, всем его существом. Впрочем, это не мешало ей заниматься другими вещами. Она успешно довела остаток триместра, а теперь по вечерам с пристальным удовольствием читала «Прелюдию», вопреки сражениям мальчишеских банд на лестнице, верещанью звонков, шуму несмолкающих радиоприемников и звону разбитого стекла. Все освещалось Дэниелом, словно он подарил ей эту ясность и пристальность, подарил сладость земной любви, которой Стефани отдавала себя всякий раз, как он возвращался из церкви, из больницы, от прихожан. Он был так силен, так своеобычен, так много всего открывалось ей с ним. Она, должно быть, знала где-то внутри, что он такой, – иначе как же решилась бы на шаг, столь противоречащий всему, что казалось ей важным? Подобно многим интеллектуалам, Стефани дивилась и радовалась, по наитию сделав что-то верно. Должно быть, она позволила решать телу и была награждена чистым наслаждением – тем, которое немногим выпадает на долю.

Она думала, что помнит миг зачатия, солнечный и стеклянистый, как раствор «жидкого стекла», в котором хранят яйца, и она сонливо прислушивалась к тому, что начиналось внутри. Вот задвигались клетки, как дрожжи в тесте, и у нее захватило дыхание. Они с Дэниелом этого не хотели. Наверное, думала она, недвижно охватив живот, с тайной улыбкой, принадлежавшей тем прошлым полям блаженства, – наверное, Дэниела попросту слишком много: плоти и крови не выдержать, что уж говорить о резиновом приспособлении. Жаль, думала она. Тут, вероятно, приходит конец расточительным роскошествам. А ведь она не успела узнать их толком, она раньше никогда их не хотела. Но этот сгусток клеток в ней может, как тонкая резина, не выдержать напора энергии. Странно, до чего быстро возникает инстинкт, велящий беречь эту нежеланную мелочь. Но вот он, тут как тут. С Дэниелом течение ее чувств ускорилось, хватило десяти минут.

С деньгами будет непросто. И Дэниел – Дэниел, так уверенный в своих желаниях, никогда не говорил, что хочет детей… Это ведь по-разному бывает: одни мужчины прикладывают ухо к женскому животу, слушают биение нового сердечка, а другие раздражаются, словно это не ребенок, а какой-то незваный гость. И как сказать Дэниелу?..

Дэниел сутуло прошагал по грязи в своей пасторской колоратке и постучал в стекло. Стефани растерянно уставилась на него. Он открыл дверь.

– Ну что? Благовещенье? – спросил он.

– Откуда ты знаешь?

– Ты похожа на Богородиц со всех картин, и вид у тебя ошеломленный, словно ты узрела ангела. Шучу, не слушай. Тебя руки выдали. Все беременные так делают, обнимают живот. А потом у них портятся волосы. – Темнолицый, в черной щетине, он широко улыбнулся и тронул ярко-золотую прядь.

– Ну ладно, не удивляйся уж так. Мы ведь с тобой кое-когда нарушали. Не сказать, что это гром среди ясного неба. Стеф?..

– Я не знала, что́ ты почувствуешь…

– Чувствую себя очень умным. Дело вроде нехитрое, а все равно мужчины гордятся. Ну так и я горжусь, чем я хуже? Ты не хочешь выйти из будки?

– Дэниел, это не умно, это ошибка, нам будет ужасно трудно…

– Знаю. Но я полагаю, мы справимся. Это все очень интересно. Ты уже и выглядишь как-то по-другому.

– Я себя и чувствую по-другому.

– Вот видишь, как оно: десять минут – и мы с тобой изменились.

Они приблизились к дому.

– Ну что ж ты, заходи.

Вошли в дом. Дэниел смотрел на нее так, словно вся она преобразилась. И может, потому, что она и впрямь чувствовала себя преображенной, ей это показалось ужасно смешным. Она засмеялась. Дэниел захохотал в ответ. И все же, подумала она, что-то кончилось. Жизнь изменилась, и мы изменились, только пока не осознали этого.

Но они смеялись, смеялись и никак не могли перестать.





34. Дракон в аббатстве Уитби




Необыкновенный успех телепатических экспериментов во время венчания Стефани и Дэниела вдохновил Лукаса Симмонса перейти к новой, иной фазе деятельности.

