Десять тысяч дверей

У меня на глазах темнота начала понемногу отщипывать от него плоть. Исчезла правая кисть с револьвером, потом вся рука до плеча. Его глаза – властные, бледные глаза, которые обеспечили ему богатство и высокое положение, подчинили врагов, привлекли союзников и даже вылепили из маленькой упрямицы хорошую девочку, пусть и на время, – эти глаза были бессильны против темноты.

Я отвернулась. Это было непросто. Какая-то часть меня все еще хотела протянуть ему руку и спасти его; другая же хотела посмотреть, как он исчезнет по крупице, заплатив за все предательства и ложь. Но меня ждал родной мир, неизменный и надежный, как Полярная звезда, и я не могла пойти к нему, продолжая оглядываться на прошлое.

Мои босые ноги ступили на твердый теплый камень.

Не осталось ничего, кроме солнечного света и запаха моря.



Я открыла глаза на закате. Солнце, похожее на округлый красный уголек, тонуло в западном океане. Все вокруг, освещенное розовато-золотыми лучами, которые спросонья напомнили мне одеяло, подаренное отцом, казалось мягче. «Ах, папа, как же мне тебя не хватает».

Наверное, я действительно вздохнула, потому что рядом со мной тут же произошел небольшой взрыв – это Бад вскочил на ноги, будто вылетев из пушки. Он неловко приземлился на больную лапу, тявкнул и принялся виться возле меня, тыкаясь мордой в шею.

Я обняла его – по крайней мере, попыталась, но послушалась меня только правая рука. Левая просто трепыхнулась, как рыба на песке, и осталась лежать. Именно в это мгновение, когда я в легком смятении уставилась на упрямую руку, боль, которая до этого вежливо ждала своей очереди, откашлялась и заявила о себе.

«Проклятье», – совершенно обоснованно подумала я. Потом, через несколько ударов сердца, которые заставили меня прочувствовать все разорванные мышечные волокна в плече и дрожь в левом бедре, я пересмотрела свой вердикт:

– Черт подери.

Как ни странно, это даже немного помогло. В тринадцать лет мистер Локк запретил мне ругаться, когда услышал, как я говорю новому поваренку, чтобы не распускал свои чертовы руки. Сколько времени пройдет, прежде чем я перестану обнаруживать все новые и новые дурацкие правила, управлявшие моей жизнью? Я подумала, что для этого мне, наверное, придется нарушить их все. Это была довольно приятная мысль.

Но сколько времени пройдет, прежде чем я перестану вспоминать, как мистера Локка пожирает темнота? Эта мысль немного меня отрезвила.

Я поднялась на ноги – медленно, через боль, бормоча ругательства – и сунула «Десять тысяч дверей» под мышку. Далеко внизу раскинулся город. Как там я описала его в первый раз? Мир из соленой воды и камня. Покрытые побелкой каменные здания, складывавшиеся в замысловатые изгибы, не подернутые завесой угольного дыма. Роща из корабельных мачт и парусов возле берега. Все было на месте и почти не изменилось. (Теперь я начинаю задумываться о том, что, возможно, закрытие Дверей повлияло и на другие миры, а не только на мой.)

– Пойдем? – тихо спросила я Бада. Он побежал вперед по скалистому склону, уводя меня от каменной арки и потрепанной занавески, из-за которой я вышла, от запекшихся и подсохших на солнце кровавых пятен, вниз, к Городу Нин.

Когда мы вышли на мощеную улицу, стояли сумерки. Медовый свет ламп лился из окон, в воздухе у меня над головой проносились обрывки разговоров за ужином. Интонации звучали знакомо, плавно, вызывая в памяти говор отца. Немногочисленные прохожие тоже напоминали о Джулиане Сколлере: темная красноватая кожа, черные глаза, татуировки, обвивающие руки. Я привыкла считать отца необычным, эксцентричным, непохожим на остальных; теперь я поняла: он был обычным человеком, оказавшимся вдали от дома.

Сама же я, судя по тому, как все смотрели, перешептывались и торопливо проходили мимо, даже здесь выглядела чужеродно и странно. Я уже начала думать, будто, куда бы я ни отправилась, везде буду пограничным явлением необычного цвета, но потом вспомнила, что одета в необычную и изрядно потрепанную одежду и что мы с Бадом перепачканы в грязи и крови и заметно хромаем.

Я пошла приблизительно в направлении севера. Незнакомые созвездия хитро подмигивали мне с неба. Честно говоря, я сама не знала, куда иду – фразу «небольшой каменный домик на северном склоне» сложно было назвать точным адресом, – но это препятствие казалось мне незначительным и вполне преодолимым.

Прислонившись к белокаменной стене, я выкопала из наволочки зеленовато-медный компас Илвейна, сжала его в руке и подумала об отце. Стрелка повернулась на запад, указывая на спокойное серое море. Я предприняла вторую попытку, представив золотистый вечер семнадцать лет назад, когда я лежала с матерью на залитом солнцем покрывале, когда у меня были дом, будущее и родители, которые меня любили. Стрелка помедлила, задрожав под стеклом, и указала примерно на север.

Я направилась туда.

Мне попалась тропа, которая, судя по всему, совпадала с указаниями медной стрелки, и я пошла по ней навстречу соломенно-желтому серпу луны. Это была хорошо протоптанная, но крутая тропинка, и иногда мне приходилось останавливаться, чтобы унять боль, которая кричала и топала ногами, требуя внимания. Потом я продолжала путь.

В небе загорались все новые звезды, напоминая мерцающие письмена. И вот перед нами возник невысокий темный силуэт дома. Мое сердце – возможно, самое истерзанное и измотанное в мировой истории – вдруг ожило.

В окне поблескивал свет и виднелись две фигуры: мужчина, высокий, но сгорбленный от старости, с седыми клочками волос на висках и затылке, и пожилая женщина с платком на голове и татуировками, покрывавшими руки до плеч.

Никто из двоих не был ни моим отцом, ни моей матерью. Неудивительно. Ты сам не знаешь, как много у тебя надежд, пока не увидишь, как они разбиваются вдребезги.

Разумный человек на моем месте повернул бы обратно, вернулся в город и, используя слова и жесты, напросился бы в дом к кому-нибудь, кто мог бы накормить, дать кров и обработать раны. Разумный человек не продолжил бы упрямо идти вперед, заливаясь беззвучными слезами, не остановился бы перед чужой дверью из серого, пропитанного солью дерева, с железным крючком вместо ручки, и не постучал бы.

А когда пожилая женщина открыла дверь, слегка запрокинув морщинистое лицо, щуря поблекшие мутные глаза, разумный человек не разразился бы прерывистой от слез речью.

– Простите, что помешала вам, мэм, я просто хотела спросить, не знаком ли вам человек, который жил здесь. Понимаете, я пришла издалека и хотела… Хотела его увидеть. Его звали Джулиан. То есть Йуль Ян…

Ее губы сжались в тонкую линию, похожую на зашитую рану. Старушка покачала головой.

– Нет. – А потом почти разгневанно добавила: – Кто ты такая, чтобы спрашивать о моем Йуле, а? Мы почти двадцать лет как его не видели.

Мне захотелось завыть на луну или свернуться калачиком на пороге и заплакать, как потерявшийся ребенок. Мой отец так и не вернулся домой, как и моя мать, а сломанное не сделать целым. Ответ старушки стал для меня окончательным, безжалостным приговором.

А еще он по необъяснимой причине прозвучал на английском.

Опасная, глупая надежда вновь затеплилась, и по коже пробежали мурашки. Откуда она знает язык, принадлежащий моему миру? Кто-то ведь обучил эту старушку? Я совсем свихнулась, или у нас с ней похожие скулы и, пожалуй, очертания плеч… Но внезапно все вопросы, толпившиеся у меня в голове, притихли.

В маленьком каменном домике на склоне холма был кто-то еще. Бад, стоявший рядом со мной, навострил уши.

Я заметила какое-то движение в темноте за освещенным лампой силуэтом старушки… Бело-золотое свечение, похожее на летнюю пшеницу… а потом в дверном проеме возникла еще одна женщина.

Теперь, успокоившись, успев получше ее рассмотреть и привыкнув, я легко могу описать ее: усталая, суровая с виду женщина с соломенными волосами и сединой на висках, такая загорелая и веснушчатая, что могла бы сойти за местную, с волевым, грубоватым лицом, которое писатель мог бы назвать ошеломительным.

Но в то мгновение, стоя на пороге дома, где я родилась, чувствуя, как сердце сжимается, словно стиснутое в кулак, я могла лишь беспорядочно скользить по ней взглядом. Кисти с крепкими пальцами, шершавые и огрубевшие, покрытые блестящими белыми шрамами. На трех пальцах не хватало ногтей. Руки, жилистые, увитые черными татуировками. Глаза мягкого, мечтательно-голубого цвета. Нос, квадратный подбородок, прямые брови, – все как у меня.

Конечно же, она меня не узнала. Было бы странно ожидать от нее этого через семнадцать лет, проведенных на разных планетах. Но я все равно хотела бы, чтобы она меня узнала.

– Здравствуй, Аделаида. – Может, следовало назвать ее мамой? Но это слово казалось мне тяжелым и непривычным. В любом случае я гораздо лучше знала ее как персонажа из папиной книги.

Ее брови нахмурились, как у человека, который не может припомнить твое имя, но не хочет обижать. Она приоткрыла рот, готовая спросить что-нибудь вроде «Прошу прощения?» или «Мы знакомы?», и я поняла, что это будет так же больно, как получить пулевое ранение, и со временем эта боль будет вгрызаться все сильнее… Но глаза Аделаиды вдруг широко раскрылись.


Может, дело было в том, что я обратилась к ней по-английски, или в том, что была одета в нездешнюю, но знакомую ей одежду. Так или иначе, она всмотрелась в меня – всмотрелась как следует, жадно и отчаянно. Ее взгляд заплясал точно так же, как мой собственный всего несколько секунд назад: неаккуратно собранные волосы, окровавленная рука, глаза, нос, подбородок…

И, наконец, она поняла, кто перед ней.

Я увидела в ее глазах осознание, прекрасное и жуткое. Казалось, в это мгновение у нее было два лица, как у бога, в честь которого мне дали имя. Одно лицо было полно дикой радости и сияло, словно солнце. Второе выражало глубочайшую скорбь, пронизывающую боль, которую испытывает человек, очень долго искавший что-то и нашедший слишком поздно.

Она протянула ко мне руку. Ее губы шевельнулись. «Ян-вар-ри».

Все покачнулось, будто последние дрожащие кадры кинопленки, и я вдруг вспомнила, как ужасно, мучительно устала, сколько боли перенесла, какой путь проделала, чтобы попасть сюда. Я успела лишь подумать: «Здравствуй, мама», – а потом провалилась в темноту, где больше не было боли.

Я не помню точно, но, кажется, кто-то поймал меня, когда я начала падать. По-моему, меня обхватили сильные обветренные руки, обхватили так крепко, словно больше никогда меня не отпустят. Я щекой почувствовала, как бьется чье-то сердце и что-то разбитое и изломанное у меня внутри собирается воедино и, возможно, начинает заживать.



И вот я сижу с пером в руке за столом из желтого дерева, и передо мной лежит, ожидая своего часа, стопка бумаги, такой чистой и совершенной, что каждое слово уродует ее, как след на свежем снегу. Старый компас без отметок лежит на подоконнике, упрямо показывая на море. У меня над головой, вращаясь и поблескивая в косых янтарных лучах солнца, проникающих в комнату через окно, покачиваются жестяные звездочки. Я смотрю, как свет пляшет на жемчужных шрамах, покрывающих мою руку, скользит по аккуратной повязке на плече и по подушкам, подложенным под бедро. Последнее все еще болит. Это жгучее ощущение, пронизывающее меня до позвоночника, не желает исчезать. Доктор – Верт Костоправ, так его, кажется, зовут, – сказал, что оно никогда не пройдет.

Почему-то мне кажется это справедливым. Думаю, после того, как ты открыл Дверь между мирами и обрек своего опекуна и тюремщика на вечное небытие в темноте Порога, было бы странно чувствовать себя как прежде.

И потом, мы с Бадом теперь похожи. Прямо сейчас я вижу, как он чешет спину о каменный склон, исполненный такого щенячьего восторга, что невольно хочется присоединиться. Мой пес снова стал гладким и бронзовым, избавился от стежков и колтунов, но одна лапа все равно не выпрямляется до конца.

Если перевести взгляд дальше, там виднеется море, голубино-серое, с золотыми солнечными бликами. Аделаида еще много лет назад достроила каменный дом на холме, добавив эту пристройку. Думаю, окна неслучайно выходят на море. Отсюда она все время следила за горизонтом, высматривая и надеясь.

Я провела здесь уже шестнадцать дней. Отца все еще нет.

Мне удалось переубедить Ади (мне по-прежнему легче называть ее так, чем мамой; Ади меня не поправляет, но иногда я вижу, как она вздрагивает, как будто я бросила в нее камень), которая хотела нагрузить лодку припасами и отправиться в море искать его, без карты и точной цели, но это стоило мне огромных трудов. Я напомнила ей, что никто из нас не знает, в какую точку Начертанного привела его Дверь, что по пути он мог столкнуться с опасностями и что будет довольно глупо, если она покинет Нин как раз тогда, когда отец уже на подходе. Поэтому она осталась, но всем телом продолжает стремиться в море, словно стрелка компаса.

– Все почти как раньше, – сказала мне Ади на третий день.

Мы сидели в ее полутемной каменной спальне в тихий, спокойный предрассветный час. Я полулежала на подушках и не могла заснуть от боли и жара, а она сидела на полу, прислонившись спиной к кровати. Бад пристроил голову ей на колени. Казалось, все эти три дня Ади не сходила с места: каждый раз, открывая глаза, я видела ее квадратные плечи и спутанные волосы с проседью.

– Раньше я сама искала его, выслеживала. А теперь жду. – Ее голос звучал устало.

– Значит, ты… ты все-таки пыталась. – Я облизнула потрескавшиеся губы. – Пыталась найти нас.

Я постаралась не выдать свою горечь и обиду, которые рвались наружу: «Где ты была все эти годы? Ты была нужна нам». Да, знаю, несправедливо винить мать, которая застряла в этом мире, пока я росла в другом, но душа – не шахматная доска, она не подчиняется правилам. Несмотря на все мои старания, Ади услышала то, что я пыталась скрыть.

Ее ровные плечи дрогнули и ссутулились. Она закрыла лицо руками.

– Дитя мое, все эти семнадцать лет я искала вас каждый божий день.

Я не ответила. Просто не могла.

После короткой паузы она продолжила:

– Когда та дверь закрылась – когда этот сукин сын закрыл ее, судя по твоему рассказу, – я осталась одна на обломке скалы… я просидела там много дней. Честно сказать, сама не знаю, как долго. Еды не было, воды – совсем немного из тех запасов, что остались среди обломков лодки. Грудь заболела от молока, потом начала течь, потом высохла, а я не могла попасть к тебе, к моей доченьке… – Она сглотнула. – Через какое-то время солнце ударило мне в голову, и я начала думать, что смогу пробиться сквозь камень и попасть к тебе. Я очень старалась. Наверное, в таком состоянии меня и обнаружили: обезумевшей, рыдающей и царапающей камень ногтями.

Она прижала руки к груди, пряча недостающие ногти. Что-то сломанное и лишь недавно сросшееся вдруг заныло у меня внутри.

– Это были рыбаки из города Пламм, которые видели, как мы направлялись сюда, и забеспокоились, когда мы не вернулись. Они забрали меня с собой, накормили, терпели мои крики и ругань. Кажется, им пришлось обвязать меня веревкой, чтобы я не прыгнула в море. Я… толком не помню, что тогда было.

Но со временем Аделаида пришла в себя и смогла строить планы. Она добралась до Города Нин и рассказала родителям Йуля Яна о случившемся – «Я выложила им всю правду, как дурочка, но они просто решили, что их сын и внучка пропали в море, и погрузились в траур», – заработала, выпросила и наворовала достаточно средств, чтобы подготовить «Ключ» к плаванию, и отправилась искать другой путь домой.

Первые годы прошли в тяжелых беспорядочных метаниях. На островах до сих пор ходят рассказы о поседевшей от горя безумной вдове, которая бесконечно скитается по морям в поисках потерянного возлюбленного. Ее можно встретить в странных уголках – в морских пещерах, заброшенных шахтах и забытых руинах, где она зовет свою маленькую дочь.

Она нашла десятки Дверей. Ади видела крылатых кошек, говоривших загадками, морских драконов с жемчужными крыльями, мужчин и женщин из гранита и мрамора, но так и не нашла единственную Дверь, которая была ей нужна. Она даже не знала, есть ли такая Дверь и найдет ли она мужа и дочь, очутившись по ту сторону («Я боялась, что вы потерялись в пограничном пространстве. Иногда я подумывала о том, чтобы нырнуть в него вслед за вами»).

В конце концов она занялась мелкой торговлей, чтобы добыть себе средства для путешествий по Начертанному. Ади заслужила репутацию морячки, которая готова отправиться в самый дальний уголок за самую небольшую плату, а порой и в обмен на пару легенд; которая могла задержаться в пути на несколько дней, а то и недель, но часто возвращалась с удивительным товаром. Много она не зарабатывала, потому что отказывалась отправляться в одни и те же места, как принято у торговцев, но все же не голодала.

И продолжала искать. Даже когда ее дочери уже должно было исполниться десять, двенадцать, пятнадцать лет; даже зная, что они будут друг другу чужими людьми. Даже когда родители Йуля начали мягко намекать ей, что она могла бы родить нового ребенка, если бы поскорее вышла замуж. Даже когда стала забывать, как выглядели руки Йуля, сжимавшие перо, и как он сутулился, склоняясь над своими записями, и как его плечи дрожали от смеха (доводилось ли мне когда-нибудь видеть, чтобы он так смеялся?).

– Сюда я возвращаюсь несколько раз в год, в перерывах между работой, сплю в собственном доме, вспоминаю, каково это – ненадолго остановиться. Навещаю родителей Джулиана, которые переехали сюда, когда Тильса продала мастерскую. Но большую часть времени я просто… продолжаю двигаться вперед.

К этому моменту солнце уже поднялось, и полоска желтого света легла на пол. Я чувствовала себя механизмом, который недавно разобрали, почистили и собрали заново, но все оказалось не на своем месте. Внутри еще осталось довольно много горечи и обиды, но появилось и что-то новое, легкое, как перышко, и блестящее – прощение или, может, сострадание.

Я так давно не говорила, что мой голос стал скрипучим, как заржавевшая дверная петля.

– Я всегда мечтала о такой жизни. О свободе и путешествиях.

Моя мать издала печальный смешок.

– Прирожденная странница, как я и говорила. – Она погладила Бада, почесывая его любимое местечко под подбородком. Он тут же растекся пушистой бронзовой лужицей у нее на коленях, слабо подергивая лапой от удовольствия. – Но поверь мне, свобода гроша ломаного не стоит, если ее не с кем разделить. Сколько же я жалела о том, что вообще поплыла к этой двери, Январри. Иногда я эгоистично думала, что лучше бы сама стояла на носу лодки с тобой. По крайней мере, у Джулиана была ты. – Ее голос звучал так тихо, полузадушенный семнадцатилетней болью, что я с трудом расслышала его.

Я подумала об отце. О том, как редко его видела, как на его лице всегда читалась та же усталая опустошенность, которую я теперь видела на лице матери, и как его взгляд торопливо скользил по моему лицу, будто боясь боли.