Десять тысяч дверей
Часть 43 из 46 Информация о книге
Для доступа к библиотеке пройдите авторизацию
– Я… Да, у него была я. Но ему этого было мало.
Так странно: раньше меня это ужасно злило, но теперь гнев стал мягким и текучим, как тающий воск.
Мама резко и возмущенно вдохнула:
– Какого черта?! Очень зря! Он ведь… Он был…
Я знала, что она хочет спросить. «Он был тебе хорошим отцом?» Я не хотела отвечать. Это было бы бессмысленно и жестоко.
– А тебе не было бы мало одной меня? – спросила я вместо ответа. – Ты бы перестала искать папу?
Я услышала, как у нее перехватило дыхание, но она ничего не сказала. Да и не нужно было ничего говорить.
– Держи. – Я пошарила в подушках и одеялах и нащупала теплую кожаную обложку «Десяти тысяч дверей». – Думаю, тебе следует это прочитать. Чтобы ты могла… – «Простить его». – Понять его.
Она взяла книгу.
Я до сих пор замечаю, как она перечитывает отрывки, проводя пальцами по печатным словам, словно касаясь чуда или волшебного заклинания. Ее губы шевелятся, будто шепча молитву. Думаю, чтение ей помогает. Точнее, не то чтобы помогает – полагаю, ей ужасно больно перечитывать рассказ о своей жизни, полный нарушенных обещаний и упущенных возможностей, узнавать, кем стал мой отец и какие решения он принимал.
Но она продолжает читать. Наверное, для нее эта книга служит доказательством того, что он по-прежнему жив, любит ее и стремится вернуться к ней. Что сломанное можно вновь собрать воедино.
И теперь мы вдвоем смотрим в море. Ждем. Надеемся. Следим за кораблями, возникающими над горизонтом, читаем черные строки благословений, вышитые на их парусах. Мама иногда переводит их для меня: «Жирного улова». «Взаимовыгодного сотрудничества». «Счастливого пути и сильных течений».
Иногда бабушка и дедушка тоже сидят с нами и смотрят. Мы почти не разговариваем – может, потому что еще не свыклись с фактом существования друг друга, – но мне нравится чувствовать их рядом. Тильса, моя бабушка, часто держит меня за руку, как будто не может поверить, что я настоящая.
Иногда, оставшись вдвоем, мы с мамой разговариваем. Я успела рассказать ей об особняке Локка и Обществе, о лечебнице, об отце и Джейн, а еще очень много всего о тебе, читатель. Я рассказала ей о тетушке Лиззи, которая живет одна на ферме Ларсонов. «Боже, вот бы повидаться с ней», – вздохнула моя мать. Я напомнила ей, что Дверь открыта и можно пройти через нее в любой момент. Ее глаза широко раскрылись, но она не сдвинулась с места, продолжая смотреть на горизонт.
Теперь мы чаще молчим. Она чинит рваную холстину, перечитывает папину книгу или выходит на склон холма, чтобы сладко-соленый ветер осушил слезы у нее на щеках.
Я пишу, жду и думаю о тебе.
Но вот парус поднимается на горизонте, похожий на острый серп месяца. Благословения на нем выглядят криво и грубо, будто кто-то вышивал их в ужасной спешке, не умея толком обращаться с иглой.
Лишь когда лодка подходит ближе, я понимаю: на этот раз мне не нужен перевод. Я сама могу прочитать эти строки, написанные на английском: «Домой». «К возлюбленной». «К Аделаиде».
Я вижу – или мне кажется? – очерченную солнцем фигуру одинокого моряка на носу судна. Он тянется к городу, к каменному домику на склоне, туда, куда влечет его сердце.
Ах, отец. Наконец ты дома.
А теперь я на борту «Ключа» пишу эти строки в серебряном свете полной луны незнакомого мира. Дерево пахнет пряностями, дубленой кожей и можжевеловым вином. Оно пахнет закатами, встреченными у далеких горизонтов, безымянными созвездиями, кружащими стрелками компасов и забытыми землями на краю света. Пожалуй, неслучайно лодка моей матери пахнет так же, как книга моего отца.