В успехе сомневаться не приходилось: большая мензурка с травами, что привиделась Маркусу в церкви Святого Варфоломея, стояла у Лукаса на лабораторном столе. Лукас, в свою очередь, нарисовал губастую и клыкастую пасть в облаке летающих частиц – грубое, но достоверное изображение адских врат с церковной стены. Он даже добавил нечто вроде зазубренного красного нимба – настолько был уверен, что красный цвет имеет здесь какое-то значение.

– Эти результаты, – заявил розовый и сияющий Лукас, – неопровержимо доказывают, что мы оба можем как получать, так и передавать сложные изображения и сообщения. Теперь мы должны, мы просто обязаны установить контакт с внешним разумом, который давно ждет от нас сигнала. Я нисколько не сомневаюсь: мы с этим справимся, и очень скоро. Способ найдем, нужно только немного подчитать и поразмыслить. О, я уверен, я абсолютно уверен… – Лукас громко рассмеялся, переполняемый энергией.

Маркус, не делая выводов, с любопытством наблюдал за поведением Лукаса в следующие несколько дней. Учитель казался одержим почти демонической энергией. Объясняя что-то, он теперь не сидел, а ходил взад и вперед, он делал бесконечные вылазки то за тем, то за этим, по школьным галереям передвигался почти бегом. Щеки его сияли яблочным румянцем, но сам он заметно подтягивался и даже худел, особенно в талии и на бедрах. Брюки висели на нем, время от времени он судорожно их поддергивал. Он уже не робел так перед своим единственным апостолом, не ждал с вопросительным, собачьим взглядом его подсказок. Он, казалось, сам теперь получал некие сообщения, деловито и радостно служил некой тайне. Лукас искал знаки, намеки, совпадения и находил их. Его радостно волновала взаимосвязь книг, случайно взятых с библиотечных полок. Он проглатывал тысячи печатных страниц: Фрейд, Фрейзер, Юнг, «Записки Общества психологических исследований», «Общая история растений» Джерарда, Данн с его гипнагогией, Хёрд с мечтой об отказе от личности. В дело шли справочники по английской флоре и фауне, Библия, предсказания Матушки Шиптон, красная книжка – путеводитель по йоркширским пустошам издательства «Уорд, Лок и компания»… Получалось гадание обо всем сразу – по пестрым сотням книг. Симмонс мгновенно оживлялся, услышав игру слов или просто слово с разными значениями. Он долго и невнятно объяснял Маркусу про ртуть и значение слова «Меркурий» в мифологии, химии, алхимии и ботанике. Тогда в Нэрсборо они нашли собачью ртуть – это неспроста. Он пытался связать герметическое учение с герметичными крышками на вакуумных банках и Гермафродитом алхимиков – человеческом символе завершенного делания, одухотворенной материи, lumen novum – философского камня.

Бо́льшую часть его речей Маркус пропускал мимо сознания, не пытаясь понять. Если вдуматься, все это подтверждало его недоверие к словам. Ему являлся вполне безопасный образ: глобус, пересеченный, пронизанный, опутанный нитями, которые скрещивались и расходились на полюсах и по экватору. В словесных языках при желании что угодно можно стянуть в совпадение или сплести в некий смысл. Маркус мог сказать: «Враждебный свет был для меня слишком огромен» – или что-то подобное, но этот язык не очень-то его занимал. Он смотрел из окна лаборатории на маленькое, колко сверкающее белое солнце и думал, что на деле связь между мучащим его светом, этой вот пылающей массой газов и материи, собственными его механизмами восприятия и любым другим разумом – возможно, не столь безупречна, как выходит, если облечь ее в слова, красивые, но, конечно, не передающие всего. Впрочем, он не жаловался: Лукас, по крайней мере, временно отвлекся от гипнагогии, и Маркус стал высыпаться. К тому же, если не вдумываться, словесная алхимия и еще больше – радостное полнокровие друга служили ему утешением и защитой.

Выбрать для эксперимента развалины аббатства Уитби Лукаса подтолкнуло занятное совпадение между тем, что он вычитал у Юнга, и описанием из красного путеводителя. Он склонялся к Уитби отчасти еще и потому, что именно там неграмотному пастуху Кэдмону[286] явился Ангел, и наставляемый им Кэдмон спел на тогдашнем английском «Песнь о Начале Творения». Увлек его и приведенный в путеводителе миф о необычном даре святой Хильды, суровой основательницы аббатства, подкрепленный к тому же цитатой из «Мармиона» Вальтера Скотта:

Еще чудеснее рассказ

О том, как некогда у нас

Жила саксонская принцесса,

О том, как Хильда в чаще леса