Дети змей, дети волков

И она, обнимая его тонкими руками, отвечает шепотом:

– Никогда.



Радомир не доверяет им и потому идет чуть поодаль, с недовольством вглядываясь в спины идущих перед ним северян. Только вот вряд ли Рена стала бы доверять сопровождение его к таинственному Дому Солнца тем, кто мог бы ему навредить. После пройденного пути он уверен в ней. Ведун сказать бы мог, что считает ее сестрой, но вслух о подобном никогда не скажет.

Чертог Зимы производит на него впечатление. Поселение луннорожденных совсем не похоже на родное Большеречье, и дома другие, и в целом ощущение странное. Чувство такое, словно бы вот-вот из-за угла выскочит на тебя дикий зверь, и за свою жизнь бороться будет необходимо. Радомир столько раз за нее боролся, что ему и не страшно будет.

Волнительно – и только.

Да и на самом-то деле ощущение такое, словно бы рыжеволосый северянин вовсе не его сопровождает, а идущую подле них девушку защищает от кого-то. Они оба словно бы с опаской озираются по сторонам, заставляя и ведуна оборачиваться. Только вот Радомир ничего особенного не видит и снова смотрит на их спины. Недовольство клокочет в нем, поднимается к глотке, как вода, выкипевшая на огне, и сдерживаться становится все сложнее.

– Значит, – говорит вдруг рыжеволосый воин на знакомом Радомиру языке, глянув на него через плечо, – побратимом ты Ренэйст приходишься?

– Побратимом, – в тон ему отвечает ведун, – а что, завидно?

Ньял цокает языком, фыркает недовольно, а после вздергивает нос, смотря на солнцерожденного надменно.

– Чтоб ты знал, я был первым, с кем Ренэйст побраталась. Так что уж кому, а мне не завидно!

– Вы что, – недовольно подает голос идущая подле них девушка, – поспорить решили, кто из вас лучший побратим Ренэйст? Будь я на ее месте, то одного только Ове из вас троих выбрала бы.

Ньял с искренним возмущением и негодованием смотрит на нее, не ожидая подобного ответа. Усмехается Радомир, смотрит на них, думая, что не такие уж северяне и страшные. Обычные дети, такие же, как и он сам. Сломленные, со своими бедами и судьбами, просто желающие жить. Можно ли их в этом обвинить? Можно ли осуждать человека за желание спасти себя и свой народ? Ведь именно этим сам Радомир и занимается. Это та самая цель, которую он преследует с момента нападения на Большеречье.

Права была Ренэйст, с самого начала права. Только вот Радомир ей об этом так просто не скажет.

Дом Солнца похож на дома, которые строят на его родине. От одного взгляда на него ведуна пронзает такая тоска, что дышать больно становится. В глаза бросается то, что строили его солнцерожденные, словно бы видит он каждое прикосновение далеких строителей к этой древесине. Так странно, неправильно даже дом этот выглядит на фоне снега и темного неба, и Радомир замирает, глядя на стены, сделанные из цельных древесных брусьев.

На больших двустворчатых дверях узор в виде огненных солнечных лучей. Ньял бросает несколько слов на родном языке воинам, охраняющим эти двери, и те, кивнув, открывают их перед Радомиром. Он все стоит на пороге, не решаясь перешагнуть, и хоровод тревожных мыслей душит его, все сильнее сжимаясь вокруг горла.

Это правда? Действительно добрался, и даже жив? И все те, кого так желал он спасти, внутри этого дома?

Правда ли, что Весна ждет его в этих стенах?

Не глядя больше на луннорожденных, шагает он под солнечные эти своды, зажмурившись от яркого света, царящего внутри. Двери закрываются с грохотом за его спиной, в нос бьет запах земли и сена, а сам Дом Солнца погружается в полнейшую тишину, изумленный его появлением. Ни щебета птиц, ни журчания ручья, ни людских голосов. Радомир поднимает вверх левую руку, спасаясь от яркого света, слепящего глаза, и оглядывается по сторонам. Глаза его постепенно к свету этому привыкают, и тогда удается разглядеть ему и поля, и деревья, и людей, что смотрят прямо на него. Кажется ведуну: забыл он, как выглядят такие же дети Солнца, что и он. Радомир стоит, едва ли не прижимаясь спиной к двери позади себя, хочет выскочить обратно, в холодную ночь, лишь бы не видеть на себе этих взглядов. Беспокойство клокочет в нем бурным потоком, кружит голову и лишает возможности вдохнуть. Страх губит его, он уже готов закричать, велеть всем отвернуться, но вместо этого «выныривает» из этого хаоса, заслышав звук девичьего голоса:

– Радомир?

