Дети змей, дети волков

Сага все не моргает.

– Витарр, – говорит она, – ты должен собрать всех в Великом Чертоге.

Это традиция: когда вельва умирает, жители поселения, подле которого располагался ее дом, собираются для того, чтобы проститься и чтобы новая старшая вельва выбрала себе последовательницу. Только вот сейчас определенно не лучший момент для того, чтобы забирать дитя от семьи. В Чертоге Зимы и без того раздор, что же будет, когда узнают они о подобной необходимости?

Но сделать ничего нельзя. Старуха умерла, и женщина занимает ее место. Теперь нужна девушка, чтобы круг замкнулся. Однажды и Сага умрет, и ее преемница придет сюда, точно так же держа в руках посох, собираясь отнять очередную дочь от матери.

– Идем, – говорит он ей, заставляя Змея повернуть назад, – я отведу тебя в свой дом. Подождешь там, пока всех соберу, отогреешься.

«Свой дом» звучит так просто, словно бы никогда и не был он изгоем в стенах конунгова дома. Витарр хмурится, думая, что вот-вот лицом к лицу столкнется с сестрой; это ведь и ее дом тоже. Остается надеяться, что она еще не перешагнула порог или и вовсе в другом месте нашла себе приют.

Наверняка Медведь возжелает украсть ее в свое жилище. Для Витарра это будет наилучшим вариантом. Он счастлив, что сестра жива, но не готов принять это. Сага делает шаг, и снег хрустит под ее босой стопой. Оглянувшись, смотрит на нее Братоубийца, а после говорит:

– Садись в седло. И так уже ноги отморозила.

Но вельва проходит мимо, не взглянув на него даже, и идет прямо, словно бы лучше Витарра знает, куда следует идти. Странное поведение это совершенно Саге не соответствует. Он помнит ее другой: дикой, сияющей в полночном этом мире. Свет ее, пусть и не кажущийся Витарру столь ярким, как свечение, исходящее от Руны, дарил ему надежду на то, что даже в самые темные времена есть место для жизни. Неужто смерть старой вельвы так сильно подкосила ее? Или, быть может, что-то, увиденное Сагой в будущем?

Но она не ответит. Он знает это и потому не задает вопросов.

В абсолютной тишине идут они в сторону конунгова дома, и взгляд воина то и дело цепляется за посох в ее руках. Тяготит ли Сагу то, что происходит сейчас? О чем она думает? Скажет ли Витарру, что его самого ожидает?

Вопросов столь много, и у него нет ни одного ответа.

Кости на посохе тихо стучат друг о друга, босые ступни оставляют следы на снегу. Птичьих перьев в ее волосах стало только больше, и черные одежды, больше похожие на обноски, не спасают от холода. Только вот Сага словно бы не чувствует этот холод, пронизывающий до костей. Думает Витарр и плащ ей свой отдать, и сапоги, или силой вскинуть в седло, чтобы скорее доставить к теплу, но вельва в этом и не нуждается словно.

От холодного ее безразличия делается сыну конунга тяжело. Тревога внутри него становится только сильнее, давит на сердце неподъемной ношей. Мысли его снова мечутся к сестре и последствиям, которые кроются за ее возвращением. Может ли верить он в то, что Ренэйст все еще желает ему добра?

Вот бы вернуться в то время, когда до него никому дела не было! Витарр устал сражаться.

Дом встречает их жаром очага и удивленным взглядом кюны. Та сидит за шитьем, и иголка, до этого юрко пляшущая в тонких пальцах, замирает над полотном. Руну его взгляд находит на постели. Спала она, пока звук распахнутой двери, громко ударивший по стене, не заставил ее распахнуть глаза, и с не меньшим удивлением смотрит молодая женщина на свою сестру.

Ренэйст Витарр здесь не видит. Облегченный вздох сам собой срывается с его губ, и тут же возвращает воин своему лицу сосредоточенное выражение.

Не готов он видеть ее. Не готов говорить с ней. Однако вскоре столкнуться лицом к лицу их заставят.

– Сага? – едва слышно зовет Руна слабым ото сна голосом. – Что ты делаешь здесь?

Йорунн поднимается на ноги, откладывая в сторону свое шитье, и подходит к ним, складывая обеспокоенно руки перед собой. Сага, что похожа на большую птицу – сову, а не ворону вовсе, – смотрит только на свою сестру. Чудится Витарру, что сестры вновь тайно общаются между собой способом, что неведом обычным людям. Руна бледнеет в одно мгновение, глаза округляются, и падающие на лицо рыжие пряди делают ее совсем уж дикой. Словно бы шерсть встанет дыбом, зашипит она – и обернется кошкой, спасаясь от пурги, которую не видели здесь долгие зимы.