Хотя, наверное, лодка уже не мамина, верно? Она подарила ее нам с Бадом.
– Пусть хорошо послужит напоследок, – сказала мама, криво и немного печально улыбнувшись. Отец покрепче обнял ее за плечи, и улыбка тут же преобразилась, будто чайка, взмывающая к небесам.
Когда я в последний раз видела их на берегу, они оба казались такими молодыми.
Конечно, они бы предпочли, чтобы я осталась, но это было невозможно. В том числе – не вздумай передать им мои слова – потому, что находиться рядом с ними – это все равно как стоять возле открытой доменной печи. Когда я отворачиваюсь, мне кажется, что у меня обгорели щеки, а глаза щиплет, будто я долго смотрела на солнце.
Это началось прямо с того мгновения, когда мой отец сошел с корабля. Мы с Бадом отстали, хромая по мощеным улицам и обливаясь по том от послеполуденной жары. Моя мать уже добежала до причала и прошлепала босыми ногами по деревянному настилу. Волосы развевались у нее за спиной, как знамя. Темная фигура в знакомом бесформенном пальто, спотыкаясь, кинулась ей навстречу, вскинув руки, обмотанные грубыми повязками. Эти двое стремились друг другу навстречу, словно подчиняясь какому-то закону физики, словно две звезды, чье столкновение неизбежно… Но потом мой отец вдруг замер.
Ему оставалось всего несколько футов. Он потянулся к ней, поднял замотанную руку к ее щеке, но не прикоснулся. Я остановилась, наблюдая за ними с расстояния сотни ярдов и едва слышно шепча: «Ну же, ну же».
Но отец отчего-то сопротивлялся тому, что заставляло его двигаться вперед последние семнадцать лет, ради чего он обошел десять тысяч миров и наконец прибыл сюда, в Город Нин, в тысяча девятьсот одиннадцатом году по моему летоисчислению и в шесть тысяч девятьсот тридцать восьмом по его, чтобы наконец взглянуть в любимые глаза цвета летнего неба. Казалось, его сердце раскололось пополам и вступило в спор с самим собой.
Он сжал руку, отдернул пальцы от лица моей матери и поник. Его губы зашевелились. Я не слышала слов, но уже потом мама передала мне, что он сказал: «Я оставил ее. Я бросил нашу дочь».
Я увидела, как мама выпрямилась, склонив голову набок. «Да, – ответила она. – И если ты думал, что можешь приползти ко мне без нашей малышки и все будет хорошо, то ты, мой милый, здорово просчитался».
Он еще сильнее понурился, уронив обожженные руки.
Тогда моя мать улыбнулась, и даже с такого расстояния я ощутила, что она излучает гордость. «На твое счастье, – объявила она, – наш ребенок взял все в свои руки».
Он, конечно, не понял. Но в эту секунду в поле его зрения возник Бад, который, хромая, приближался к ним. Я увидела, как отец заметил его и застыл, словно человек, который столкнулся с математически невозможным явлением и пытается понять, почему два плюс два вдруг равно пяти. Потом он поднял взгляд выше, еще выше… Его лицо вспыхнуло безумной надеждой…
Он увидел меня.
И тут же рухнул на причал, рыдая. Мама опустилась на колени рядом с ним, обхватила его дрожащие плечи теми же сильными загорелыми руками, которые поймали меня в самую первую ночь на пороге, и прижалась лбом к его лбу.
Наверное, я сама придумала, что в это мгновение над волнами пронесся беззвучный раскат грома и все жители Города Нин отложили дела, встали и посмотрели на берег, чувствуя, как бешено бьется в груди сердце. Наверное.
Но это же моя история, не так ли?
Пожалуй, я неплохо освоила искусство повествования. Когда я наконец принялась рассказывать отцу свою историю, он смотрел на меня с таким вниманием, что, кажется, забывал моргать – слезы то и дело стекали вдоль его носа и тихо капали на пол.