Вторя ей, солнцерожденные несут его имя из уст в уста, проносят над полями, с которых только-только собрали урожай зерна, до самых дальних стен Дома Солнца. Но все это не важно, все это где-то далеко, не здесь, потому что сейчас, впервые за долгое время, он видит ее.

Весна стоит у самого края поля, держа в руках корзину, полную тяжелых колосьев. Смотрит на него глазами зелеными, и русые волосы, заплетенные в косу, лежат у нее на плече. Она разжимает пальцы, корзина падает, и колосья рассыпаются по земле у Весны под ногами. Делает она шаг, и ведун шагает навстречу, протягивая к ней руки, призывая.

Иди ко мне. Дай же мне обнять тебя!

Подобрав юбки платья, Весна бежит к нему, совсем не босая, как дома. Слезы, что скатываются по ее щекам, ранят Радомира сильнее любого меча, пусть даже от радости плачет она. От нее пахнет пшеном и холодом, и, вжимая хрупкое тело в себя, с жадностью вдыхает ведун аромат ее волос, обхватив тонкий стан дрожащими руками. Стискивает Радомир основание ее косы, комкает ткань одежд на девичьей спине, и сама она хватается за него столь отчаянно, словно бы вот-вот разлучат их снова.

Весна шепчет его имя, а он и слова сказать не может. Да и не знает он, что сказать. Слишком долго ждала она его, слишком долго не было его рядом, когда был он ей нужен. Но Весна смотрит на него, положив огрубевшие ладони на его лицо, и улыбается так ярко и искренне, что все сомнения покидают ведуна. Дрогнувшими губами улыбается Радомир в ответ и, разомкнув уста, произносит едва слышно:

– Я сдержал свое слово. Вернулся к тебе.

Кивнув, всхлипывает она несдержанно, оглаживает большими пальцами дуги его бровей, острые скулы, делающие осунувшееся его лицо и без того грубым. И ничего больше Радомиру не нужно. Ему бы застыть в этом моменте, раствориться в нем, в ее запахе, и никогда больше не разлучаться с ней. Ведун роняет голову на хрупкое плечо, чувствуя, как девичьи губы касаются его виска, и лишь сильнее обнимает Весну.

– Я знала, – шепчет она в ответ, – что ты вернешься.

Они выпускают друг друга из объятий не сразу, без особого желания, лишь из необходимости. Берет Весна его руки в свои, улыбается ему, а после за собой ведет, подводя ближе к толпе любопытных солнцерожденных, среди которых замечает ведун знакомые лица. Все смотрят они на него, силятся понять, правда ли это он, и сомнения их развеиваются только тогда, когда ведун предстает пред ними, облаченный в одежды луннорожденных. Жители Большеречья, привезенные из крайнего набега, восклицают его имя и подходят ближе, хлопают по спине и плечам, обрушивая на нелюдимого ведуна всю радость встречи.

Но Радомира это не тревожит. Он держит Весну за руку, и это все, что нужно ему.

– Где же был ты, Радомир?

– Что случилось с тобой?

– Мы думали, все, погиб ты!

– Не так-то просто меня убить, – отвечает он, – уж теперь-то я знаю это. Все, что случилось со мной, со мной и останется, нечего вам зазря тревожиться испытаниями моими. Важно то, что здесь я, и больше ничего плохого не произойдет с вами. Пришел я со словом конунговой дочери о том, что позволит она каждому, кто пожелает того, вернуться домой. Покинуть север и отправиться к родным берегам.

Вскидывает Весна на него взгляд, полный волнения и восторга, в то время как собравшиеся тонут в гуле собственных голосов, взволнованных и испуганных, полных надежды и страха. Хочет успокоить их ведун, приободрить, пояснить хотя бы, что те, кто пожелает остаться, насильно из Дома Солнца выгнаны не будут, только вот не позволяют ему этого. Люди расступаются, затихают постепенно, являя взгляду Радомира мужчину, твердым шагом движущегося в их сторону.

– Что происходит здесь? Что за небылицы рассказываешь ты этим людям? Никто и никогда не покидал Дом Солнца, и уж тем более не возвращался на юг. С чего решил ты, словно бы можешь дурманить их подобными сказками?

Лицо это кажется Радомиру знакомым, но гнев застилает глаза, стоит услышать, как обвиняют его в обмане. Горло его издает клокочущий звериный рык, и осторожно заводит он Весну за свою спину, расправляя плечи и грудь колесом округляя. Худой и угловатый, уж вряд ли может показаться он противником опасным, да только гнева в нем – на целую рать.


– Я тебе не сказитель, чтоб сказками баловать собравшийся народ, старик, – цедит Радомир сквозь зубы. Отпустив руку Весны, поднимает он рукав тяжелого своего одеяния, являя взгляду наглеца рваный шрам, оставшийся на коже после ритуала братания. – Побратимом прихожусь я конунговой дочери и слово ее получил. Коль и может кто-то народ наш вернуть в родные края, то я это. Потому не мешай мне.