– Что же случилось? – повторяет Йорунн озвученный вопрос, заданный Руной.

Не говори. Не отвечай. Молчи.

Скажет – и не будет никакой надежды. Откроет рот, промолвит хоть слово, и у них больше не будет шанса на то, чтобы хоть что-то изменить. Словно бы предрешено. Как бы он ни бился, ему ничего не подвластно.

«Ты тьма, Витарр, сестра твоя – свет. Однажды один из вас убьет другого».

Из раза в раз, снова и снова, в каждую их встречу Сага говорила ему одни и те же слова. Один из них убьет другого. Возвращение Ренэйст вовсе не к светлому будущему. Оно к смерти.

Медленно разомкнув черные губы, испачканные в саже, Сага выдыхает неспешно, и выдох тот пронзает и без того взволнованного воина тысячей крошечных стрел.

– Вельва умерла, – отвечает она.

И этого оказывается достаточно для того, чтобы всем стало ясно – грядут перемены.

Бледнея, едва ли не оседает на пол дрогнувшая кюна. Ведь решила она, что все беды их позади, и тревожное это знамение причиняет ей боль. Одним шагом оказывается Витарр подле нее, матушку свою придерживает, спасая ее от падения. Йорунн хватается за него, как за спасение свое, глаза закрытыми держит, а после заставляет себя выпрямиться, не покидая, однако, объятия сына. Найдя в себе силы совладать с раздором, царящим внутри себя, кюна приказывает:

– Собирайте совет ярлов.



В доме тепло и пахнет хвоей. Хакон бросает в пламя еловые ветви, и горящая их смола растекается в воздухе, наполняя легкие при каждом вдохе своей свежестью. Она и не вспомнит, как давно ей было так хорошо в последний раз. Сейчас, рядом с ним, тело ее полнится спокойствием, мысли где-то далеко-далеко, а сама она, разнеженная, лежит на постели, устеленной мехом, облаченная в одну из его рубах. Ренэйст уснула почти в то же мгновение, как только они перешагнули порог его дома. Уставшая и изголодавшаяся, лишь только подле Хакона смогла расслабиться она так, чтобы полностью отдать себя в его руки.

Он раздел ее, облачил в свои одежды и трепетно уложил на постель. Сквозь сон она чувствовала его движения, нежные и осторожные, и потому, зная, что это он, позволила себе потерять бдительность. Да и разве подле него должна она чувствовать себя так, словно бы ей угрожает опасность?

Грубые пальцы его с нежностью заправляют короткие пряди волос ей за ухо, и тогда Ренэйст открывает глаза. Они смотрят друг другу в глаза, и губы ее трогает легкая, едва заметная улыбка. Белолунная прижимает руку его к своей щеке, трется нежно о грубоватую кожу, покрытую мозолями; руки Медведя огрубели множество зим назад, стертые в кровь о рукоять верной секиры. Теперь собственные руки ее ничуть не лучше. Раньше лишь подушечки пальцев были грубыми, стертыми о тетиву лука, а теперь сухие и жесткие ладони сменили нежную кожу.

Хакон прижимается губами к виску ее, закрывая глаза.

– Я не хотел тревожить твой сон.

– Не волнуйся, – отвечает она, – за время путешествия я разучилась крепко спать. Твоей вины в том нет.

Слова ее, спокойные обманчиво, заставляют его нахмурить густые темные брови. Берсерк смотрит внимательно на воительницу, кажущуюся такой хрупкой, но лицом к лицу столкнувшуюся с невыразимым ужасом. Смог бы он сам с таким спокойствием говорить о пройденном пути, оказавшись на ее месте?


Ренэйст не спешит рассказывать, что именно происходило с ней все время, когда были они в разлуке. Хакон уверен почти в том, что и не расскажет. Возможно, когда она будет готова, то берсерк сможет узнать хоть половину того, через что ей пришлось пройти.

– Не верится, что ты здесь. Я молил всех богов, живых и мертвых, чтобы они вернули мне тебя. Может, я сам умер и потому смог оказаться подле тебя?