Когда я закончила, он ничего не сказал, только потянулся ко мне и провел пальцами по словам, вырезанным у меня на руке. Его лицо, все еще худое и голодное, несмотря на то что он уже несколько дней питался ужасной маминой стряпней, исказило чувство вины.
– Прекрати, – велела я ему.
Он моргнул.
– Что прекратить?
– Понимаешь, я победила. Я сбежала из Брэттлборо, спаслась от Хавермайера и Илвейна, я пошла против мистера Локка и выжила… – Отец перебил меня цепочкой ругательств на нескольких языках и списком довольно жестоких пожеланий касательно посмертного бытия мистера Локка. – Тише, суть не в этом. Суть в том, что иногда мне было страшно, больно и одиноко, но в конце концов я победила. Теперь я… свободна. И если такова цена свободы, я готова ее заплатить. – Я помолчала, чувствуя, что все это излишне драматично. – Я готова платить ее снова и снова.
Отец на несколько секунд странно уставился на меня, а потом перевел взгляд на мою мать. Между ними произошел какой-то раздражающе телепатический обмен, а потом папа тихо сказал:
– Я не имею права гордиться тобой, потому что не я тебя воспитал… Но все же горжусь.
Мое зажившее сердце довольно замурлыкало.
После этого меня уже не пытались удержать дома. Разумеется, все волновались (отец и бабушка умоляли меня остаться и обучиться словотворчеству на том основании, что я совершала невероятно могущественные деяния посредством слов, поэтому мне нужно дать соответствующее образование; я возразила: нарушать законы вселенной проще, когда толком их не знаешь, да и учеба мне порядком надоела), но запирать меня никто не стал. Вместо этого меня снабдили всем необходимым для выполнения задуманного. Пусть даже это было опасно, страшно и, пожалуй, немного безумно.
Бабушка дала мне с собой несколько десятков медовых коврижек, которые испекла сама, и предложила перекрыть мои шрамы татуировками, если захочу. Я подумала, ощупала белые линии на коже (ОНА ПИШЕТ ДВЕРЬ ИЗ КРОВИ и СЕРЕБРА. ДВЕРЬ ОТКРЫВАЕТСЯ ТОЛЬКО ПЕРЕД НЕЙ) и покачала головой. А потом спросила, не может ли она нанести татуировки между шрамов, не перекрывая их. Теперь по моей руке вьются слова, оплетающие белые буквы, будто черные лозы. «Январри Словотворица, дочь Аделаиды Ли Ларсон и Йуля Яна Ученого, рожденная в Городе Нин, путешественница по Пограничью. Пусть странствует, но всегда находит дорогу домой, пусть все слова, что она напишет, сбудутся и все двери откроются перед ней».
Мама подарила мне «Ключ» и три недели давала уроки хождения под парусом. Отец начал было спорить, что должен обучать меня сам, будучи более опытным моряком, но мама посмотрела на него, упрямо выпятив подбородок, и возразила:
– Это давно уже не так, Джулиан.
Он притих и больше не встревал.
Отец подарил мне книгу под названием «Сказания Амариканского моря». Она написана на языке, на котором я не говорю, незнакомым мне алфавитом, но папа отчего-то уверен, что язык выучивается сам собой и его можно просто «подхватить». Еще он отдал мне свое бесформенное залатанное пальто, которое раньше принадлежало маме, потому что оно грело его в далеких странах и помогало благополучно добраться до дома. Возможно, поможет и мне. К тому же, добавил отец, сам он покончил со странствиями.
– И еще, Январри… – Его голос зазвенел от напряжения, как будто доносясь издалека. – Прости меня. Прости, что бросал тебя одну столько лет, что бросил в последний раз. В последний момент я п-пытался вернуться. Я л-люблю… – Он умолк, захлебываясь слезами и закрыв глаза от стыда.
Я не стала говорить «Ничего страшного» или «Я тебя прощаю», поскольку не была уверена, что не солгу. Вместо этого сказала просто:
– Я знаю.
И кинулась в его объятия, как в детстве, когда он возвращался издалека. Я наконец сделала то, в чем отказала себе в семь лет. Прижалась лицом к его груди, а он обхватил меня руками, и мы долго стояли так, пока я не отстранилась.
Пришлось вытереть влажные щеки.
– И вообще, я же не навсегда ухожу. Я буду вас навещать. Теперь твоя очередь ждать моего возвращения.
Все остальные члены семьи (эта «с» похожа на раскрывающийся на солнце листок) снабдили меня припасами, пресной водой в глиняных бочонках, картами Амариканского моря, компасом, который, в отличие от моего, указывал на север, и новой одеждой из холстины. Мои новые наряды смутно напоминали штаны и рубашки, потому что изготовили их швеи, никогда в жизни не видевшие ни того ни другого. Это странные вещи, пограничные явления, идеально сочетающие черты двух миров. Думаю, они отлично мне подойдут.
В конце концов, я планирую прожить остаток жизни, то и дело ныряя в пограничное пространство, отыскивая незаметные места, где оно истончается и миры соединяются, путешествуя по следам Дверей, закрытых Обществом, и открывая их с помощью слов. Позволяя опасному и прекрасному безумию свободно перетекать из мира в мир. Я превращусь в живой ключ к любой Двери, как предсказывал мой отец.
(Это вторая причина, по которой я не могу остаться в Городе Нин с родителями.)
Думаю, ты догадываешься, читатель, какую Дверь я открою первой: Дверь на вершине горы, через которую прошла моя мать в девяносто третьем году и которую мистер Локк разрушил в девяносто пятом. Ту самую Дверь, которая расколола нашу маленькую семью и бросила нас в темноту и одиночество. Я хочу исправить эту старую несправедливость. К тому же путь неблизкий, а значит, я, возможно, успею дописать эту чертову книгу. (Кто же знал, что писать истории так трудно? Я прониклась внезапным уважением ко всем этим несчастным авторам приключенческих и любовных романов.)
Наверное, тебе хочется спросить, зачем я вообще взялась за перо. Почему я сижу над стопкой бумаги в свете луны в обществе своего пса и темного серебристого океана и пишу эти слова усталой рукой с таким упрямством, будто от этого зависит моя жизнь. Может, это семейное.
А может, я просто боюсь. Боюсь не справиться со своей благородной задачей и не оставить после себя никакого следа. В конце концов, в Обществе состоят крайне могущественные и опасные существа, которые пробрались сквозь трещины в мироздании и очень хотят, чтобы Двери оставались закрытыми. И было бы глупо рассчитывать, что такие существа и такие идеи есть только в нашем мире. В своих кошмарах я попадаю на бесконечный карнавал Хавермайеров, которые тянут ко мне белые пальцы из тысяч зеркал. В самых же страшных кошмарах из зеркал на меня смотрят белые глаза, и я чувствую, как моя воля рассыпается под их взглядом.
В общем, у меня опасная работа. Поэтому я написала эту историю в качестве страховки на случай, если провалю свою миссию.
Читатель, если ты со мной не знаком и нашел эту книгу случайно – может, обнаружил ее в куче мусора или в пыльном чемодане, или какой-нибудь бестолковый издатель напечатал ее и она попала на полку с художественной литературой, – я молю всех богов о том, чтобы у тебя хватило смелости сделать то, что следует. Я надеюсь, ты найдешь дыры в ткани мироздания и растянешь их пошире, чтобы впустить свет иного солнца; я надеюсь, ты пройдешь через все открытые Двери, какие сможешь найти, а потом вернешься и будешь рассказывать истории.
Но, разумеется, я написала книгу вовсе не для этого.
Я написала ее для тебя. Чтобы ты прочитал ее и вспомнил то, о чем тебе велели забыть.
Ты ведь вспомнил меня? Помнишь, что однажды предложил мне?
Что ж. Теперь ты, по крайней мере, можешь взглянуть в будущее и выбрать: спокойно жить дома, как предпочел бы любой разумный человек, – клянусь, я пойму твое решение…
Или сбежать со мной к сияющим безумным горизонтам. Плясать в вечном зеленом саду, где с ветвей свисают десять тысяч спелых, манящих миров; странствовать со мной от дерева к дереву, заботиться о них, вырывать сорняки и впускать в сад свежий воздух.
Открывать Двери.
Так странно: раньше меня это ужасно злило, но теперь гнев стал мягким и текучим, как тающий воск.
Мама резко и возмущенно вдохнула:
– Какого черта?! Очень зря! Он ведь… Он был…
Я знала, что она хочет спросить. «Он был тебе хорошим отцом?» Я не хотела отвечать. Это было бы бессмысленно и жестоко.
– А тебе не было бы мало одной меня? – спросила я вместо ответа. – Ты бы перестала искать папу?
Я услышала, как у нее перехватило дыхание, но она ничего не сказала. Да и не нужно было ничего говорить.
– Держи. – Я пошарила в подушках и одеялах и нащупала теплую кожаную обложку «Десяти тысяч дверей». – Думаю, тебе следует это прочитать. Чтобы ты могла… – «Простить его». – Понять его.
Она взяла книгу.
Я до сих пор замечаю, как она перечитывает отрывки, проводя пальцами по печатным словам, словно касаясь чуда или волшебного заклинания. Ее губы шевелятся, будто шепча молитву. Думаю, чтение ей помогает. Точнее, не то чтобы помогает – полагаю, ей ужасно больно перечитывать рассказ о своей жизни, полный нарушенных обещаний и упущенных возможностей, узнавать, кем стал мой отец и какие решения он принимал.
Но она продолжает читать. Наверное, для нее эта книга служит доказательством того, что он по-прежнему жив, любит ее и стремится вернуться к ней. Что сломанное можно вновь собрать воедино.
И теперь мы вдвоем смотрим в море. Ждем. Надеемся. Следим за кораблями, возникающими над горизонтом, читаем черные строки благословений, вышитые на их парусах. Мама иногда переводит их для меня: «Жирного улова». «Взаимовыгодного сотрудничества». «Счастливого пути и сильных течений».
Иногда бабушка и дедушка тоже сидят с нами и смотрят. Мы почти не разговариваем – может, потому что еще не свыклись с фактом существования друг друга, – но мне нравится чувствовать их рядом. Тильса, моя бабушка, часто держит меня за руку, как будто не может поверить, что я настоящая.
Иногда, оставшись вдвоем, мы с мамой разговариваем. Я успела рассказать ей об особняке Локка и Обществе, о лечебнице, об отце и Джейн, а еще очень много всего о тебе, читатель. Я рассказала ей о тетушке Лиззи, которая живет одна на ферме Ларсонов. «Боже, вот бы повидаться с ней», – вздохнула моя мать. Я напомнила ей, что Дверь открыта и можно пройти через нее в любой момент. Ее глаза широко раскрылись, но она не сдвинулась с места, продолжая смотреть на горизонт.
Теперь мы чаще молчим. Она чинит рваную холстину, перечитывает папину книгу или выходит на склон холма, чтобы сладко-соленый ветер осушил слезы у нее на щеках.
Я пишу, жду и думаю о тебе.
Но вот парус поднимается на горизонте, похожий на острый серп месяца. Благословения на нем выглядят криво и грубо, будто кто-то вышивал их в ужасной спешке, не умея толком обращаться с иглой.
Лишь когда лодка подходит ближе, я понимаю: на этот раз мне не нужен перевод. Я сама могу прочитать эти строки, написанные на английском: «Домой». «К возлюбленной». «К Аделаиде».
Я вижу – или мне кажется? – очерченную солнцем фигуру одинокого моряка на носу судна. Он тянется к городу, к каменному домику на склоне, туда, куда влечет его сердце.
Ах, отец. Наконец ты дома.
А теперь я на борту «Ключа» пишу эти строки в серебряном свете полной луны незнакомого мира. Дерево пахнет пряностями, дубленой кожей и можжевеловым вином. Оно пахнет закатами, встреченными у далеких горизонтов, безымянными созвездиями, кружащими стрелками компасов и забытыми землями на краю света. Пожалуй, неслучайно лодка моей матери пахнет так же, как книга моего отца.
Хотя, наверное, лодка уже не мамина, верно? Она подарила ее нам с Бадом.
– Пусть хорошо послужит напоследок, – сказала мама, криво и немного печально улыбнувшись. Отец покрепче обнял ее за плечи, и улыбка тут же преобразилась, будто чайка, взмывающая к небесам.
Когда я в последний раз видела их на берегу, они оба казались такими молодыми.
Конечно, они бы предпочли, чтобы я осталась, но это было невозможно. В том числе – не вздумай передать им мои слова – потому, что находиться рядом с ними – это все равно как стоять возле открытой доменной печи. Когда я отворачиваюсь, мне кажется, что у меня обгорели щеки, а глаза щиплет, будто я долго смотрела на солнце.
Это началось прямо с того мгновения, когда мой отец сошел с корабля. Мы с Бадом отстали, хромая по мощеным улицам и обливаясь по том от послеполуденной жары. Моя мать уже добежала до причала и прошлепала босыми ногами по деревянному настилу. Волосы развевались у нее за спиной, как знамя. Темная фигура в знакомом бесформенном пальто, спотыкаясь, кинулась ей навстречу, вскинув руки, обмотанные грубыми повязками. Эти двое стремились друг другу навстречу, словно подчиняясь какому-то закону физики, словно две звезды, чье столкновение неизбежно… Но потом мой отец вдруг замер.
Ему оставалось всего несколько футов. Он потянулся к ней, поднял замотанную руку к ее щеке, но не прикоснулся. Я остановилась, наблюдая за ними с расстояния сотни ярдов и едва слышно шепча: «Ну же, ну же».
Но отец отчего-то сопротивлялся тому, что заставляло его двигаться вперед последние семнадцать лет, ради чего он обошел десять тысяч миров и наконец прибыл сюда, в Город Нин, в тысяча девятьсот одиннадцатом году по моему летоисчислению и в шесть тысяч девятьсот тридцать восьмом по его, чтобы наконец взглянуть в любимые глаза цвета летнего неба. Казалось, его сердце раскололось пополам и вступило в спор с самим собой.
Он сжал руку, отдернул пальцы от лица моей матери и поник. Его губы зашевелились. Я не слышала слов, но уже потом мама передала мне, что он сказал: «Я оставил ее. Я бросил нашу дочь».
Я увидела, как мама выпрямилась, склонив голову набок. «Да, – ответила она. – И если ты думал, что можешь приползти ко мне без нашей малышки и все будет хорошо, то ты, мой милый, здорово просчитался».
Он еще сильнее понурился, уронив обожженные руки.
Тогда моя мать улыбнулась, и даже с такого расстояния я ощутила, что она излучает гордость. «На твое счастье, – объявила она, – наш ребенок взял все в свои руки».
Он, конечно, не понял. Но в эту секунду в поле его зрения возник Бад, который, хромая, приближался к ним. Я увидела, как отец заметил его и застыл, словно человек, который столкнулся с математически невозможным явлением и пытается понять, почему два плюс два вдруг равно пяти. Потом он поднял взгляд выше, еще выше… Его лицо вспыхнуло безумной надеждой…
Он увидел меня.
И тут же рухнул на причал, рыдая. Мама опустилась на колени рядом с ним, обхватила его дрожащие плечи теми же сильными загорелыми руками, которые поймали меня в самую первую ночь на пороге, и прижалась лбом к его лбу.
Наверное, я сама придумала, что в это мгновение над волнами пронесся беззвучный раскат грома и все жители Города Нин отложили дела, встали и посмотрели на берег, чувствуя, как бешено бьется в груди сердце. Наверное.
Но это же моя история, не так ли?
Пожалуй, я неплохо освоила искусство повествования. Когда я наконец принялась рассказывать отцу свою историю, он смотрел на меня с таким вниманием, что, кажется, забывал моргать – слезы то и дело стекали вдоль его носа и тихо капали на пол.
Когда я закончила, он ничего не сказал, только потянулся ко мне и провел пальцами по словам, вырезанным у меня на руке. Его лицо, все еще худое и голодное, несмотря на то что он уже несколько дней питался ужасной маминой стряпней, исказило чувство вины.
– Прекрати, – велела я ему.
Он моргнул.
– Что прекратить?
– Понимаешь, я победила. Я сбежала из Брэттлборо, спаслась от Хавермайера и Илвейна, я пошла против мистера Локка и выжила… – Отец перебил меня цепочкой ругательств на нескольких языках и списком довольно жестоких пожеланий касательно посмертного бытия мистера Локка. – Тише, суть не в этом. Суть в том, что иногда мне было страшно, больно и одиноко, но в конце концов я победила. Теперь я… свободна. И если такова цена свободы, я готова ее заплатить. – Я помолчала, чувствуя, что все это излишне драматично. – Я готова платить ее снова и снова.
Отец на несколько секунд странно уставился на меня, а потом перевел взгляд на мою мать. Между ними произошел какой-то раздражающе телепатический обмен, а потом папа тихо сказал:
– Я не имею права гордиться тобой, потому что не я тебя воспитал… Но все же горжусь.
Мое зажившее сердце довольно замурлыкало.
После этого меня уже не пытались удержать дома. Разумеется, все волновались (отец и бабушка умоляли меня остаться и обучиться словотворчеству на том основании, что я совершала невероятно могущественные деяния посредством слов, поэтому мне нужно дать соответствующее образование; я возразила: нарушать законы вселенной проще, когда толком их не знаешь, да и учеба мне порядком надоела), но запирать меня никто не стал. Вместо этого меня снабдили всем необходимым для выполнения задуманного. Пусть даже это было опасно, страшно и, пожалуй, немного безумно.
Бабушка дала мне с собой несколько десятков медовых коврижек, которые испекла сама, и предложила перекрыть мои шрамы татуировками, если захочу. Я подумала, ощупала белые линии на коже (ОНА ПИШЕТ ДВЕРЬ ИЗ КРОВИ и СЕРЕБРА. ДВЕРЬ ОТКРЫВАЕТСЯ ТОЛЬКО ПЕРЕД НЕЙ) и покачала головой. А потом спросила, не может ли она нанести татуировки между шрамов, не перекрывая их. Теперь по моей руке вьются слова, оплетающие белые буквы, будто черные лозы. «Январри Словотворица, дочь Аделаиды Ли Ларсон и Йуля Яна Ученого, рожденная в Городе Нин, путешественница по Пограничью. Пусть странствует, но всегда находит дорогу домой, пусть все слова, что она напишет, сбудутся и все двери откроются перед ней».
Мама подарила мне «Ключ» и три недели давала уроки хождения под парусом. Отец начал было спорить, что должен обучать меня сам, будучи более опытным моряком, но мама посмотрела на него, упрямо выпятив подбородок, и возразила:
– Это давно уже не так, Джулиан.
Он притих и больше не встревал.
Отец подарил мне книгу под названием «Сказания Амариканского моря». Она написана на языке, на котором я не говорю, незнакомым мне алфавитом, но папа отчего-то уверен, что язык выучивается сам собой и его можно просто «подхватить». Еще он отдал мне свое бесформенное залатанное пальто, которое раньше принадлежало маме, потому что оно грело его в далеких странах и помогало благополучно добраться до дома. Возможно, поможет и мне. К тому же, добавил отец, сам он покончил со странствиями.
– И еще, Январри… – Его голос зазвенел от напряжения, как будто доносясь издалека. – Прости меня. Прости, что бросал тебя одну столько лет, что бросил в последний раз. В последний момент я п-пытался вернуться. Я л-люблю… – Он умолк, захлебываясь слезами и закрыв глаза от стыда.
Я не стала говорить «Ничего страшного» или «Я тебя прощаю», поскольку не была уверена, что не солгу. Вместо этого сказала просто:
– Я знаю.
И кинулась в его объятия, как в детстве, когда он возвращался издалека. Я наконец сделала то, в чем отказала себе в семь лет. Прижалась лицом к его груди, а он обхватил меня руками, и мы долго стояли так, пока я не отстранилась.
Пришлось вытереть влажные щеки.
– И вообще, я же не навсегда ухожу. Я буду вас навещать. Теперь твоя очередь ждать моего возвращения.
Все остальные члены семьи (эта «с» похожа на раскрывающийся на солнце листок) снабдили меня припасами, пресной водой в глиняных бочонках, картами Амариканского моря, компасом, который, в отличие от моего, указывал на север, и новой одеждой из холстины. Мои новые наряды смутно напоминали штаны и рубашки, потому что изготовили их швеи, никогда в жизни не видевшие ни того ни другого. Это странные вещи, пограничные явления, идеально сочетающие черты двух миров. Думаю, они отлично мне подойдут.
В конце концов, я планирую прожить остаток жизни, то и дело ныряя в пограничное пространство, отыскивая незаметные места, где оно истончается и миры соединяются, путешествуя по следам Дверей, закрытых Обществом, и открывая их с помощью слов. Позволяя опасному и прекрасному безумию свободно перетекать из мира в мир. Я превращусь в живой ключ к любой Двери, как предсказывал мой отец.
(Это вторая причина, по которой я не могу остаться в Городе Нин с родителями.)
Думаю, ты догадываешься, читатель, какую Дверь я открою первой: Дверь на вершине горы, через которую прошла моя мать в девяносто третьем году и которую мистер Локк разрушил в девяносто пятом. Ту самую Дверь, которая расколола нашу маленькую семью и бросила нас в темноту и одиночество. Я хочу исправить эту старую несправедливость. К тому же путь неблизкий, а значит, я, возможно, успею дописать эту чертову книгу. (Кто же знал, что писать истории так трудно? Я прониклась внезапным уважением ко всем этим несчастным авторам приключенческих и любовных романов.)
Наверное, тебе хочется спросить, зачем я вообще взялась за перо. Почему я сижу над стопкой бумаги в свете луны в обществе своего пса и темного серебристого океана и пишу эти слова усталой рукой с таким упрямством, будто от этого зависит моя жизнь. Может, это семейное.
А может, я просто боюсь. Боюсь не справиться со своей благородной задачей и не оставить после себя никакого следа. В конце концов, в Обществе состоят крайне могущественные и опасные существа, которые пробрались сквозь трещины в мироздании и очень хотят, чтобы Двери оставались закрытыми. И было бы глупо рассчитывать, что такие существа и такие идеи есть только в нашем мире. В своих кошмарах я попадаю на бесконечный карнавал Хавермайеров, которые тянут ко мне белые пальцы из тысяч зеркал. В самых же страшных кошмарах из зеркал на меня смотрят белые глаза, и я чувствую, как моя воля рассыпается под их взглядом.
В общем, у меня опасная работа. Поэтому я написала эту историю в качестве страховки на случай, если провалю свою миссию.
Читатель, если ты со мной не знаком и нашел эту книгу случайно – может, обнаружил ее в куче мусора или в пыльном чемодане, или какой-нибудь бестолковый издатель напечатал ее и она попала на полку с художественной литературой, – я молю всех богов о том, чтобы у тебя хватило смелости сделать то, что следует. Я надеюсь, ты найдешь дыры в ткани мироздания и растянешь их пошире, чтобы впустить свет иного солнца; я надеюсь, ты пройдешь через все открытые Двери, какие сможешь найти, а потом вернешься и будешь рассказывать истории.
Но, разумеется, я написала книгу вовсе не для этого.
Я написала ее для тебя. Чтобы ты прочитал ее и вспомнил то, о чем тебе велели забыть.
Ты ведь вспомнил меня? Помнишь, что однажды предложил мне?
Что ж. Теперь ты, по крайней мере, можешь взглянуть в будущее и выбрать: спокойно жить дома, как предпочел бы любой разумный человек, – клянусь, я пойму твое решение…
Или сбежать со мной к сияющим безумным горизонтам. Плясать в вечном зеленом саду, где с ветвей свисают десять тысяч спелых, манящих миров; странствовать со мной от дерева к дереву, заботиться о них, вырывать сорняки и впускать в сад свежий воздух.
Открывать Двери.