То, как скрипят от гнева чужие зубы, слышно во всех уголках Дома Солнца. Старик смотрит на него яростно, вздернув нос, и кривит рот, желая было сказать ведуну все, что думает о его наглости и побратимстве с северянкой, когда Весна встает между ними.

– Святовит, – дрогнувшим голосом говорит она, – это Радомир.

Оба они вздрагивают, услышав имена, и смотрят иначе друг на друга. Испуганно, изучающе, пытаясь понять, правда ли то, что солнцерожденная говорит. Да только толку Весне лгать? Только получившая обратно жениха своего, уж вряд ли станет она лгать ему, да и какой умысел за ложью этой должен стоять?

Радомир и без того, вглядываясь, замечает знакомые черты в лице старика, забытые с детства. И не вспомнит он, сколько было ему, когда в последний раз видел он лицо ведуна, приходящегося ему отцом. Смута поглотила его образ, оставив за собой лишь злость и ненависть, жгучую и отравляющую. Не ведает Радомир, что за мысли вьются в голове его, но стоит ведуну поднять руки, протягивая к нему, как, утянув за собой возлюбленную, солнцерожденный в сторону отскакивает.

– Сын…

Радомир пресекает его голосом холодным, как льды во фьорде:

– Нет. Нет, не нужно этого. Много лет прошло, и я узнал, почему ты так поступил. Мне стало ясно, что вело тебя в тот миг, когда ты позволил схватить себя. Только это не привело к прощению. Я не простил тебя за то, что ты бросил нас. За то, что мама погибла, не выдержав разлуки с тобой. За то, что остался я один. Я не простил тебя, Святовит, и простить не смогу, так потому не нужно всего этого.

Сложно судить, что чувствует старейшина, слыша слова подобные из уст родного сына. Радомир был одним из тех, кого Святовит защитить желал, а поступок его стал причиной сыновьей ненависти. Гневливостью Радомир в него пошел; будь он похож на Ясну, то сам бы в объятия бросился, причитая о своем прощении.

Хорошо. Хорошо, что не прощает.

– Коль так, – заведя руки за спину, сцепляя их вместе, Святовит смотрит в глаза сына, в карих омутах видя взгляд драгоценной своей Ясны, и говорит так, чтобы всем и каждому слышно было, – не столь скоро исполнится задуманное тобой. Раздор в этих краях, за права наследования борются северяне. Возвращение Ренэйст лишь усугубить дело может, и не до обещания вовсе ей будет.

– С Ренэйст прошел я сквозь земли, укрытые золотым песком, – в тон ему отвечает юный ведун, и пламя гнева разгорается в нем все сильнее, – сквозь плен и боль, голод и близость смерти. Пересек соленую воду, снежные пустоши и увидел край света. Потому знаю я ее лучше тебя, и в том, что обещание свое она сдержит, уверен я. Да, пусть и не сразу, но она позволит нам уйти, и еще увидишь ты, как сильно ошибаешься. А пока мы будем ждать, и ожидание наше будет вознаграждено.

Хмурится Святовит, веры такой луннорожденным не одобряя. Радомир смотрит в глаза отца упрямо, готовый хоть в бою честь посестры отстоять, и Весна, полная благоразумия, берет его нежно за руку, уводя за собой прочь. Жмется боком к его плечу, шагая подле, закрывает глаза доверчиво, и сердце ведуна оттаивает. Что ему глупость отца да гнев луннорожденных, когда Весна подле него?

Не так много мгновений тепла им осталось до прихода беды. Сейчас до́лжно насладиться ими.

Не сказав ничего, Святовит, проводив Радомира взглядом, набрасывает на плечи тяжелый свой плащ и покидает Дом Солнца.





Глава 9. Сгущающийся мрак




Возвращение Ренэйст выбивает почву у него из-под ног.

Он не находит в себе силы подойти ближе, когда переступает она через порог Чертога Зимы, окруженная людьми, что счастливы видеть ее живой. Витарр и сам тому рад; все винил он себя в ее гибели, считал, что так отплатил ей за доброту и доверие, которые проявила к нему сестра, согласившись помочь на корабль пробраться. Только теперь, когда сам желает занять он трон, положенный ему, как старшему из наследников почившего конунга, что будет между ними? Раньше лишь признания отцовского хотел он, не больше. Чтобы признали его люди, чтобы не притворялись умело, словно бы нет его.

Что же теперь? Все те, кто поддерживал его, тут же откажутся от Витарра, прознав о том, что Ренэйст чудом спаслась и не меньшим чудом вернулась обратно. Теперь его снова ждут отчуждение и презрение? А что же будет с Руной? Они рассказали правду о ребенке, которого вынашивает она в своем чреве, и, если вновь северяне обернутся против него, что с ними будет?

В душе у него слишком много страха и волнений, с которыми справиться оказывается тяжело. Ему нужно встретиться с вельвой, поговорить с ней, попросить совета. В таких делах Ульф ему точно не советчик, а больше и не с кем Витарру поговорить. Тревожить Руну он не хочет, да и не должен. Она носит его ребенка, и Витарр не может заставлять ее переживать. Он должен справиться с этим, и ему нужен совет.

Закрепив ремни седла, Витарр берет в ладонь поводья и, похлопав Змея по шее, выводит его из стойла. Снег скрипит под тяжелыми копытами коня, и, опустив голову, наблюдает Витарр за тем, как тот шагает подле него. Мыслями луннорожденный далеко, словно бы даже не в собственном теле. Не помнит Витарр, как идет по дорогам Чертога Зимы, не замечает никого, кто проходит мимо. Как и не замечает он того, что доходит до самых ворот.

– Витарр.

В нависшей над Чертогом Зимы тишине голос ее кажется ему оглушающим. Хмурится Витарр, придерживая поводья Змея, поднимает голову, глядя на нее с тревогой. Не столь часто увидеть Сагу в стенах поселения можно; вельвы живут подле людей, но не рядом с их домами, далекие, но крадущиеся чужой тенью. Следуя договору, заключенному между ними, уже готов он был отправиться в самую чащу леса, для того чтобы отнести еды и питья для Саги да о возвращении сестры рассказать, как пришла она сама.

В ее руках видит он длинный изогнутый посох, принадлежащий старой слепой вельве.

Он передается от провидицы к провидице и находится у старшей вельвы до самой ее смерти. Лишь тогда младшая может забрать тот себе, а также прийти в поселение для того, чтобы найти ребенка с даром и забрать его с собой в лес – сделать из девочки новую младшую вельву. Именно так Сагу в свое время старуха забрала из дома; кажется, сначала взять с собой хотела она Руну, но старшая взяла на себя это бремя, спасая сестру от незавидной судьбы. Сложно представить ее живущей среди людей, носящей обычные платья и переживающей чувства, свойственные другим. Все же в вельвах куда больше дикого, чем людского.

Руне подобная роль не к лицу.

Витарр молчит, и Сага подходит ближе, ступая по снегу босыми ногами, покрасневшими от холода. Посох несет она перед собой, держит его обеими руками, и кости мелких птиц, повисшие на шерстяных нитках, звенят при каждом ее шаге. Смотрит вельва ему в глаза, словно бы ищет ответ на вопрос, который и задавать не хочет, но только и сам он молчит, не зная, что должен сказать ей. Вдыхает Витарр холодный воздух, окутывающий нутро его морозом, и выдыхает вместе с облаком пара, сорвавшимся с губ:

– Ренэйст вернулась в Чертог Зимы.

– Знаю я, – отвечает Сага, – птицей видела, как шли они через лес земель Звездного Холма. Тут же к старухе направилась совета просить, а она мертва уже долгое время.

С тех пор, как прошли они испытание, старую вельву звали в Чертог Зимы только дважды. Сначала на похороны Ренэйст, а затем, почти сразу же, на похороны конунга. С тех пор, как тело Ганнара Покорителя предали огню, старуху никто и не видел. Сага, живущая отчужденно, все никак не простившая то, что ноги привели вельву именно к их дому в свое время, от наставницы стороной держалась. Удивительно ли, что, когда она умерла, никто сразу и не узнал об этом?

С тревогой смотрит Витарр на посох в чужих руках. Змей беспокойно вышагивает по снегу, и приходится луннорожденному придержать поводья, успокаивающе поглаживая коня по морде. Тот фыркает, и пар, сорвавшийся с его ноздрей, касается лица Саги. Вельва остается совершенно спокойна, она никак не реагирует, и только подрагивающие пальцы выдают ее волнение.

Когда умирает вельва, стоит ждать больших перемен. Не всегда они благоприятны и легки, и, принимая во внимание обстоятельства, уж вряд ли стоит ждать им, что в переменах этих все будет просто. Старуха нашла не самый подходящий момент для своей смерти.

Одергивает себя Витарр, вздрагивает от собственных мыслей. Злые, ядовитые слова, прозвучавшие в собственной голове, пугают его. Временами и сам не может понять он, что с ним происходит, и волнение, сковывающее его, кажется удушающим.

Делает Витарр глубокий вдох, силясь справиться с отголосками страха, звучащими внутри него, и вновь смотрит в глаза Саги. Черные зеркала, круглые и блестящие в свете небесного светила, смотрят на него, не моргая, и от взгляда этого становится ему не по себе. Вдох так и застревает в глотке его, и Витарр коротко кашляет.