Неспешно садится она на постели и, протянув руки, грубые свои ладони устраивает на его лице, заставляя Медведя посмотреть на себя. Она подается ближе, встав на меха коленями, и прижимается лбом к его лбу, закрывая глаза. Хакон обнимает ее, тянет к себе, прижимая к крепкой груди, и в руках его Ренэйст кажется невозможно крошечной. В хрупком этом теле столько сил и боли, что если бы она смогла овладеть его умением, то и сама бы в зверя обратилась.

– Еще рано умирать, Хакон, – шепчет она едва слышно, устроив голову на его плече. – Я, кажется, только-только познала вкус жизни, и хочется верить, что мое время еще не пришло.

Он не находит, что ответить. Культура их строится вокруг смерти, и фундамент мысли этой на том расположен, что погибнуть нужно с честью. Любого викинга спроси, любого сына или дочь севера – каждый погибнуть желает достойно, в бою. Ренэйст же говорит, что умирать не готова, и он понимает, что и сам того не хочет. Ни своей, ни ее смерти. Теперь, потеряв возлюбленную, он вновь обретает ее подле себя и так остро желает сделать Ренэйст счастливой. Сделать своей женой. Уберечь от любых несчастий и тревог, что только могут встретиться им на пути.

Она смотрит на острые его ключицы, заметные в вырезе рубахи, и лениво оглаживает острые кости подушечками пальцев. Тяжелую голову кладет Хакон на ее макушку, ладонями проводит по спине, и тогда Ренэйст шепчет:

– Видела я Последний Предел. Цепи, настолько гигантские, что взглядом не окинуть. Все видела.

Ощущает она, как каждая мышца в теле его напрягается, каменной становится. Отстранившись, смотрит Ренэйст на лицо его, на скулы, побелевшие от того, как сильно стискивает он челюсти. Хмурится Хакон так сильно, что она и глаз его не видит, а после, собравшись с мыслями, все же встречается с ней взглядами. Улыбается устало, и в глазах его видит Ренэйст отголоски беды и боли, с которыми столкнулся он совсем еще юным.

– Как видела, так и забудь. Нет больше Последнего Предела, и все, что в нем было, тоже мертво. Не хочу говорить о нем, Рена, не принуждай.

Не скажет. Даже если и видела она, откуда он родом, все равно не поведает, что же случилось в родных краях. Да и решает она не давить, не требовать ответа. Ничего хорошего не выйдет, если будет она настаивать. Хакону и без того нелегко пришлось, отголоски боли этой до сих пор звучат в нем. Ей ли не знать, как чувствуются тяжелые воспоминания.

Она до сих пор ощущает запах гари, окутавший Алтын-Куле. Жар песка под ногами, пока шли они по Золотой Дороге. Все это будет с ней, преследовать ее, посещать в те мгновения, когда сама она будет не готова к этим воспоминаниям. Хакон чувствует себя таким же образом, наверняка его ощущения от того, что произошло в Последнем Пределе, схожи с этим. Поэтому она не продолжает задавать вопросы, вместо этого лишь обнимая его крепче.

– Я рада, что все осталось позади. Мне так хотелось вернуться домой, Хакон.

– Я ждал тебя. Жаль, что ты вернулась в такое неспокойное время.

– Как же это могло произойти? Как вышло так, что в родном доме лишь горе и запустение?

– Никто из нас понять даже толком не смог, что именно произошло. С тех пор, как мы вернулись из набега, Чертог Зимы погряз в распрях. Тебя объявили погибшей и… похоронили.

Последнее слово дается ему с величайшим трудом. Запнувшись, едва ли не выталкивает его воин из своей глотки, и Ренэйст сжимает мягко его ладонь, показывая, что она рядом.

Улыбнувшись ей благодарно, Хакон продолжает свой рассказ:

– Ганнар конунг умер неожиданно. Да, боль утраты его была сильна, но есть в его смерти нечто… неправильное. Как бы то ни было, мы остались без правителя в тот самый миг, когда больше всего нужен он был. Исгерд все требовала, чтобы назначили нового конунга. Что, мол, народ наш не может спать спокойно, пока трон Чертога Зимы пустует. Все пытались они заставить меня занять место твоего отца, но я ответил им, что без тебя – на словах этих Хакон поднимает ее руку к своему лицу и прижимается трепетно губами к узкому запястью, глядя в голубые глаза, обрамленные белыми ресницами, – никакой титул не нужен мне.

Тронутая этим проявлением нежности, с трудом цепляется Ренэйст за нить их разговора.

– И что же потом?

– Тогда Витарр потребовал передать трон ему, как второму сыну и последнему наследнику рода Волка. Рассказали они с Руной правду о ребенке, что носит она под сердцем, и, признаться, неожиданно многие поддержали его. Только оказалось все не так уж просто, и потому, раз я отказался участвовать в борьбе за наследие твоего рода, с подачи ярла Трех Сестер потребовали они представить им нового претендента, что противостоять будет твоему брату.

– И за всем этим стоит Исгерд ярл.

– Слово ее обрело неожиданный вес с момента нашего возвращения. Сейчас, когда ты вновь рядом с нами, тревожно мне. Не ведаю, что задумала она, но в планах ее тебе нет места, Рена.

Закрыв глаза, ощущая, как неожиданная усталость сковывает ее, Ренэйст вновь прикасается нежно к ключицам своего возлюбленного. Молчит она, размышляя обо всем, что рассказал ей Медведь.

Можно отказаться от наследства отца, и тогда они с Хаконом смогут жить спокойно в этом доме. Подле него она будет счастлива, да и он ведь желает стать ей мужем. Разве не того она хотела? Чтобы отец передумал и отдал трон Витарру, а она смогла жить так, как должна была бы?

Однако может ли она быть такой беспечной? Ей бы хотелось быть, ведь она так стремилась вернуться сюда и занять свое место. Может, Витарр пожелал стать новым конунгом потому, что посчитал – иного выбора нет? Так сложно все это. Им следует поговорить. Прежде чем принимать решение, Ренэйст должна поговорить с Витарром.

Сейчас не готова она к тому, чтобы думать об этом. Хватит с нее и без того тяжелых мыслей, что душат кольцами Мирового Змея, свернувшегося вокруг ее шеи. Потянув Хакона за собой, Ренэйст опускается лопатками на мягкие меха, заставляя возлюбленного неприступной скалой возвышаться над ней. Опускается Хакон на локти, смотрит внимательно в ее глаза, понять пытаясь ее желания, и ближе двигается, стоит ей закрыть глаза.

Губы ее так и ждут поцелуя, который так и не происходит. Громкий и требовательный стук в дверь заставляет Хакона зарычать, выпрямляясь, и Ренэйст, держа ладони на сильных его плечах, голову запрокидывает. Сильнее цепляется она за Медведя, когда тот встает на ноги, но вынужденно отпускает, приподнимаясь на локтях и наблюдая за тем, как приближается он к двери.

На пороге показывается один из стражников Чертога Зимы. Он говорит что-то, обращаясь к Хакону, и смотрит мельком на конунгову дочь, возлежащую на ложе в одной лишь мужской рубахе. Сделав шаг в сторону, берсерк закрывает ее своей спиной, и Ренэйст, представив явно недовольно выражение лица его, хихикает едва слышно.

Ревность его так глупа. Коль нужен ей только он, что за дело до чужих взглядов?

Только вот Хакон совсем не весел. Оборачивается он, закрывая дверь перед послом, и ничего хорошего в глазах его нет. Хмурится воительница, ощущая, как и ее задорный смех затихает. Сев на постели, с тревогой вглядывается она в лицо возлюбленного и протягивает к нему руки, стоит Хакону приблизиться. Нежно сжав ее ладони своими пальцами, Медведь присаживается на край постели, проговорив ровным и спокойным голосом:

– Старая вельва умерла, Ренэйст. Кюна требует, чтобы все мы явились в Великий Чертог.

Смерть старухи становится неожиданностью. Каждому ведомо о том, что, когда погибает вельва, миру грозят перемены, и никто не знает, будут ли они милосердны к ним. Словно бы сами боги поторопить их пытаются, отправляя им подобное знамение.

Она хотела бы остаться. Запереть дверь и никогда больше не выходить из этого дома, стены которого кажутся ей родными, но гордость не позволяет. Ренэйст не станет убегать.

Облачившись в теплую одежду, велит она Хакону следовать за собой, да только тот ловит ее в крепкие, пусть и осторожные, объятия. Жмется лбом к ее лбу, заглядывая в глаза, и от попытки сосредоточиться на его взгляде глаза болеть начинают, так близко они друг к другу. Ренэйст смыкает веки, и тогда Хакон произносит:

– Я буду подле тебя и никогда больше не оставлю одну. Что бы ни несла нам судьба, я буду готов. Слышишь?

Им нужно спешить, но Ренэйст так устала куда-то бежать. Наслаждаясь моментом, накрывает Белая Волчица руки Медведя, оглаживая трепетной лаской его запястья, и, не открывая глаз, отвечает доверчиво: